Вот и сейчас – слышите? – звучит тот самый своеобразный марш. Нет, одну минуту, не слушайте! Нужно заметить, что, не смотря на перестроечные подвижки на полуострове (как сто цунами сразу, как двести, нет, триста цунами), как ни странно нашлись, так сказать, музыканты-духовики, выжили, чертяки. И не бивень какой, часть от мамонта, а просто стада целые.
Целиком! Даже выбор из них был, что удивительно! Где три, где пять человек на место. О! Тот именно кастинг прошёл, настоящий. Здесь уже дирижёрша постаралась. Если бы не она, Заходько бы на два-три симфонических оркестра людей набрал. Ага! Мучились бы потом: во что одевать? чем кормить? Вопрос! Нашлись даже и не «так сказать музыканты», а музыканты с достойным музпрошлым. Но амбушюр, пальцы… оставляли желать лучшего. Очень этого оставляли желать. А что вы хотите, показательная сторона перестройки – мать бедности! – безработица. И профессора, в газетах пишут, без работы оставались, теряли квалификацию, бутылки, можно сказать, пустые собирали… не то что…
Никто из отобранных музыкантов не знал истинной конечной цели своего неожиданного объединения, кроме, конечно, дирижёрши, да и та не всё поняла, но все старались показать «фирму», или, как минимум, старание.
Иногда и… нервы. А как же. Это же люди Искусства! Служители Мельпомены! Как можно без нервов, без, извините, скандалов, эээ… разборок.
О, о, о!..
Слышите, да? Похоже – ЧП!
Точно!..
Беспардонно, с грохотом, прерывая репетицию, резко подскакивает трубач, глаза на лбу, рот размером с армейскую столовую миску, бессистемно размахивает руками, в руках опасный для здоровья окружающих, в первую очередь для коллег, предмет – труба, горлом орёт. Не вежливо, не интеллигентно. Но наседает почему-то не на заокеанского врага, как положено в армии, а на своего коллегу – тромбониста.
– Натэлла Эммануиловна, – придушенно, сверкая глазами, орёт дирижёрше музыкант. Кстати, фамилия этого музыканта Мнацакан.
Неожиданная для Камчатки фамилия, заметили? Да! И имя соответствующее – Саша. Александр, значит. Если вы подумали, что он лицо какой-то национальности, кавказской, например, потому и вспыльчивый – вы ошиблись. Заявляет, что, нет, абсолютно русский. Но в многонациональном составе оркестра сейчас все такие вспыльчивые. Притираются потому что. – Я не выдержу! – кричит русский мужик Саша Мнацакан.
Прапорщик Заходько тоже, как и мы, все, слушатели, не понимает причины нервного взрыва, но на смятение в рядах музыкантов реагирует мгновенно, бросается на выручку дирижёрше. Заслоняет её своим телом, как спецназовец себя титановым щитом. Та его рукой решительно отодвигает – ничего же не видно, как из-за шифоньера: я сама!
– Немедленно пересадите от меня этого гнилого лабуха… – Каштанкой, на натянутой цепи, сипит трубач. – Это же надо… Ни одной живой ноты, чувак, не берёт. Портачит в ухо и портачит – лось камчатский. Я из-за него себя не слышу. Всё время киксует и сбивается, киксует и сбивается… Он же глухой! Как вы его взяли?! У него же слуха совсем нет. А вы думаете, что это я вру. Отвали отсюда, сейчас же, лажун старый, сгинь!
Вмазать бы тебе щас трубой между глаз, да инвентарь чужой – жалко!
Музыканта обидеть, как известно, легко. Остановить трудно. Маэстро Мнацакан тут же получает достойный, но вербальный пока отпор.
– Кто, старый?! – железобетонной глыбой нависает над «хозяином гор» тромбонист. У меня нет слуха?! Я портач? Да ты что, козёл драный! Ты кому это говоришь! Я лучше тебя партию знаю, и совсем не киксую. У меня кулиса кривая, мятая, иногда застревает! Смотри! Да? – демонстрирует заинтересованным коллегам некоторые дефекты своего инструмента. – Видите? И всё. Не я! А за гнилого лабуха ответишь!..
– А ты за козла!..
– Да хоть щас! И не просто козёл, а десять раз драный козёл! Первый раз трубу увидел и туда же, выё… живается, пацан, сраный. Сопляк! Салага!
Не играет, а верещит! Тебя даже лабухом назвать язык не поворачивается.
Трубач занюханный! Я с воспитонов в большой музыке! Всю жизнь, до перестройки… в Музе с Мельпоменой. Таких как ты, музыкантов, я вениками вязал и в бетон на БАМе закатывал. Понял?
– Ах, так! В бетон!! Всё, ты меня, чувак, достал. Айда за угол… Я тебе щас кулису там выровняю, и морду со слухом заодно прочищу.
И оба вместе, не сговариваясь, обращаются к дирижёрше:
– Натэлла Эммануиловна, разрешите, мы тут щас, на минутку…
Перекурить!
У дирижёрши глаза на лбу, она в ужасе. И оркестр гудит как замкнувший трансформатор. Как разбуженный пчелиный рой, раскачиваясь, готовый разделиться на две части, либо на мелкие спарринг-группы – как уж получится… Тоже закипают. Отрицательные эмоции переполняют похоже всех. И если бы не детсадовский опыт воспитательницы-аккомпаниатора Нателлы Эммануиловны, музыкальная репетиция легко бы, пожалуй, переросла в бойцовское соревнование камчатских гладиаторов.
– Вы что, с ума сошли, дети, эээ… товарищи! – оговорившись, быстро поправляется она строгим тоном: – Так себя некрасиво вести в коллективе!
Сядьте сейчас же оба на место. Оба! Руки на колени и не вертитесь… И остальные тоже! Стыдно так себя вести. Стыдно! Вы уже взрослые! На нас же слушатели смотрят, зрители, а вы?! Мы музыканты, понимаете?
Интеллигенция! Цвет нации… Мы гордиться этим должны! Уважать друг друга. Поддерживать! Нам даже плохо думать негоже, не то что так именно разговаривать… Тем более за угол какой-то. Ф-фу! Здесь и угла-то никакого нет. Я о вас была лучшего мнения. Не делайте больше так. А то я обижусь на вас и уйду. Понятно! Сидите. Учите партии. У вас всё получится. Я знаю.
Если будете стараться.
Такая простенькая речь воспитательницы подействовала лучше выстрела из пушки или ведра холодной воды на разгорячённые головы. Сами слова и интонации, какими взрослые ставят на место ребёнка, особенно «руки на колени», и «…я обижусь и уйду!» диссонируя с привычными поведенческими оценками грубых реалий перестроечной жизни, пронзили сознание мужиков, добрались до подкорки, нашли тот милый детский управляемый пласт, заставив мужиков в точности выполнить команду и послушно замереть…
Вот это да!
Прапорщик Заходько замер с вытаращенными глазами. Перед этим он несколько раз безуспешно открывал было рот, для подачи привычной команды: «Встать, взвод, смирно! Разговоры!.. Молчать!», но только как ребёнок восхищённо, влюбленными глазами смотрел на воспитательницу, поддавшись её гипнозу и обаянию.
Вот это женщина, говорил его вид, – настоящий этот… дирижёр, да!
Музыканты уже глядели не на дирижёршу, а на «старшого»: а с нимто чего? чего это с ним? Заходько, как пойманный с поличным, зарделся.
Даже пропустил момент появления высшего командного состава батальона.
Когда он, приходя в себя, смущённый ещё, оглянулся, комбат стоял около своей машины, уазика, – неподалёку, с ним и начштаба. Оба встревожено глядели в сторону музыкантов.
– Товарищ старшина… – услыхал прапорщик спасительный для себя голос комбата.
– Я! – Послушно отозвался прапорщик, зная, что за этим последует.
Он не ошибся.
– Ко мне!
– Есть! – крикнул Заходько, и рысцой понёсся к комбату – Товарищ майор…
Комбат торопился, поэтому перебил доклад.
– Отставить… Похоже, там дракой у музыкантов пахнет или мне показалось? – спросил.
Заходько не мог допустить даже тени беспорядка на вверенном ему участке, с чего бы, да и «дело» уже было явно закрыто, бодро ответил:
– Никак нет, товарищ майор. Я же там, на посту! Это они ноты так свои музыкальные по рукам разбирают. Одному больше закорючечек досталось – нот этих – малюсенькие такие, смешные! – другому меньше… – Даже толику иронии к музыкантам допустил. – Воны ж, як наши срочники в столовой, порой, я кажу… Ей-богу! Чуть больше кому борща на раздаче достанется, вы ж знаете, сразу и… локальные боевые действия, включая рукопашную с применением подручных средств. Один дым коромыслом и мелкий ремонт. Здесь так же. Ничего, разберутся! Воны ж взрослые. Это у них як физзарядка такая, производственная. Специфика! Музыканты ж…
Майора ответ устроил. Тем более такой полный и образный. И внешний вид музыкантов издалека убеждал, «в стране порядок». Или уже порядок, или ещё. Это без разницы. Главное – спокойно.
– Ладно, коли так, – пробурчал майор, но предупредил. – Ты всё же присматривай там… Чтоб порядок…
– Это обязательно. – Поторопился старший прапорщик: чего непонятного? Но майор, похоже, не всё ещё сказал.
– …дирижёршу чтоб не обидели…
Это было в точку. Хоть и за скобками, но главное.
– Это в первую голову. – С готовностью подтвердил Заходько приоритетность своего задания, точнее охраны.
– …и прочее… – закончил наставления командир.
Теперь всё.
– Само собой! – закруглился и прапорщик. – И укупе, и уцелом, товарищ майор! Разрешите исполнять?
– Выполняйте.
Заходько козырнул, и затрусил на пост, к оркестру.
Офицеры внимательно смотрели вслед прапорщику. По фигуре видно было – старается человек. В проблему включается. Это хорошо, переглянулись офицеры, так и должно быть.
– Я на пару часов в администрацию проскочу, отлучусь, – глядя в ту ещё сторону, сообщил майор. – Дожать нашего рыбного олигарха, пока тут дудят, репетируют. Слушай, начштаба, – майор кивнул на музыкантов, – не знал, что у меня от них давление поднимается. Сначала думал, край земли, поясной эффект, в санчасти проверился, оказывается, нет, от репетиций…
Капитан, с лицом более опытного человеке, согласился.
– Это потому что громко дудят, товарищ майор… Я понял. Но, молодцы! Стараются. Кстати, поделюсь, может пригодится. Я нашёл для себя сто процентный рецепт: вату в уши, шапку сверху, и – порядок… Это если в кабинете… А так, да, с непривычки тяжело. Взводные не выдерживают, солдат за территорию выводят. На период репетиций. На химдым, тактику и вообще, для физики.
– Молодцы взводные. Правильно действуют. Хороший стимулирующий фактор. Показатели, значит, у нас подтянутся. Ты у нас голова, начштаба, молодец, тонко уловил момент.