И чем заслужил всеобщее внимание Гэри Грэм? Он был далеко не ангел. Уж никак не ходячий пример достойного афроамериканца. Он тоже совершил ряд жестоких преступлений – в течение недели ограбил в разных местах тринадцать человек. Двоих он ударил пистолетом, одному прострелил шею, а еще одного сбил угнанной у него же машиной. Свою последнюю жертву, Лизу Блэкберн, он похитил, ограбил и держал у себя в течение пяти часов, время от времени насилуя. И это не просто подозрения – Грэм признал вину по всем пунктам. Единственное убийство, которое он отказался взять на себя, – убийство Бобби Ламберта в самом начале своего преступного бесчинства.
Грэм возмущался, что его осудили на основании показаний только одной свидетельницы. Однако та единственная свидетельница была, как и он, черной, и приплести сюда расовые соображения его сторонникам не удалось. За девятнадцать лет Грэм написал двадцать прошений о помиловании; их рассматривали тридцать три судьи, и по всем двадцати ему отказали, однако четыре раза давали отсрочку. Губернатор Буш, на которого давили со всех сторон, не поддавался. Буш мог поддерживать смертную казнь, ничем, как политик, не рискуя, поскольку ее поддерживают две трети американцев. Притом сроки исполнения от него не зависят, они устанавливаются судом. И в дело Грэма он не мог вмешаться, потому что, если говорить об отмене казни, у губернатора возможности очень ограниченны. Губернатор может однократно дать отсрочку на тридцать дней, а для всего прочего, например более длительной отсрочки или смягчения наказания, требуется рекомендация техасского Бюро помилований и условно-досрочных освобождений, и к тому же Грэм однажды уже получил отсрочку от предыдущего губернатора.
Я брала у Грэма интервью, и он мне понравился. Говорил о важных целях, о желании биться до конца; правда, у меня сложилось впечатление, что ему, как и другим обитателям отделения смертников, просто страшно умирать. Не знаю даже, верил ли он сам в то, что рассказывал, например, насчет связи с «Новыми черными пантерами»[9] и что он изменил имя, дабы «подчеркнуть свои африканские истоки». Грэм был из тех, кто объявляет голодовку, а сам лишь толстеет. Для большинства смертников голодовка сводится к опрокидыванию тарелок, которые им приносят, и покупке еды в тюремном магазине. Дескать, не нужна мне ваша еда, ублюдки, я уже запасся «Твинки».
Хотя почти все благоразумные люди считали Грэма виновным, ему удалось снискать сочувствие многих знаменитостей. В его поддержку выступали Дэнни Гловер[10] и Спайк Ли[11]; Кенни Роджерс[12] предложил оплатить повторное расследование.
Смотреть на казнь прибыли Бьянка Джаггер и преподобные Джесси Джексон[13] и Эл Шарптон[14]. Думаю, Грэм был для них просто пешкой. Очень удобные отношения: ему нужно спасти жизнь, а им нужен повод для выступлений.
Как только нарисовались знаменитости, прибыли и журналисты. А там, где появляются камеры, появляются и люди, готовые размахивать плакатами и кричать во все горло.
Слова «сумасшедший» явно недостаточно, чтобы описать день казни Гэри Грэма. Безумный, немного даже страшный и, наверное, самый длинный день в моей жизни. К «Стенам» я приехала около семи утра, и там уже толпились сотни людей. Парковка была забита журналистами и фургонами передвижных телестанций. Еще до полудня начали собираться протестующие, в том числе «Новые черные пантеры» с автоматами Калашникова, и куклуксклановцы в балахонах с капюшонами. Как вы понимаете, «Черные пантеры» и куклуксклановцы между собой не очень-то ладят.
Джесси Джексон порывался взойти на трибуну, чтобы «обратиться к пастве», но Ларри попросил его обратиться к пастве прямо на улице. На трибуне помещался символ техасского Департамента уголовного судопроизводства, и если Ларри позволил бы Джексону оттуда говорить, то и куклуксклановцы тоже пожелали бы выступить с трибуны. Полицейским удавалось удерживать «Пантер» подальше от куклуксклановцев, но потом «Пантеры» обошли здание с той стороны, где не было заграждений. Теперь они приближались к куклуксклановцам, а за ними следовали полиция и журналисты. Жара стояла страшная, в воздухе грохотали вертолеты, вокруг дежурили полицейские спецотряды, все были злые и голодные, и казалось, вот-вот что-то разразится. Чертов балаган.
Ларри работал в расположенном напротив тюрьмы здании, где имелось множество розеток, – чтобы репортеры могли включать свою технику. И вот мы там сидим, стучим по клавиатурам, – и вдруг какой-то шум. Смотрим – а это ассистентка телеведущего Херальдо Риверы, красная как рак из-за нашего безжалостного солнца, сушит феном пот на лбу своего босса. Херальдо вообще-то славный человечек, но тогда мне хотелось надавать пинков и ему, и его красной ассистентке с феном.
Еще больше масла в огонь подлили адвокаты Грэма: они накатали отчаянное прошение, что привело к задержке казни на два с лишним часа. Сказать, что эти два часа мы провели в напряжении, – ничего не сказать. Снаружи царил настоящий хаос. Из дверей кабинета Ларри я видела начальника тюрьмы, который получил по голове бутылкой, видела парня, рвавшегося за ограждение, – полицейские его скрутили и бросили на землю, а кто-то жег американский флаг. Мне хотелось туда, наружу, в гущу событий.
ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Помню, один преступник из Форт-Уорта заявил перед казнью: «Я буду сопротивляться – иначе я не могу!» И когда пришли забрать его из временной камеры, он сдержал слово.
Гэри Грэма пытались захватить врасплох и вытащить из отделения смертников днем раньше, но он отчаянно сопротивлялся. Я ехал с ним в одной машине, вместе с чиновником из Департамента общественной безопасности, и никогда в жизни я не ездил так быстро, – все боялись, что на машину нападут «Новые черные пантеры». По дороге от Ливингстона до Хантсвилла охранники буквально сидели на Грэме.
Я-то думал, в Хантсвилле он станет тише воды ниже травы, а у себя в отделении дрался только напоказ другим заключенным. Его посадили в специальную временную камеру, где не было ни койки, ни стола, и ему это не очень-то понравилось. Когда дверь камеры открыли, он дрался как лев, куда отчаяннее, чем любой другой заключенный на моей памяти. Самое забавное, что я этому даже обрадовался, ведь если бы после казни мне пришлось выйти и объявить: «Нет, Грэм не сопротивлялся», – его защитники и журналисты мне бы не поверили.
Команде захвата – пятерым самым крупным охранникам – удалось войти и прижать Грэма к стене специальным щитом. В какой-то миг мне показалось, что он вывернется, но его связали. А потом сделали такое, чего я раньше здесь не видел: сковали ему наручниками и руки, и ноги – только так и получилось дотащить осужденного до смертной кушетки.
Не могу представить, что, будь я приговорена к казни, покорно шла бы на смерть. Я бы дралась, пиналась, вопила – делала бы все, чтобы меня не вытащили из камеры. Но заключенные почти никогда не сопротивлялись. Они сами входили в комнату смерти, укладывались на кушетку и протягивали руки для инъекции. Мне это казалось совершенно ненормальным, я даже не могла представить себя столь покорной судьбе. Может, проведя много лет в камере смертников, они утратили инстинкт самосохранения, а может, просто хотели встретить смерть достойно. Я и вправду не понимаю. И потому, узнав, что Грэм так отчаянно сражался, испытала к нему своего рода уважение.
Предсмертное заявление Грэма заняло двадцать три минуты. Думаю, начальник тюрьмы не прерывал его из страха перед шишками, которые собрались в комнате свидетелей. Я боялась, он до полуночи проговорит, и тогда кончится день, назначенный для казни. Последние его слова были: «Идите вперед, черные братья! А меня сегодня убьют». Когда он умирал, один глаз у него закрылся, а другой смотрел в упор на преподобного Джексона.
Пока ждали доктора, Джексон и Шарптон по очереди читали молитвы, а Бьянка Джаггер плакала. В 20:49 Грэма объявили мертвым, и я побежала в отдел новостей, чтобы наваять статью. Рабочий день у меня начался в семь утра, а домой я вернулась после полуночи. Я совершенно обессилела, вымоталась полностью. Не из-за долгих часов ожидания, не из-за жары или противоречивых чувств по поводу казни, потому что никаких чувств не осталось, лишь душевное и физическое напряжение. Целый день происходили какие-то события, – следовало постоянно быть начеку. То оказалась самая трудная казнь из всех, что я посещала.
Вскоре меня пригласили в телешоу «Сегодня» с Кэти Курик – довольно важное событие.
Перед интервью мои друзья целую неделю морочили мне голову, так и сяк перевирая второе имя казненного, – то назовут его «Шака Санфуф», то «Шельма Шакур», то еще как-нибудь. И, конечно, когда Курик спросила меня о похоронах, я, отвечая, что родные решили похоронить его под африканским именем, вместо «Шака Санкофа» ляпнула «Шака Шакур».
Впрочем, произошло кое-что и похуже. Во-первых, когда я прослушала запись, оказалось, что говорю я как полная деревенщина – вроде Кларисы Старлинг из «Молчания ягнят». Основательно об этом поразмыслив, я решила: если хочу, чтобы меня принимали всерьез, нужно избавляться от техасского акцента.
Потом позвонила моя подруга и сказала:
– Поздравляю! Титул «Стерва номер один» у тебя, считай, в кармане. Когда Кэти Курик спросила, трудно ли было смотреть, как умирает Грэм, ты ей так живенько: «Да не особенно!»
Я же не то хотела сказать, я имела в виду, что я журналистка и такова моя работа!
И еще я была очень молода, голос у меня звучал совсем по-детски, ну прямо маленькая девочка из Техаса.
После этого выступления ко мне приходило много писем – как от сторонников смертной казни, считавших, что я делаю нужное дело, так и от противников, называвших меня чудовищем. А некоторые пытались со мной заигрывать: «Нам с друзьями мисс Лайонс показалась такой миленькой…» – это отчасти льстило, но было противно.