– Мне кажется, вы ничего не страшитесь, – сказала она. – Это само по себе устрашает любого, кому страшно.
– Что же вам страшно? – спросил он.
– Почти все. Жить в этой стране. – Мысли ее закружились в беспорядке. – Произношение англичан. Скорпионы! – Она ухватилась за скорпионов. – Даже сейчас, после стольких лет в Египте, я дрожу – вдруг забудусь и, не глядя, суну ногу в туфлю, а там скорпион.
Неожиданно для себя она уцепилась за мускулистую руку Даусона. И показалось – впервые в жизни она коснулась мужчины, ее потянуло к нему, повлекло, ближе, ближе, к более глубинному ощущению ночи и ужаса. Страшные и пугающие сами по себе, скорпионы оказались необходимы для начала Так же, как топорное, неуклюжее тело Даусона могло служить свидетельством некоего унижения, к которому в трезвые мгновенья она будет мысленно возвращаться во хмелю угрызений совести.
Они вышли на край плантации, где в зеленовато-серебряном свете текла черная вода и громкие голоса арабов рассекали кубы деревенских домов. Только Даусон оставался неподатливым.
– И обнаружили вы хоть одного? – спросил он.
– Кого? – выдохнула Ивлин.
– Скорпиона.
Он засмеялся как мальчишка. Свободной рукой он обхватил ствол молодого мангового дерева.
– Нет, – сказала она. – Но ждать этого все равно страшно.
Хотя за долгие световые годы их странствия она в согласии с правилами, которые каким-то образом узнала, прильнула к нему, прилепилась, оба, как ни странно, словно оставались бесплотными. Не ощути Ивлин в этом неподатливом теле едва уловимую дрожь, можно бы подумать, что душа его с ним рассталась.
– Еще даже не надев туфлю, вы ожидаете смерти, верно? – продолжал болтать Даусон. – Нет, бросьте об этом думать. Не то и жить не под силу.
– Ну да, я глупая, знаю! Такая моя судьба, надо, чтоб мне вечно об этом напоминали!
Судорожно подавляя трепет пробудившейся плоти, она сдавала позиции.
– Знаю! – задыхаясь, повторяла она.
В зеленой египетской ночи она стояла подле Даусона и плакала. Сейчас, когда от вожделения, да и не вожделение это было, остался лишь беспокойный отзвук в памяти, будто покалывал жесткий волос, она жаждала одного – хоть бы Даусон поверил, есть в ней что-то, не совсем она пустоцвет.
– Простите. – Она слушала себя из далекого далека. – Я сама не своя от горя. Из-за нашего малыша. Вы ведь знаете, мы потеряли ребенка.
– Нет! – воскликнул Даусон, безмерно пораженный.
И с такой печалью он теперь смотрел на нее.
– Упал в канал. – Она уже беспомощно всхлипывала. – Вот оно как, мистер Даусон. Вы ведь поймете?
Ее по-прежнему захлестывало желание обнять большую щетинистую голову младенца. Младенца, который для нее потерян.
– Сколько лет было малышу?
Она чуть не расхохоталась, спасибо, с самого начала взяла такой серьезно-торжественный тон. В полных сочувствия глазах Даусона мерцали зеленые отсветы.
– Пять, – подсчитала Ивлин.
Но он не заметил, что вытянул это из нее, и на миг она завладела его тупыми потными пальцами, хоть они уже не так ей были и нужны, даже противны стали, и сама себе она стала противна.
– Смотрите никогда ни слова об этом Хэролду, – сказала она, припоминая, как надо командовать. – Он в таком горе, не передать, – торопливо продолжала она. – Мы никогда об этом не говорим.
Чудак Даусон все еще испуганно таращил глаза, а ее все еще мучила собственная лживость.
Вскоре на длинной прямой дороге сверкнули приближающиеся фары.
– Ивлин, милая, прости, – сказал Хэролд. – Нет у меня никаких оправданий. Просто опоздал.
Она даже не почувствовала обиды.
– Мы уже начали беспокоиться, – сказал Даусон.
– Почему? – спросил Хэролд.
Никто не нашелся что ответить.
– Не беда, – сказала Ивлин. – Вот только обед. Ну, я за него не в ответе.
Смахнув с волос паука, она пошла в дом привести в порядок лицо.
Утром Хэролд подошел к Ивлин и сказал:
– Даусон решил вернуться в Александрию. Хочет заказать машину. Но я сказал, что сам его отвезу.
– Вот как? – сказала она. – Странный человек! У него же остается несколько свободных дней.
– Возможно, он еще хочет побыть со своим другом, прежде чем отправиться в Порт-Саид, на корабль.
Когда Ивлин вышла к машине, Даусон старался заново запереть один из замков своего чемодана.
– Мне ужасно жаль, что вам надо так спешить, – начала она. – Но я понимаю, вам хочется до отъезда побыть еще немного с профессором Прото. Мне всегда будет казаться, у него против меня зуб, оттого что нельзя было пригласить и его тоже.
Когда тебя это уже ни к чему не обязывает, легче говорить искренне.
Даусона, верно, озадачило, что замок его дешевого чемодана явно сломан. Он все мудрил над заржавевшей защелкой.
– Побыть с Протосингелопулосом? – сказал он. – Я думаю, он уже уехал в Грецию.
– Но Хэролд сказал…
Хэролд звал араба, чтобы тот протер ветровое стекло машины. Он стоял к ним спиной. Кто знает, уловил ли он обрывок разговора между нею и другом. Вечно он поглощен уходом за машиной. Или хлопком. Или, надо признать, тут она ощутила укол совести, женой.
А Даусон ничуть не озадачен, поняла она. Смотрит в сторону, скрывая то, что понял, и уедет, увозя с собой ее тайну. К счастью, он слишком туп или слишком честен, чтобы тайной воспользоваться.
– До свидания, мистер Даусон, – сказала она. – Надеюсь, вы скоро совсем окрепнете.
Он странно засмеялся и, глядя на свои ножищи, ответил:
– Я вовсе не чувствовал себя больным. Ничего такого не замечал. Просто мне сказали, что я болен.
Потом Хэролд повез своего друга, свою обузу, прочь. Даусон помахал или просто поднял короткопалую руку. Хэролд тоже помахал в знак, что скоро они будут вместе и одни, без помех; а она смотрела на Хэролда. Ей случалось ловить себя на мысли – вот бы Хэролд серьезно заболел, тогда можно будет доказать свою преданность ему, скрытую за ее манерой держаться. Представлялось – он лежит под противомоскитной сеткой, в приглушенном свете виден его изможденный, восковой профиль. И она оттягивает, вбирает в себя его жар.
Но болезни одолевали не Хэролда, а ее, пустяковые, досадные. Это было унизительно.
В свои шестьдесят Ивлин недурно сохранилась. Хотя в молодости она казалась тощей, к шестидесяти, можно было счесть, у нее стройная фигурка, и она еще подчеркивала это впечатление шляпами. По счастью, у нее хороший вкус, в этом ее уверило зеркало. Это подтверждали и окна, окна автобусов, когда во время движения она, покачиваясь, позволяла себе прислониться к плечу мужа, ведь, оказавшись на пенсии, он почти всегда был рядом.
Порой она задумывалась, в какой мере мужчина, истинный мужчина, вроде Хэролда, сознает ту роль, какую играет в его жизни нежность женщины. Задумалась об этом и в послеполуденный час, когда автобус увозил их от того побережья. На ней было пальто с воротником из чернобурки, не столько модной, сколько неустаревающей, как наряды вдовствующей королевы.
– Взять хоть глажку, – говорил Хэролд. – Непростая задача. Правда, можно заплатить какой-нибудь женщине. Наверно, Клем так и обходится. Да еще покупки. Видеть не могу мужчину с сеткой.
– Ты меня удивляешь, – сказала Ивлин. – И не скучно тебе думать про этого скучнейшего Даусона.
– Клем мне невероятно интересен.
– Ну, о вкусах не спорят. Что за книги ты покупаешь! В русском романе я и имена-то никак не удержу в памяти от страницы к странице.
Она засмеялась, но снисходительно. Стоило Хэролду пожелать, и она нередко занималась отчаянной скучищей.
– Ох уж этот Даусон. Помню, увидала его с книгой в руках, – заново начала она, полузакрыв глаза. – А только сомневаюсь, вправду ли он способен читать.
– Думаю, ему это необязательно.
– Ну, знаешь, милый!
Свет, в котором Хэролд видел своего друга, заставил ее вовсе закрыть глаза.
– Мне кажется, Клем так же ни в ком и ни в чем не нуждается, как что-нибудь цельное, скажем… – он с трудом подыскивал сравнение, – глыба стекла.
Ивлин открыла глаза. Хэролд даже вспотел от напряжения.
– Да кто он такой? – спросила она. – Был всего-навсего корабельным механиком. С тем и вышел на пенсию. Торчит один в глуши на австралийском побережье. И что? И больше ничего!
– Возможно, сам он прожил жизнь ничем не интересную. Но он поглощает… и отражает… опыт.
Хэролд чуть не поперхнулся своими словами. Под конец он достал трубку.
Ивлин не на шутку встревожилась.
– А чем он болел? – спросила она. – Когда его в Египте ссадили с корабля?
– По-моему, у него был нервный срыв.
Ивлин облизнула пересохшие губы.
– Ты никогда мне не говорил, – сказала она.
– Не говорил? Наверно, я вообще не все говорю. А ты все?
– Стараюсь, – сказала она.
Автобус въезжал в город. Сейчас, вновь глядя на город, каждый смутно недоумевал, неужели они сами захотели тут поселиться.
– Больше всего меня восхищает в Даусоне его способность поступать, как решит, – резко сказал Хэролд Фезэкерли.
– А разве мы, в сущности, не всегда поступаем, как решили? – сонно, покачиваясь на сиденье, пробормотала Ивлин.
Но вдруг повернулась к мужу и спросила с величайшей серьезностью, что было несвойственно ей, даже в самые серьезные ее минуты:
– Хэролд, ты думаешь, Даусон гомик?
– С чего ты взяла?
– Не знаю. – Ивлин пожала плечами. – Говорят, это от моряцкой жизни.
– Он же не в военно-морском флоте служил. На пассажирском пароходе женщины не очень-то оставляют им такую возможность.
– Да уж!
Ивлин хихикнула. Ей нравилось, как он рассуждает. Хорошо, что она вышла за Хэролда, стоит дать ему повод для эдакого пикантного разговора, и он не упустит случая. Он уважал в ней утонченность, которую многие мужчины, едва распознав, постарались бы придушить.
Скоро они уже были затворены в лифте своего многоквартирного дома. Пыль осела на веточках с железными розами, на стеблях некогда позолоченных лилий, на двери, которую подчас заедало. Этаж за этажом скользили вниз навстречу медленно поднимавшемуся лифту коричневые полосы сосновых панелей – одинаковые лестничные площадки. Супруги Фезэкерли старались считать лифт одним из выпавших на их долю благ. Но Ивлин всегда держалась поодаль от его зарослей металлических цветов, боялась прикоснуться к их пыльной шерстке, к жирной росе.