– Ты забываешь, что Эдди Вулкок пыталась перерезать себе вены, – сказал он, – Известно по крайней мере о двух таких попытках.
– Эдди… что? – ужаснулась Ивлин; потом пробормотала: – Да… мне кажется… я знаю. Я забыла.
Ивлин Фезэкерли считала самоубийство, даже и не доведенное до конца, одним из самых безнравственных поступков. Вот убийство простительней, убийство говорит о силе характера.
– Но все это не имеет никакого отношения к моим безобидным словам, – сказала она.
– Ну ладно, дружок, – засмеялся Хэролд и поцеловал жену.
Его усы успокоили Ивлин.
В тот вечер, чистя зубы, Ивлин окликнула его с другого конца небольшой квартирки:
– Я и правда помню об Эдди… об одном из тех случаев, – сказала она. – Говорили, Эдди это сделала перламутровым перочинным ножиком, который ей кто-то подарил. В одной газете поместили ее фотографию – она машет с палубы парохода, отплывающего из Саутгемптона. На запястье, под браслетами, видна повязка. Неста вернулась к ней. Стоит рядом.
Ивлин нарезала на диво тоненько, в кои-то веки на диво мастерски сандвичи с огурчиками. Если они не слишком пропитывались рассолом, вкус у них бывал такой прохладный, изысканный. Она подала и кекс, испеченный по одному из своих старых рецептов, и он обошелся недешево, так как она делала его на масле, и по-настоящему дорогой Венский торт, к которому привлекла общее внимание. Уж так просила извинить, что торт покупной, а не домашний.
И разговор вела Ивлин. Хэролд почти все время сидел, будто язык проглотил, сразу ясно было, что он здесь не по доброй воле, да притом он уже чувствовал: из-за огурцов ему не миновать несварения желудка. Даусон и Неста Сосен время от времени обращались к хозяевам, а один раз мисс Сосен через них обратилась к гостю.
– Знает ли мистер Даусон, – спросила она, отвернувшись от него и опустив коричневатые веки, – знает ли он… живя вот так, на юру… что герань переносит ветер лучше, чем пеларгонии?
Даусон шевельнулся и, казалось, застонал – правда, еле слышно.
Неста Сосен выдохнула дым через нос.
– Пеларгонии чересчур хрупкие, – сказала она.
Но Ивлин положила этому конец. Каждый должен оставаться верен себе. Сама она играла свою роль виртуозно, и в подобных случаях Хэролд невольно восхищался женой.
– Какие изысканные цветы в Доломитах… – вспоминая, она закрыла глаза, словно от изысканного страдания, – мы любовались ими, когда приехали туда в отпуск из Египта. Такая жалость, что невозможно увезти, пересадить эти яркие, чистейшей окраски россыпи. Египет для них губителен. Сидней был бы не многим лучше. В Сиднее почти все альпийские цветы иссушает жара. – Стоило это признать, и все показалось еще ужасней. – Мистер Даусон, – сказала Ивлин, – я не стану вам навязывать, но просто предлагаю еще кусочек кекса, он тает во рту. Я, конечно, не бог весть как стряпаю. – При этих словах она взглянула на Несту. – Но иной раз он мне удается. И я знаю, чем угодить мужчине. Разве что Хэролд слишком великодушен. Или обманщик.
Даусон сегодня приоделся, но костюм – явно лучший в его гардеробе – словно был с чужого плеча. В нем он казался сплошь оранжевым, только глаза, не будь они такие бесхитростные, могли бы обжечь.
Такие они были ярко-синие, наверно, это и мешало Несте в них посмотреть.
Ее уговорили снять шляпу, и из-за блуждающего дыма сигареты, которую она столь прихотливо держала в руке, казалось, будто темные папоротниковые завитки и переплетения волос и нависающие замшевые веки существуют отдельно от нее. Сегодня она была в сером. К удовольствию Ивлин. Серое вполне уместно.
Но Хэролду и без огурцов было бы не по себе. Хотелось остаться в одиночестве, как это умел Клем Даусон.
Даусон сидел, сцепив толстые пальцы, и на них видна была кустистая оранжевая поросль.
Потом Ивлин Фезэкерли, опустив уголки губ, спросила:
– Чем же вы в последнее время занимаетесь, мистер Даусон?
Потому что ощутила – нить вечера провисает.
Даусон выпрямился и ответил:
– Сказать по правде, я варю апельсиновый джем.
Вдруг Неста заерзала, да, заерзала на оставшемся от матери Хэролда стуле розового дерева, которому по-прежнему оказывала предпочтение, хотя едва помещалась на нем.
– Неужели апельсиновый? – резко спросила она.
Ивлин забыла, какие у Несты глаза. А они – цвета топаза, блестящие, даже сверкающие.
– У меня он никак не получается, – выдохнула Неста.
Тут Фезэкерли осознали, что Неста Сосен и Клем Даусон обращаются друг к другу прямо и открыто.
– Он почти всегда подгорает, – призналась Неста.
– Не подгорит, если бросить туда три монетки по два шиллинга.
– Пф-ф! – Она выдохнула дым. – Надо еще про это не забывать. Моя тетушка, Милдред Тодхантер, учила меня этой хитрости с монетками.
Несколько минут эти двое сидели и смотрели друг на друга. Потом осознали, что на них смотрят, и оба стряхнули с себя воображаемые пылинки. Сигаретный пинцетик Несты разжался и выпустил потухший окурок. Даусон обвел комнату рассеянным, невидящим взглядом.
Напитанный влажной духотой день вовсе уж неожиданно пронизало холодом.
– Из всего, во что верят эти проклятые египтяне, самое непостижимое – погружение храмов под воду.
Ивлин умышленно выждала несколько недель и лишь тогда села за письмо, которое сочиняла чуть ли не все это время. Оно начиналось так:
Дорогой мистер Даусон,
мне кажется, мы, люди, достигшие определенного возраста, очень зависим от своих друзей, и нам следовало бы чаще собираться под одной крышей…
Она помедлила, полюбовалась написанным…
…то у одного, то у другого. В сущности, я пишу, чтобы пригласить вас на дружеский, без затей завтрак…
Те, кто пугал ее и восхищал, написали бы «ланч», но, поразмыслив, она отказалась от этого слова из соображений психологических…
…если перспектива покинуть Ваш любимый дом и нарушить заведенный распорядок дня не кажется Вам чересчур скучной…
– Ивлин, ты что делаешь? – спросил Хэролд.
– Пишу письмо.
Дальше он не спрашивал, и так понял.
Ответа на письмо Ивлин не получила, это противно, но ведь глупо было ждать простейшей вежливости от такого дикаря, говорила она себе.
И тут пришла записочка:
Уважаемая миссис Фезэкерли!
Я пишу вместо мистера Даусона, он хворает. Я хожу туда по вторникам гладить, и он просил меня написать это письмо. Он сильно хворает. Чего-то у него с сердцем. Говорят, он оклемается, и впрямь оклемается, потому как сам того желает. Пишу, только потому как он просил и как вы для него человек уважаемый. Но он не велит вам или кому другому приезжать. Больно далеко ехать.
Искренне ваша
– Даусон серьезно болен, – сказала Ивлин. – Сердце.
– Бедняга Клем, – сказал Хэролд, сгибая и разгибая пальцы. – Давай съездим к нему.
– Нет, – сказала Ивлин. – Такому человеку, когда он хворает, люди невмоготу. Но есть ему необходимо. Чтобы жить. Может, я могла бы что-нибудь ему отвезти.
Обоим представился Даусон, скрюченный на кровати в продуваемом всеми ветрами домишке. И Хэролд согласился. Ивлин как-никак женщина.
Она купила овощей, приготовила суп и налила в жестяной бидон, но в автобусе супом все-таки плеснуло на ее синюю юбку. И всю дорогу, когда каблуки подворачивались на камнях, она должна была напоминать себе, что страдает ради доброго дела.
Узкая дорожка сквозь ветер, вниз по склону скалы, над недвижными кактусами и дрожащими гибкими кустиками тимьяна привела наконец к безмолвному дому. В кухне капало из крана, и Ивлин пожалела, что нет с ней Хэролда. Неуместной скульптурностью бросилось в глаза приспособление для варки яиц.
И – Клем Даусон, лежащий на кровати. Он кинул на гостью мимолетный взгляд из-под рыжих бровей.
– Я никого не ждал, – сказал он.
Ветер с моря завывал среди альпийских розовато-лиловых цветов и трав.
Она наверняка страшно растрепанная.
– Не можем же мы бросить вас на произвол судьбы. Смотрите, я принесла вам хороший, питательный суп.
Но он не посмотрел. По-прежнему лежал с закрытыми глазами – похоже, он из тех мужчин, которые, заболев, впадают в мрачность и их надо умасливать.
– Разогреть вам немножко супу?
– Нет, – сказал Даусон.
– Ну что ж, – ее милосердие не желало гаснуть, – я поставлю его в холодильник, и вы сможете поесть, когда будет охота.
Ивлин вернулась в кухню, которая была уже ей знакома. Спальню, вот что ей хотелось рассмотреть. В тот первый раз хозяин не завел их туда.
Холодильник оказался не набит, но и не пуст. Ивлин вылила суп в кастрюлю и поставила ее так, чтоб была под рукой. Только теперь она заметила рыбный пудинг, на вид приготовленный весьма искусно, от него уже откромсала кусок, надо думать, неловкая рука больного.
– Рыбный пудинг выглядит очень даже аппетитно, – сказала Ивлин, когда, по-прежнему исполненная бодрости, вернулась в спальню. – Он выглядит таким легким, и такой нежный соус. Это, наверно, ваша миссис Перри готовила, которая нам написала, да?
Даусон фыркнул:
– Отродясь она не сготовила ничего съедобного. Судя по тому, что приносит мне пробовать.
Сказано это было с необычайной горячностью, Ивлин сразу засомневалась, так ли уж он серьезно болен.
– Нет. – Даусон запнулся, потом докончил: – Это мисс Сосен принесла.
– О-о? – выдохнула ошарашенная Ивлин.
Но ведь она сама их свела, теперь надо принять новость как должное.
– Я так рада, что у вас нашлось что-то общее, – сказала она, лишь бы не молчать. – Хотя бы еда. Что может быть важней! И Неста такой замечательный человек. Такой надежный.
Она сидела скованно, точно пришла в больницу навестить больного, смотрела на свои кольца, обручальное и венчальное, и сама себя слышала: говорит так, будто нахваливает товар в магазине.