— Володя. Я его отпущу часика на три пораньше — ему должно хватить.
Карпов, детина с рыхлым телом, работал не ахти — Ринат и на больной ноге справлялся лучше. Иванов понял, что премии по-любому не увидеть. Постепенно он вошёл в ритм рыжего Володи — не утруждая себя, не напрягаясь, то насыпал камни в тачку, то неспешно катил её к бутаре. Лишь ближе к концу рабочего дня, когда Карпов ушёл, Иванов спохватился — как бы и хлеба не лишиться, — и начал ожесточённо работать за двоих.
Это помогло, во всяком случае, норму он выполнил.
После ужина Евсеич позвал его к себе. В избушку не пустил, разговаривали у двери. В свете заходящего солнца стёклышки очков отливали кровью.
— Я послал весточку о побеге, — сообщил десятник, прислонившись к косяку.
Иванов молчал.
— Знаешь, Иванов, никак не могу понять — кто ты есть? Ну вот татарин твой — по мародёрству попал. После первого же своего боя решил разжиться вещичками. Володя аппетиты умерить не мог — захапал больше, чем ему было позволено. Бахорин — бытовик. Жену забил до смерти ножкой от табуретки. А как сюда попал ты? Осторожный, слова лишнего не скажешь. Какая статья?
— Аса.
— Антисоветская агитация? И за что агитировал?
— Ни за что. Просто однажды заметил, что когда говорим о правителях, указываем куда-то наверх. Как будто они прилетают к нам с другой планеты.
— Правда? — оторвался Евсеич от косяка.
— Да. Другу сказал… Если судить по тому, что они с нами вытворяют… Так оно и есть: прилетают.
— Ха! А друг возьми и сообщи куда следует.
— Потом он женился на моей невесте.
— А-а, ну тогда всё ясно. Друг твой тоже инопланетянин?
Иванов отвёл взгляд в сторону.
— Знаешь, всё это, — обвёл десятник стволом берданки прииск, барак, Рогатый камень… — Всю эту мерзость устроили люди сами. Никаких инопланетян не потребовалось. Я даже больше скажу: когда инопланетяне очистят планету от заразы под названием «человечество», я буду только рад.
— А что потом?
— Потом? Заселят планету сами.
— Думаешь, они окажутся лучше?
— Куда уж хуже, — вздохнул Евсеич.
— Евсеич, а что мы копаем? Ведь не золото, да? Уран? Или что?
— Золото, — насмешливо взблеснули очки.
Иванов недоверчиво покачал головой.
— Не веришь — прими за сказку, — ответил Евсеич лагерной пословицей.
Следующий день прошёл нервно. Иванов заставлял Карпова работать быстрее, но тот флегматично сносил ругань и крики, не ускоряясь и не замедляясь, словно боясь потерять свой единственный и неповторимый ритм:
— Вот тебе не пофиг…
— Не пофиг! — огрызался Иванов. — Это ты без пайки не останешься, а мне ради неё работать надо!
— Ну и работай. Я же не мешаю.
Когда рыжий Володя ушёл, Иванов ощутил облегчение. Как же всё-таки выматывала нервотрёпка! С Ринатом работалось легче.
— Норму выполнили все, — сообщил десятник. — Лучший пока Бахорин, но его догоняет Иванов.
Кроме усталости, Иванов ничего не чувствовал. Догоняет, так догоняет. Скорее бы закончилось это соревнование, никакого смысла в нём.
На ужин Иванову кроме куска хлеба досталась одна юшка. Безуспешно поискав в миске мяса или хотя бы овощей, Иванов поднял глаза на Карпова, стоявшего на раздаче, но тот упорно смотрел в сторону и поворачиваться не собирался. Иванов понял.
Назавтра он пустил всё на самотёк — пусть Карпов работает как хочет, нужно только не поддаваться его неспешности. Работать честно — чтобы совесть оставалась чиста, — и хватит. Пусть Евсеич сам разбирается со своим любимчиком.
К вечеру на чёрном ЗИС-110 приехал Коломийцев. Вдвоём с шофёром они вывалили на землю мертвеца. Чёрный плащ Коломийцева задрался, прикрыв полой лицо трупа, но Иванов всё равно узнал покойного.
Могилу выкопали рядом с холмиком, под которым лежал Гасила Маркеев. Коломийцев решил переночевать на Рогатом камне. Избушка десятника уместила всех троих — и Евсеича, и Коломийцева, и шофёра.
Рината сдали якуты, когда он пришёл к ним в селение. Если бы татарин посоветовался с Ивановым, то знал бы, что у якутов ещё со времён царской каторги негласный договор на возврат заключённого за мешок белой муки. Но в лагере быстро приучаются жить своим умом, не спрашивая советов.
Ночью Иванов отчего-то проснулся. Подушка была неприятно влажной. Иванов перевернул её, и вновь забылся тяжёлым сном.
Утром Евсеич выстроил заключённых за бараком, вдоль ручья. Иванов стучал зубами от холода, молча ожидая — что же будет? Он не обратил бы никакого внимания на берданку — десятник с ней не расставался, — но когда Евсеич снял очки, а Коломийцев стащил плащ, и в руках Коломийцева и шофёра блеснули винтовки, поневоле пришлось насторожиться. А потом все трое открыли стрельбу, и бледно-зелёные в утреннем свете лучи начали прожигать тела полусотни заключённых. Многие заметались по берегу, Бахорин рванул через ручей, пестревший наколками Леший побежал вдоль ручья, а Володя Карпов бросился на десятника. Их всех убили.
Почувствовав, как ожгло висок, Иванов мягко упал. Боли не чувствовал — слишком замёрз, ожидая расстрела. Широко раскрыв глаза, смотрел в низкое серое небо, в котором неярко светилось бледное пятно солнца. И — ни малейшего дуновения ветерка, ни единой тучки… Иванов закрыл глаза и расслабился.
Когда всё затихло и трое ушли, Иванов встал на колени и огляделся. Других выживших не увидел. От запаха горелой плоти мутилось в голове, и только плеснув в лицо холодной воды из ручья, Иванов почувствовал облегчение. А потом в висках заломило от боли, будто голова попала в тиски. Иванов обхватил голову и, подвывая, упал на берег. Горло сдавило, череп вот-вот мог лопнуть как перезрелый арбуз, и тут Иванов услышал долгий стон.
На другом берегу ручья лежал Бахорин. Взглянув на страшную рану в груди, Иванов понял, что победитель соревнования не выживет. Внезапно тот открыл глаза и посмотрел в лицо Иванову. И пришепетывая сказал:
— Я умру сефотня, а ты — сафтра.
И умер. Иванов закрыл Бахорину глаза и ушёл, пошатываясь. Холодное солнце неспешно всходило по небосклону, от остывающих мёртвых тел поднимался парок. Тишину разбивал только грохот камней под ногами. Отойдя за скалы, Иванов прошёл вверх по течению, а потом вернулся к ручью. Переправился через него и приблизился к бараку с запада.
В тени Рогатого камня отыскалось хорошее укрытие. Поджав под себя промокшие ноги, Иванов лежал без движения. Подъехал ленд-лизовский «студебеккер», и Коломийцев выстрелом из винтовки подпалил барак, пока Евсеич с шофёром спешно вытаскивали из избушки десятника непонятные приборы и тяжёлые ящики, грузя их в машину. Чёрный столб дыма уходил ровно вверх. А потом вдруг потемнело. Иванов поднял голову — на него падало что-то огромное, непонятное. Не верь, не бойся, не проси, — шепнул внутренний голос, — не бойся. И страха не стало.
Отблёскивающая металлом летающая машина опустилась точнёхонько в золотой разрез, подмяв под себя бутару, раздавив её своей тяжестью как гигантского паука. И вот теперь внутри взорвался ужас, вынуждая бежать, кричать, спасаться… Но тело охватила внезапная слабость, Иванов уткнулся лицом в жёсткие стебли травы и беззвучно зарыдал.
Он приподнялся, когда услышал грохот камнепада. Рядом с шофёром Коломийцева стояли ещё с десяток незнакомых не-людей — даже издали они выглядели совсем чужими, чуждыми. «Наверное, не так просто замаскироваться под нас», — мелькнула мысль. И в этот момент Иванов понял, откуда идёт грохот. Коломийцев с помощью прибора, напоминавшего перевёрнутую вверх днищем лодочку, укреплённую на треноге, обрушивал склоны разреза на летательную машину. Камни стучали по металлу, звенели, грохотали, и понемногу их слой становился толще, пряча, скрывая от людских взоров инопланетный аппарат. В воздухе повисло облако пыли. Даже в неподвижном колымском воздухе оно рассеется за несколько часов, и после этого ничто не выдаст присутствия на Земле этих… Камень умеет хранить.
Грохот смолк, и чужаки по двое начали таскать трупы и бросать их поверх засыпанного диска. Когда закончили, Коломийцев навалил сверху ещё один слой камня. Потом они подожгли избушку Евсеича и уехали — кто в ЗИС-110, кто в кузове «студебеккера».
Иванов поднялся и, прижав ладони к вискам — голова ещё болела, — обошёл прииск. Ничего не осталось, ни одной вещи, которая могла бы помочь — ни еды, ни тёплых вещей. Тяжело вздохнул и подошёл к сожжённому бараку. Спал Иванов в тепле.
Странно было ощущать себя свободным. Непривычно. Болела голова, мокрые ноги мёрзли. В горле застрял горький комок — должно быть, от дыма, всё ещё курящегося над пожарищем. И глаза слезились по этой же причине. Или нет?
А завтра надо идти куда-то. Никто не знает, что выжил… На все четыре стороны…
Ночью озяб и, стуча зубами, перешёл на пожарище, оставшееся от избушки десятника. К утру Иванов всё равно замёрз, и не медлил, собираясь в путь.
В ручье отразилась чёрная звериная морда, но когда Иванов начал смывать сажу с лица, чище стал ненамного. От грязных разводов на коже избавиться не сумел, а за бороду и одежду и приниматься не стоило. Руки совсем замёрзли от ледяной воды, пришлось плюнуть на всё и уходить быстрым шагом, согреваясь на ходу.
Идти решил вдоль дороги — не приближаясь к ней, но и не отходя далеко. Целый день шёл по низкорослому лесу, питаясь собранными ягодами — кое-где попадались брусника, порой встречались кустики черники. Ночью, как ни старался уберечься, простудился. Нож хотя бы, не говоря уж о топоре — нарубил бы веток, чтобы не спать на голом камне. А так смог всего лишь наклонить пару деревцев, росших рядом, и прижать их тяжестью своего тела к земле. Утром надрывный кашель разрывал горло, лоб пылал жаром, а руки и ноги — наоборот, казались ледяными.
Второй день прошёл в каком-то тумане. Иванов вышел на дорогу, потому что боялся потерять направление, но и бредя по ней, порой терял уверенность, что движется в нужную сторону. Казалось, что возвращается, и вот-вот, за следующим поворотом, покажется Рогатый камень, прииск, Евсеич с берданкой сверкнёт очками, радостно смеясь, и выстрелит в упор. Зелёный луч прожжёт дырку во лбу, вспыхнут волосы, займётся голова, чёрный дым поднимется к небу, растворяясь в белесой вышине. А огонь будет перемещаться ниже и ниже,