Стать строже? Принципиальнее? Чаще звонить родителям, следить за соблюдением правил… Так нужно.
Но почему-то от этой мысли горько.
***
Тетради проверены, уроки подготовлены, можно и отдохнуть.
Монитор приветливо мигает. Устроившись в кресле, я ставлю ноут на коленки и открываю браузер.
Скольжу вниз по ленте новостей в контакте. Подруга на пляже в Турции, котики, стихи… Кто тут у нас? Бродский призывает не выходить из комнаты. Я с ним солидарна. Хочется тишины, даже музыку не включаю.
А это что? Заголовок кричит: учительницу из Барнаула уволили за фото в купальнике. Кликаю по ссылке.
Что, серьёзно? На фотографии девушка в закрытом купальнике на фоне ещё покрытого льдом озера, с грамотой. Соревнования моржей, значит.
Листаю дальше. А вот ещё похожая история, почти год назад. И тоже соседка – историк из Омска. Фотосессия в стиле пин-ап. Как на старых открытках. Вполне приличная.
Только подобное фото, с точки зрения руководства и родительской общественности, нарушает профессиональную этику педагогов.
Что же, теперь и на пляж ходить в костюме? И шорты летом ни-ни? А я из-за причёски переживала!
Учитель, помни: большой брат смотрит на тебя! Родительская общественность бдит! Вино покупай, предварительно оглядевшись по сторонам. Лучше вообще не покупай. Костюм пусть врастёт, станет второй кожей. О тату и пирсинге даже думать не смей.
Короче, следи за собой, будь осторожен!
Пальцы уже выбивают гневную дробь по клавиатуре. Строчки множатся.
Останавливаюсь перевести дух. В голове тут же включается чеховский Беликов: как бы чего не вышло. Смотрит строго, ни дать ни взять Владислава Петровна.
Del. Del. Del.
Остынь. Понапишешь, потом пожалеешь.
***
– Здравствуйте, хорошие мои, – класс садится. Ни смешков, ни перешептываний. Даже Ник не выдаёт обычного "Здравия желаем, товарищ капитан!"
Оглядываю ребят. Мотька отвернулся. Хмурится, плавит взглядом окно. Ник нервно дёргает ногой. Милена сидит, опустив голову. Прячет лицо за светлыми прядями.
– Что случилось? – кладу мел на стол.
Молчат, партизаны. Часы тикают, отмеряют время, отведённое на знаки препинания в предложениях с несколькими придаточными. Но есть в жизни вещи куда важнее всех придаточных вместе взятых.
– Мотька урок сорвал! – не выдерживает Ник.
– Можно подумать, только Мотька! – оборачивается к нему Софа.
– А я че? Мотя первый начал!
– Он начал, ты поддержал! Вам-то все равно, а мне химию сдавать!
– Не кипишуй, ты-то сдашь, отличница! – огрызается Ник.
– Матвей? – смотрю на него вопросительно: опять закусился с Владиславой Петровной? В ответ – молчание. Сжимает челюсти. Упрямо откидывает зелёную чёлку.
– Да отвяжитесь от него! – Милена поднимает голову. Под глазами красные пятна, тушь поплыла. – Мотька один ей ответил! Не зассал!
Милена всхлипывает и частит нервно:
– Завуч она, вот пусть и заведует школой! Какое ей дело до нас! Я задачу решила? Решила! Неправильно – так и скажи. Двояк поставь! Объясни! А то, что я с мальчиком гуляю – её ебет вообще?
Класс выдыхает, поворачивается на меня. Ник присвистывает:
– Ну ты дала!
Морщусь, но делать сейчас замечание бесполезно. Милена судорожно хватает ртом воздух, вскакивает и выбегает из класса.
Эля, ее соседка по парте, встревоженно смотрит на меня. Иди, – киваю ей. Пусть успокоит подругу. Позовёт, если что.
– Она задачу не решила, – голос Матвея глухой, напряжённый. – А Влада ей: какая тебе химия, скорей детишек настрогай да в декрет. А тот, долговязый, пусть обеспечивает…
– Матвей, задержись.
Он поворачивается всем телом, будто ожидает нападения. Инопланетный зеленый волчонок: детеныш, но клыки острые.
Растрепанные полоски жалюзи трепещут, бьются о подоконник. Когда ветер выдыхается и останавливается перевести дух, кабинет оживает птичьими трелями. Пестрота звуков сбивает с настроя. Закрываю. Несколько шагов от стола до окна и обратно дают мне собраться с мыслями.
– То, что ты заступился за Милену – достойный поступок. Но перед Владиславой Петровной нужно извиниться.
Ник, когда я с ним говорила, смотрел в стол. Кивал. Дергал ногой: ему не терпелось сбежать. Что с него взять? Он просто подхватил шумиху: чем больше ругани, тем меньше остается урока. Но извиниться согласился сразу. Мотька – другое дело. Руки напряжены, пальцы в тугом замке, глаз с меня не сводит.
– Милене вы тоже приказали извиниться? За то, что с мальчиком гуляет?
Окно закрыто. Никакого сквозняка. Но – зябко. Мурашки по рукам и спине. Снимаю со спинки стула пиджак.
– Нет, – застегиваю пуговицы, а кажется, что выстраиваю стену. – Милена подготовится к следующему уроку, закроет двойку. Вот и все. Никаких претензий у нее к Владиславе Петровне нет, если ты об этом.
– Ха! – Матвей усмехается, откидывает мешающуюся челку с глаз. – Конечно, Милена промолчит. Разборки – это значит мать в школу. И всплывут двойки, Игорь вот еще – Милу сразу же дома запрут до самого выпуска. А вы, Марина Николаевна?
– Матвей. Сейчас речь не о Милене, – голос металлический. Прячусь за ним. Позорно. Но и вестись на провокацию не хочу. – Речь о тебе. До конца года месяц. Потом экзамены и прощай, школа. Ты можешь месяц потерпеть и не устраивать из урока побоище?
– От вас не ожидал, – Мотька встает. – Прогнулись. Будете такой же горгульей, как завучиха. Лет через -дцать. Только программа и правила. Ничего больше.
Больно. Жестоко. Как умеют только подростки. Он вряд ли понимает, а я держу лицо из последних сил.
– Да, не переживайте: извинюсь, – насмешка разъедает броню кислотой. Уходи же! – С меня не убудет. А те, кому надо, спокойно пусть готовятся. Экзамены ж.
***
– Ненавижу таких, как ваша Влада. Копия нашей англичанки. Я воевала с ней так, что школа тряслась. Пока вообще ходить не бросила. Английский я на отлично знала, но ей не доказать было. Испортила мне аттестат, сука, – Дашка опускает фужер на стол с такой силой, что я пугаюсь: не подломилась бы тонкая ножка.
– Нет, в этом Владу не упрекнешь, – подхваченное у детей прозвище на язык ложится легко, – оценки она ставит по знаниям.
– Зато гнобит и ярлыки раздаёт, – Дашка сурово сжимает алые губы, достаёт из сумочки пачку сигарет.
– Я не чувствую в ней злобы. Думаю, она сама не понимает, что задевает их. Время изменилось, по высокой советской мерке нынешних детей не перекроишь, а она все пытается.
– Ну и на свалку её тогда, – меня передергивает. С одной стороны, важно уйти вовремя. С другой – каково быть человеком выброшенным?
Дашка щёлкает зажигалкой. Я возмущённо показываю ей: вали на балкон.
Тут в разговор включается до сих пор молчавшая Ксю:
– Школа – ад. Я бы даже сейчас порог не переступила. Я была фриком, странненькой. Меня тюкали одноклассники, старшеки. Учителя молчали. Как думаешь, могли они и правда не видеть?
Нет. Может, не сразу, но не заметить нельзя. Мне странно. Не могу представить Ксю, яркую, творческую, жертвой буллинга. Мы позже познакомились. Но постоять за себя она может, это я точно знаю. Неужели потому и может, что пришлось научиться?
– Вот и я думаю, что нет, – Ксю качает головой.
– Всё, достало! Я на перекур и никаких потом разговоров о работе! – Дашка выбирается из-за стола и топает на балкон.
Чувствую, как что-то сдвигается во мне.
***
Марина:
23 апр в 23:15
В литературе есть произведения о борьбе человека с системой. Условно их можно поделить на два типа: система съедает человека и человек разрушает систему. Как вариант – вырывается из неё. Но что делать, если ты в этой системе увяз? Разрушить её до основания – утопия, в одиночку тут ничего не решишь. Вырваться? Я-то вырвусь. Но дети останутся. А за ними придут другие дети. И потому от идеи побега несёт трусостью.
Система стремится контролировать все: одежду, поведение, образ мыслей. Но юность невозможно загнать в рамки. Она захлестывает щебетом птиц, прорастает из любых рамок, как одуванчики сквозь трещины в асфальте. Так почему мы без конца пытаемся утрамбовать новое поколение в придуманные взрослыми границы?
Желаем уберечь от ошибок? Но ошибки нужны, они нас формируют как личность.
Мои ошибки – вот они. В этой комнате. Содранная побелка на потолке – отметины от скотча. Вырви глаз оранжевого. Им я намертво прилепила лет десять назад плакат группы Би-2 над кроватью. Прямо на свежевыбеленный потолок. Потом сдирала, размазывая по щекам слезы, под строгим маминым взглядом.
И во мне тоже есть эти отметины. Самая большая – обида на маму, которая не принимала моих увлечений. Стычки были из-за всего: чёрная одежда и шипы, цветные пряди в волосах, ночные гуляния с такими же пиковыми парнями. Сейчас я понимаю: это обычный конфликт поколений, беспокойство, как бы дочь дров не наломала. Плохая компания, наркотики и ранний секс, детский суицид – об этом твердил телевизор и болела мамина душа. Она же не верила, что баловались мы только пивом да мрачными стихами о смерти.
Понимаю. Но обида все ещё сидит внутри.
Так должен же быть некто, кто останется в системе человеком. Не сломается, не отгородится стеной сухих правил от юного поколения. Такие в каждой школе есть. Я знаю.
Хотела бы занять это место. Но порой. Порой каменею под слоем правил и потому не уверена, что не превращусь в изваяние во славу системы.
Комментировать
***
Весна разгулялась не на шутку. В нагретом кабинете жарко, несмотря на открытые окна. Рябиновая аллея красуется зелёными листочками. Свежими, как чуб Мотьки. Мои бэшки возятся, поглядывают во двор: там цветут яблони и веет прохладный ветер. В такую погоду уроки в тягость.
Но почему бы не попробовать? Откладываю учебник.
– Вам должна откликнуться Цветаева. Юная, гордая и свободная, как вы, – собираю их внимание на себя, как линза собирает лучи. Открываюсь, могу себе это позволить, потому что строки, написанные ею век назад, откликаются во мне. Дети это считывают сразу. Позволяю словам нести меня: