Инок сел рядом с хозяином после того, как тот, подвинувшись на лавке, указал на свободное место рукой.
Капитан насупился и начал откашливаться. Ему не по душе пришлось, что хозяйка самовольно, не спросив дозволения, усадила за стол с господами офицерами какого-то пришлого монаха в неопрятной рясе с заплатами на локтях.
— Может, опреж чаю откушать пожелаешь, отче? — обратилась хозяйка. — Не стесняйся, изъяви какое желание.
— Достойно благодарствую. Дозвольте чайком согреться. Приозяб малость.
— Еще бы. Замерзнуть можно, босиком разгуливая, — густым голосом проворчал капитан и расстегнул высокий воротник мундира.
Офицер смотрел на пришельца осоловелым взглядом, а про себя думал, что неприглядный облик монаха его раздражает. Да и не было в нем подобающей почтительности к военным чинам. Капитан не сомневался, что неуважительность эта — врожденная, исходит от его холопского сословия, прикрытого монашеским чином. Капитан недолюбливал монахов, несмотря на то что они почитались божьими слугами. Пришелец не понравился капитану с первой минуты, когда не поклонился ему отдельно. Глаза у него были синие, хотя и усталые, но зоркие, видимо привыкшие разом все запоминать. Будто и не глядят на собеседника, а все видят. Такие глаза всегда непочтительны. Капитан нередко встречал подобные у холопов, коих приводил от смутьянства к повиновению.
За столом наступило неловкое молчание. Капитан, окрасив голос суровостью, спросил:
— Отчего, монаше, босиком ходишь? Неужели в обители такая великая скудность, что даже валенок нет?
— У братии обители водятся валенки. Только в дальнем пути пешим ходом я, ваше благородие, больше уважаю лапти из-за их легости.
— Но в лаптях по такому холоду можно ноги отморозить.
— Мороз не страшен ногам и в лаптях, ежели их по-ладному запеленать сперва в соломку, опосля в сухие онучи. Привычка к лаптям тоже подмога.
Капитан хмыкнул:
— У тебя к ним привычка?
— Выходит, так.
— Но пришел-то ты сюда босиком?
— Босиком. Не ожидал, что предстану перед вами. В бараке разулся. Позвольте недовольство высказать, ваше благородие?
— Недовольство? Чем? Говори.
— Мундирные молодцы ваши в казарме табачным дымом до ужасти начадили. Ну вовсе в жилье туман осенний, даже ликов святителей на иконах распознать нельзя.
Капитан откинулся на спинку кресла и громко засмеялся, его грузное тело заколыхалось, кадык затрепетал под жирным подбородком. Неожиданно он оборвал смех:
— Вы слышите, поручик?
— Так точно, господин капитан.
— Почему же не смеетесь?
— Виноват.
— Ступайте немедленно и убедитесь, действительно ли от табака икон не видно.
— Слушаюсь!
Поручик встал и, звякнув шпорами, вышел. Капитан оглядел сидевших за столом, протянул хозяйке свой пустой стакан:
— Плесните горяченького…
Анфия Егоровна налила офицеру чай и подвинула к нему стакан. Капитан положил малинового варенья в чай и, помешивая его в стакане, произнес:
— Если сказанное тобой, монаше, окажется правдивым, прикажу солдатам в избах табаком не забавляться.
Хозяйка все время исподволь наблюдала за иноком и приметила, как он поспешно съел шаньгу, запивая чаем. Догадалась, что человек голоден и только стеснительность не позволила ему воспользоваться предложением о еде. Налила второй стакан чаю, поставила ближе к нему вазочку с медом и тарелку с морковными пирогами.
— Кушай, отче, на здоровье. От стужи медок надежная заступа. Опосля в баньку сходишь. Господа офицеры ране помылись. А с тобой муженек мой за компанию помоется. Тебе обязательно надобно попариться. Верно говорю, Фодя?
— Обязательно попаримся, Анфия Егоровна. Баня у нас, отец, по-белому топится.
— Преотменная баня, — подхватил капитан. — А веники — восторг. От каких берез нарезаешь, хозяин?
— От уральских, ваше благородие.
— Но почему от них после запарки исходит особенный аромат?
— От умения в пору ветки нарезать, покедова в листве молодая зеленость.
— Неужели и веники надо вовремя готовить?
— Обязательно вовремя, ваше благородие.
Пришелец не принимал участия в разговоре, и капитану вдруг захотелось нагнать на него страх каким-нибудь неожиданным вопросом, заставить растеряться. Отхлебнув из стакана чай, капитан уставился на инока и громко спросил:
— В каком сословии значился, монаше, перед уходом в монастырь?
Пришелец погладил рукой бородку и ответил:
— Смиренно приняв постриг, навек схоронил память вместе с мирским именем, а заново народившись с именем Симеона, стал грешным рабом божьим.
— Может, скажешь, откуда путь держишь?
— Скажу. Из Табынской обители иду.
— Где же таковая находится?
— В сибирской стороне.
— И ты оттуда идешь пешком?
— Иной раз на обозные подводы подсаживаюсь.
— Повидал Сибирь?
— Повидал, но, конешно, не всю. Она большущая.
— Как в ней простой народ царский закон сохраняет?
— Как? — Инок пожал плечами. — Как подобает. Сибиряки — народ сурьезный, ваше благородие. Окромя всего и сторона таежная, посему вольности с законами не дозволяет.
— Холопам там вольготно. Без господской руки живут.
— А им, ваше благородие, одной царской десницы хватает.
— А отсюда куда пойдешь?
— В Первопрестольную.
— За какой надобностью?
— Послан братией повидать богатую московскую барыню, пожелавшую сделать денежный вклад в нашу обитель.
— В Москву идешь, а одет совсем нищенски.
— По вашему разумению, видать, одежа моя не совсем подходящая для Первопрестольной? Вот ведь как. А я думал, на мне ряса как ряса.
Капитан встал из-за стола и, напевая, прошелся по горнице.
— Не плохо живете, хозяева. Думаю, что мы и завтра у вас постоим. Попрошу посему к обеду поросеночка зажарить. Отменно готовите.
— Как прикажете, так и изладим, — ответила Анфия Егоровна, вспыхнув румянцем от похвалы.
— Пожалуй, до ужина и прилечь не грешно?
— Сделайте милость. Та дверь в опочивальню. Мы уж вам ее уступим. Невелика она, зато теплая. Постели давно изложены.
Капитан направился к двери, но вопрос пришельца заставил остановиться.
— Сами, ваше благородие, куда направляетесь?
— В Екатеринбург, по приказу генерала Глинки.
— Понадобились генералу?
— Мое дело — укреплять порядок среди рабочих на заводах.
— Неужли они рушат порядок?
— Бывает, что и рушат. Смутьяны среди них заводятся, один недавно посмел бежать из верхотурского острога.
— Не скажите. Из острога убежал? А караул чего глядел? — повысив голос, спрашивал инок.
— Караул? Нализались браги и проспали, сукины дети.
— Вот ведь как. Приставлены варнаков караулить, а они ворон ловят. Поди имечко беглого знаете?
— Не интересовался.
Возвратился в горницу поручик.
— Ну что выяснили? — полюбопытствовал капитан.
— От табачного дыма в бараке действительно туманно.
— Иконы видны?
— Никак нет.
— Приказываю! — Капитан, заложив руки за спину, прошелся по горнице, придвинулся вплотную к поручику: — Приказываю запретить нижним чинам курение табака в жилых помещениях.
— Слушаюсь! Разрешите выполнить приказание?
— Не торопитесь. Утро вечера мудренее. Сейчас составьте компанию поспать часок перед ужином.
— Слушаюсь!
Офицеры удалились в отведенную им комнату. Инок, напившись чаю, перевернул на блюдце стакан вверх дном.
В горнице с горящей свечой в руках появилась девушка. Сняв у порога валенки, поставила свечу на стол и начала собирать посуду.
Анфия Егоровна обратилась к мужу:
— Пора, кажись, Фодя, в баню идти.
— Пора так пора. Пойдем, отец.
— Только ты не вздумай, отче, в баню в лаптях идти. Муж тебе валенки даст. Слышишь, чего говорю, Фодя?
— Слышу. Без твоего наказа обул бы гостя…
Хозяин и пришелец, прихватив медные тазы и веники, вышли из избы в темноту крытого двора. Тускло горели три фонаря на подворье, едва освещая закуржавевших от инея лошадей, с хрустом жующих овес и сено.
К людям подбежали лохматые псы, деловито обнюхали валенки монаха и, учуяв знакомый запах, повиливая хвостами, проводили до огорода.
Хозяин первым ступил в предбанник и зажег сальную свечу. Следом вошел гость, запер дверь на засов, и тогда хозяин кинулся к нему, крепко обнял, шепотом выговаривал:
— Савватий! Савватушка, дружок! Живой! Дождался тебя!
— Земной поклон тебе за помощь, Мефодий.
Разжав объятие, Мефодий усадил Савватия на лавку.
Ему хотелось сразу обо всем расспросить, но волнение перехватывало голос. Не мог говорить и Савватий.
Отблески от огонька свечи вспыхивали искрами в их влажных глазах…
Мефодий Шишкин, по давней привычке не перечить твердому слову супруге, отвел Савватия ночевать в сторожку — и все потому, что, пока они мылись в бане, капитан высказал хозяйке недовольство пребыванием неведомого монаха под одной крышей с офицерами.
Постоянный обитатель сторожки — старик, по ночам на воле караулит хозяйское добро; он отягчен всякими недугами, из-за этого большой охотник тепла. Печь в сторожке истоплена по-жаркому, на стеклах окошка пушистый иней в водяных натеках.
Ночь с ветерком. Наносит он порой разноголосый собачий лай, нарушая торжественное безмолвие студеной ночи, и поди пойми, отчего у псов беспокойство, то ли от стужи, то ли недоброе чуют.
Отнесет ветерок лай в сторону, слышится перестук колотушек, и громко клохчет по-куриному колотушка хозяйского караульного, когда близко подходит к сторожке.
Савватий уже давно лежит на лавке на разостланном тулупе, а сна нет. Ворошатся мысли. Вот одна вдруг покажется дельной, но ее разом заслонит сомнение. Как не быть сомнениям? Часто Савватий ошибался в замыслах. Иные казались ему правильными, необходимыми на жизненной тропе, а на поверку заводили его в тупички, из которых по-трудному приходилось выбираться.
Не мог Савватий заснуть не от тревог, а от радостного волнения после встречи с Мефодием.