– Полагаете, трудно? – спросил Риссен, пробарабанив пальцами по столу, эта привычка действовала мне на нервы. – Трудно понять почему? Позвольте мне задать вопрос… если не захотите, можете не отвечать. Вы считаете ложные показания злом при любых обстоятельствах?
– Разумеется, нет, – ответил я, слегка рассердившись. – Если того требует Государство – другое дело. Но к мелким делам это отношения не имеет.
– Да, но задумайтесь, – с лукавой ноткой предложил Риссен, чуть склонив голову на бок. – Разве не благо для Государства, если мерзавца осудят, даже если он не виновен в том, в чем его обвиняют? Разве не благо для Государства, если осудят моего недостойного, никчемного, ущербного и крайне несимпатичного недруга, даже если по закону он не совершил ничего предосудительного? Он, разумеется, требует присмотра, но кто же будет особо присматривать за отдельно взятым бойцом…
Я не вполне улавливал, куда он клонит, а время шло. Я спешно позвонил, чтобы позвать второго подопытного, и пока делал женщине укол, ответил:
– Как бы ни было, это дурной поступок, который не приносит Государству никакой пользы, наоборот. Но мое открытие позволит решить проблему играючи. Контролировать теперь можно не только свидетелей – необходимость в них вообще отпадет, поскольку после небольшого укола преступник радостно и без оговорок признается во всем сам. Нам известно о дискомфорте, связанном с допросом третьей степени, поймите меня правильно, я не критикую его применение при отсутствии иных средств, но вы не можете сочувствовать преступнику, когда знаете, что ваша совесть чиста…
– Похоже, ваша совесть на редкость безупречна, – сухо произнес Риссен. – Или вам удалось вжиться в роль? По моему опыту, среди бойцов старше сорока нет ни одного с по-настоящему незапятнанной совестью. У некоторых она, возможно, была чиста в молодости, но потом… Хотя вам ведь еще нет сорока?
– Нет, – ответил я, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие. К счастью, я стоял, повернувшись к новому подопытному, и мне не нужно было смотреть Риссену в лицо. Я был задет, но в первую очередь не его наглостью по отношению ко мне. Гораздо сильнее меня разозлили его утверждения. Он изобразил невыносимую картину – все бойцы зрелого возраста испытывают хронические муки совести! Хотя напрямую он этого не сказал, но я уловил в его речах некое покушение на ценности, которые считал самыми святыми.
Видимо, он услышал неодобрение в моей интонации и понял, что зашел слишком далеко. Мы продолжили работу, обсуждая только необходимое и имеющее отношение к делу.
Когда я пытаюсь восстановить подробности последующих попыток, оказывается, что они запечатлелись в памяти вовсе не такими рельефными, яркими и живыми, как самый первый эксперимент. Конечно, он был наиболее увлекательным, но я все еще не был уверен в действенности моего препарата, несмотря на то, что в первый раз все прошло успешно. Подозреваю, что меня отвлекало возмущение поведением Риссена. Как бы тщательно я ни относился к процессу, внимание работало в полсилы, и, может быть, поэтому повторные эксперименты не укоренились в памяти так глубоко, как тот, с которого мы начали. Поэтому описывать все детали я не буду. Достаточно передать общее впечатление.
После того как мы обработали пятерых присланных подопытных и еще двоих дополнительных – каждый последующий был более зажат и убог, чем предыдущий – я почувствовал себя совершенно разбитым, во мне нарастало презрение с примесью страха. «Неужели в Службу Добровольного Самопожертвования идет исключительно всякий сброд?» – спрашивал я себя. Но я же знал, что это не так. Знал, что посвятивший себя этой профессии должен обладать такими ценными качествами, как мужество, жертвенность, альтруизм, мудрость, решительность. Я не мог и не хотел думать, что это профессия растлила тех, кто ее выбрал. Но экскурсы в личную жизнь подопытных меня сильно разочаровали.
№ 135 был трусом и свою трусость скрывал. Во всяком случае, у него была положительная сторона – он стремился пронести через всю жизнь свой святой и великий момент. Остальные оказались так же трусливы, как и он, а некоторые еще трусливее. Встречались жалобщики, причем жаловались они не только на призвание, раны, болезни и страх, что было их личным выбором, но и на массу мелочей: койки в Доме, ухудшение питания (они тоже заметили!), халатность медиков. Вероятно, в их жизни тоже было великое мгновение, но даже если так, оно успело кануть в недосягаемую даль. Возможно, им не хватило силы воли № 135, чтобы удержать этот великий миг при себе. Мне пришлось признать: в поведении охваченного каллокаиновым угаром № 135 героического было мало, но в сравнении с остальными именно он показался мне условным героем… Впрочем, в подопытных, которых мы использовали в первое время, вскрывались и другие пугающие вещи: странности разной степени выраженности, жуткие фантазии, тайное необузданное распутство. Семейные люди, обитавшие не в Доме, а в собственных квартирах, рассказывали о своих супружеских проблемах так, что становилось одновременно противно и смешно. Словом, я был чрезвычайно разочарован то ли Службой Добровольного Самопожертвования, то ли бойцами Мирового Государства, то ли вообще человеком как биологическим видом.
И каждому Риссен с равной торжественностью объявлял, что все ценные тайны надежно защищены от разглашения. Принять это мне было трудно.
После особенно яркого случая – в первый же день перед обедом – мужчина фантазировал на тему убийства на сексуальной почве, которого он явно не совершал и никогда не совершит, я не смог удержаться и дал волю своему болезненному настроению, обратившись к Риссену с довольно немотивированными извинениями за моих подопытных.
– Вы действительно считаете их отпетыми подонками? – тихо спросил Риссен.
– Разумеется, не все они маньяки in spe[1], – ответил я, – но все они ущербны сверх всякой меры.
Я ждал поддержки. Она снизила бы градус неловкости, мне бы стало легче. Но когда я заметил, что он не разделяет мое отвращение, неловкость возросла вдвое. И тем не менее по пути в столовую мы продолжили разговаривать.
– Сверх меры, да, мера… – повторил Риссен. После чего продолжил, сменив тон и тему. – Радуйтесь, что вам не попались нормативные святые и герои; подозреваю, что я бы не поверил в это. Кстати, ни один настоящий преступник нам также пока не встретился.
– Да, но последний, последний! Я признаю, что он не сделал ничего дурного, и не думаю, что он когда-нибудь совершит злодеяния, которые воображает, поскольку уже стар и содержится в Доме, где контроль безупречен. Но представьте, что он молод и способен превратить свои желания в действия! Для подобных случаев и будет полезен мой каллокаин. С его помощью можно предвидеть и предотвратить многие изуверства, отныне ничего внезапного, все будет пресечено на корню…
– При условии, что вы работаете с нужными людьми. Что тоже трудно. Вы же вряд ли думаете, что можно исследовать всех?
– Почему нет? Почему нельзя исследовать всех? Я понимаю, что пока об этом можно только мечтать, но тем не менее! Я верю, что наступит время, когда назначать человека на должность будут только после каллокаинового теста, который станет таким же обычным, как нынешние психо-технические тесты. Таким образом, в открытом доступе будет информация не только о профессионализме претендента на должность, но и о его бойцовских качествах. Я готов даже представить обязательное ежегодное каллокаиновое тестирование всех без исключения бойцов…
– У вас грандиозные планы на будущее, – заметил Риссен, – но для этого потребуется очень крупный административный аппарат.
– Босс, вы абсолютно правы, крупный аппарат здесь просто необходим. Потребуется принципиально новое ведомство с многочисленным штатом, который можно набрать из сотрудников ныне действующих промышленных и военных организаций. До установления нового порядка нам, видимо, потребуется увеличить общую численность населения, о чем уже много лет, но пока безрезультатно твердит пропаганда. Возможно, нам надо поставить на новую захватническую войну, которая сделает нас богаче и продуктивнее.
Но Риссен покачал головой.
– Нет, конечно, – произнес он. – Если выяснится, что из всех проектов именно ваш нужно осуществить в первую очередь, что именно он поможет нам преодолеть наши доминирующие… да, назовем это «наши доминирующие страхи», то новое ведомство появится. Оно обязательно появится – мы снизим уровень жизни, нарастим работоспособность, и великое приятное чувство тотальной защищенности и безопасности компенсирует нам все наши утраты.
Я не мог определить, иронизирует он или говорит серьезно. С одной стороны, при мысли о дальнейшем снижении уровня жизни я едва смог сдержать тяжелый вздох. («Человек неблагодарен, – думал я, – он эгоистичен и жаждет наслаждений, тогда как речь идет о возвышении над собственными удовольствиями».) С другой стороны, мне льстило, что каллокаин, возможно, будет наделен столь важной ролью. Но прежде, чем я успел ответить, Риссен, сменив интонацию, добавил:
– Можно с достаточной уверенностью утверждать, что в данный момент мы наблюдаем последний этап существования личной жизни.
– Что ж, и пусть! – радостно откликнулся я. – Коллектив готов захватить последнюю территорию, где могут скрываться асоциальные тенденции. Я вижу здесь только приближение великой идеальной общности.
– Общности… – медленно и словно в сомнении повторил он.
Ответить я не успел. Мы вошли в двери столовой, где нам надлежало расстаться и пройти к разным столам. Остановиться и завершить разговор мы не могли, отчасти потому что это привлекло бы внимание, а отчасти потому, что нельзя было встать на пути мощного потока людей, спешащих на обед. Сев на свое место, я задумался, вспомнив сомнение в его голосе, и разозлился.
Он должен понимать, что я имел в виду, идею общности придумал не я.
Каждый боец с детства умел различать низкую и высшую формы жизни – низшая, простая и недифференцированная, к примеру одноклеточные животные и растения; высшая, многообразная и многодифференцированная, к примеру красивое и хорошо функцион