Неделю спустя состоялась казнь Джесси Сан Мигеля, застрелившего Микаэля Фелана, управляющего рестораном в Ирвинге, и, возможно, еще трех человек. Когда Сан Мигеля вели на исполнение приговора, у ворот тюрьмы митинговало не больше десятка противников смертной казни.
Лежа на кушетке с раскинутыми руками, словно на распятии, он произнес: «Смешно: я – крест…»
Глава 3. На развилке
Достоинство человеческой жизни отнимать нельзя, даже у того, кто совершил великое зло… смертная казнь и жестока, и бессмысленна.
Думаю, и папа, и другие страны должны заниматься своими делами. Пусть побеспокоятся о собственных бедах и не трогают техасское отделение смертников.
В день казни я приезжала к тюрьме около пяти вечера и сразу шла к Ларри, где собирались все репортеры. В офисе стояли большой диван, стол и два кресла – на одном из них обычно восседал Майк Грачук из Ассошиэйтед пресс, делавший репортажи о казнях с 1984 года. Я сидела на диване и слушала Ларри, который председательствовал, задрав ноги на стол.
Было много черного юмора, мы шутили – порой рискованно, но не цинично. Ларри часто выигрывал, когда мы пытались предсказать время смерти. Мы придумывали смешные заголовки и подбирали подходящие к случаю песни. У меня сохранился список песен, составленный Ларри перед казнью осужденного, у которого была одна нога. Там есть названия вроде «Я поддержу тебя» или «Не упади».
Когда мы входили в комнату свидетелей, Грачук считал своим долгом меня смешить – знал, что я больше всего боюсь не вовремя засмеяться. Может, такое поведение не слишком уместно, но, видимо, действовал какой-то подсознательный защитный механизм.
Были у нас и шутки для узкого круга. Ларри и Грачук называли техасскую тюремную систему самым большим гулагом свободного мира. Публикуя свои интервью, Грачук непременно вставлял что-нибудь вроде «сказал осужденный, когда мы сидели в крошечной комнатушке для свиданий» – чтобы поддеть Ларри.
Справедливость или жестокость смертной казни мы вообще не обсуждали, сильных переживаний не испытывали; все знали, в чем наша задача: присутствовать при исполнении, смотреть, как душа осужденного расстается с телом. Однажды, незадолго до моего там появления, они сильно подставились: у Грачука был день рождения, и Ларри притащил торт. Репортер из британской «Дейли мейл» представил все так, будто происходящее их не интересовало, – так сильно, мол, они увлеклись празднованием, – абсолютная чушь. После того случая Ларри стал внимательнее смотреть, что за люди вокруг.
Колдуэлл сначала сказал полиции, что убил своих родителей и сестру случайно: во время ссоры они сами наткнулись на его нож. По словам Энди Бича, бывшего помощника обвинителя округа Даллас, это «признание о волшебном ноже» запомнили все.
Мы шутили, что теперь Колдуэллу предстоит наткнуться на волшебную иглу.
Хорошо, что до казни мы могли посидеть в офисе Ларри, ведь потом сразу начиналась работа. Семьи жертв обычно соглашались на пресс-конференцию, где телевизионщики бесили нас двумя стандартными глупыми вопросами: «Испытываете ли вы облегчение?» и «Есть ли у вас чувство, что правосудие свершилось?» Газетные журналисты только переглядывались и закатывали глаза. Дурацкие же вопросы, ведь ответы примерно одинаковые: «Нет, облегчения не испытываю, потому что близкого человека уже не вернуть. В истории можно ставить точку… Хорошо, что это свершилось, но ничего уже не изменишь». На второй вопрос отвечают только «да» или «нет»…
Грачук всегда спрашивал о том же, но спрашивал гениально: «Вы довольны, что пришли?» Здесь тоже можно ответить кратко, однако почти никто не говорил «нет», и мало кто ограничивался простым «да».
Трудно убить более жестоко, чем Томми Рэй Джексон убил мою дочь. Мне достаточно того, что его казнили. Только, думаю, электрический стул был бы нагляднее.
Роджер Робинсон, отец Розалинд Робинсон, убитой Томми Рэем Джексоном
Джексон был казнен 4 мая 2000 года
Вернувшись в офис Ларри, мы сверяли записи последнего слова казненного, потому что официальная версия Департамента всегда грешила неточностями – не просто пропущенные слова, а порой целые предложения, – и усаживались писать. Смотрел ли осужденный на близких убитого, извинялся ли? Или игнорировал их и говорил просто для себя? Что сказали родственники убитого? Что сказал прокурор? Какова была последняя трапеза смертника?
Мы никогда не обсуждали увиденное в серьезных тонах. Ларри, как представителю тюремной системы, было бы неуместно говорить нам о своем отношении к смертной казни. И мне тоже, – как журналистке, мне полагалось соблюдать нейтралитет.
После написания статьи я частенько отправлялась выпить пару коктейлей в компании нескольких сотрудников тюрьмы, Ларри и капеллана Брэззила, которого Ларри прозвал «Неблагая весть», потому что священник приходит, когда дело близится к концу.
Обычно я была единственной девушкой; мы, по выражению Ларри, ударяли по коктейлям (кроме Брэззила). До буйства у нас не доходило, мы сидели, рассказывали всякие случаи, подтрунивали друг над другом, в общем, говорили о чем угодно, кроме казни. Я была совсем ребенок, просто наслаждалась жизнью. Брэззил меня как-то спросил, не трудно ли мне наблюдать, как умирают люди, и я сказала: «Нет, вовсе не трудно». И поскольку считала, что другие в данную тему углубляться не хотят, то сама никого об этом не спрашивала.
ЛАРРИ ФИЦДЖЕРАЛЬД
Перед первой казнью я сильно волновался. А как не волноваться, если скоро впервые на моих глазах человека предадут смерти? Несколько дней, не зная, чего ожидать, я чувствовал опустошение. Будет ли преступник буянить? Или ему станет дурно? Может, начнет молить о пощаде?
Войдя в комнату для свидетелей, я подумал: «Когда я выйду, кто-то уже будет мертв». На кушетке лежал осужденный – Клифтон Рассел-младший из округа Тейлор. Ему начали вводить препарат. Все как в больнице, когда пациента готовят к операции, – с той лишь разницей, что здесь пациент точно умрет. Все произошло быстро, за несколько минут. Моя первая мысль: вот это и все? Будучи репортером, я видел, как в людей стреляют, как их закалывают, и потому такая смерть – зрелище сравнительно приличное. Через полчаса я опять был там: наблюдал, как ту же самую процедуру проходит Уилли Уильямс из округа Харрис. В то время казни начинали совершать в полночь, и вторая окончилась около четырех утра. Я поехал домой, урвал часок сна, а потом поспешил на работу – успеть к следующему новостному блоку. Не дело, думал я, смотреть среди ночи, как умирает человек. Через несколько месяцев порядок изменился: казни теперь исполнялись в шесть вечера. Однако смотреть на них приятнее не стало. Это было ужасно. Помню, казнили одного чернокожего осужденного, а все вокруг – белые. Я подумал – вот он лежит на кушетке, смотрит вокруг – и видит только белые лица. Я даже расстроился.
При губернаторе Буше казнили много. Я стал как бы официальным символом высшей меры в Техасе, и казни сделались для меня зрелищем привычным. Когда часто их посещаешь, впору по ним часы сверять. Большинство осужденных, чью смерть я видел, оставались для меня просто именем на бумаге, и меня смущало, что я могу стоять и смотреть, как государство отнимает у человека жизнь – наивысший акт бюрократии, – а потом уйти и забыть. Однако, наверное, благодаря этому я и мог справляться. Если бы каждая увиденная казнь оставалась со мной – я бы скоро сошел с ума.
Впервые я всерьез задумался о своей работе года через четыре. Все началось с сомнений в вине осужденного – а как раз этого я не должен был себе позволять. И мне начало казаться, что мы можем предать смерти и невиновного человека. Например, у меня возникли сомнения по поводу Дэвида Спенса, казненного за отвратительные убийства на озере Уэйко: в 1982 году там закололи троих подростков. Спенса осудили на основании показаний сокамерников, а кое-какие расследования поставили его причастность к убийству под сомнение. Иногда мы казнили людей, как я подозреваю, душевнобольных, например Монти Делка, которому, на мой взгляд, абсолютно снесло крышу, но официальные лица сочли его симулянтом.
Когда стоишь за стеклом, смотришь на казнь и думаешь о всяком таком, чувствуешь себя совершенно беспомощным. Что я мог поделать? Ничего. Такова моя работа, и я сам на это согласился. Люди совершают убийства, и их казнят, и так уж случилось, что мое дело – быть здесь. По крайней мере, я старался так думать. Начальник одной из тюрем мне сказал: «Если ты хоть раз видел казнь – никогда этого не забудешь». Так и есть.
Хуже всего то, что я сблизился с заключенными. Раньше отделение смертников располагалось в тюрьме Эллис[15], – и там все было как в кино. Раздвижные решетчатые двери, которые иногда отодвигали, чтобы заключенные могли немного пройтись в пределах своего отсека. Я заходил, присаживался на койки, разговаривал с ними. То были осужденные убийцы, но я их не боялся. Чувствовал себя спокойно, потому что узники понимали: я – единственная ниточка, ведущая от них к СМИ, и, следовательно, – их единственная связь с внешним миром. Я был для них не начальник, не охранник, а просто человек.
В тюрьме Эллис действовала программа поощрения за хорошее поведение. Заключенные работали малярами, шили одежду для охраны. Им давали шить только один предмет, иначе, имея полный костюм, они могли переодеться и выйти под видом сотрудника. В швейном цехе имелись кондиционеры, заключенные могли курить и пить кофе. И еще они могли общаться. Здесь работали самые известные техасские убийцы, они пользовались всякими острыми инструментами, но я ходил там взад-вперед, и мы болтали о всякой всячине.