О том, как происходило лишение священнического сана, мы можем судить на примере Джордано Бруно. Такая же процедура должна была быть совершена и над фра Томмазо, если бы процесс был доведен до конца. Ведь есть множество разрозненных данных о том, что Кампанелла был не просто монахом, а и священником (по показаниям, совершал службы в Стило, сам на первом допросе в Неаполе отвечал, что «по роду занятий я духовное лицо, совершаю службы и требы, проповедую и исповедую»[208], адвокат ди Леонардис в 1600 году упоминал о нем как о рукоположенном клирике, приговор 1602 года запрещал ему служить мессу, Галилей в заметке назвал его «падре», в мае 1628 года ему разрешили отслужить обедню в Риме и т. д.): «Джордано Бруно привели к алтарю тащившие его под руки клирики. На нем были все облачения, которые он получал соответственно ступеням посвящения, начиная со стихаря послушника и кончая знаками отличия священника. Епископ, совершавший церемонию снятия сана, был в омофоре, белом облачении с кружевами, епитрахили красного цвета и священнической ризе. На голове у него была простая митра. В руках он держал епископский жезл. Приблизившись к алтарю, он сел на передвижную епископскую скамью лицом к светским судьям и народу. Джордано Бруно заставили взять в руки предметы церковной утвари, обычно употребляемые при богослужении, как если бы он готовился приступить к совершению священнодействия. Затем его заставили пасть перед епископом ниц. Епископ произнес установленную формулу: «Властью всемогущего Бога Отца и Сына и Святого Духа и властью нашего сана снимаем с тебя облачение священника, низлагаем, отлучаем, извергаем из всякого духовного сана, лишаем всех титулов. Затем епископ надлежащим инструментом срезал кожу с большого и указательного пальцев обеих рук Джордано Бруно, якобы уничтожая следы миропомазания, совершенного при посвящении в сан. После этого он сорвал с осужденного облачения священника и, наконец, уничтожил следы тонзуры, произнося формулы, обязательные при обряде снятия сана» (за снятие сана с Бруно епископ Сидониа получил согласно таксе два скудо).
Кампанелла не мог не знать подобного исхода, но, что он гениально предпринял, расскажем позже, пока же он еще надеялся на какое-то объективное правосудие, на силу своего убеждения и т. п., но дело против него вели грамотно и напористо, приводя показания его сообщников. И показания эти были для него тем страшнее, что уличали его не только и не столько как руководителя восстания, сколько как еретика, а эта дорога вела прямо на костер…
Одним из первых начал «топить» собрата фра Пиццони, арестованный за два дня до пленения Кампанеллы. Многие последовали его примеру, некоторые, пытаясь хоть отчасти «сохранить лицо», формулировали свои показания в стиле «передавали», «такой-то рассказывал, что Кампанелла говорил…» и т. п. Не стали исключениями и ближайшие сподвижники фра Томмазо, пойманные спустя некоторое время: Дионисио Понцио и Маурицио ди Ринальди. В общем, с ними все ясно, налицо обличающие документы.
Теперь есть смысл исследовать, на что опирался, к примеру, Штекли, в своей теории, будто Кампанелла, желая избежать перевода в замок для содержания духовных лиц Монтелеоне из прибрежного замка Кастельветере, откуда намеревался бежать морем, был довольно уступчив, дал прибывшему в замок прокурору Ксараве показания[209] против Понцио и Ринальди, суть которых в том, что Кампанелла лишь случайно узнал, что Ринальди вел переговоры с турками, преследуя свои честолюбивые цели, и был настолько этим возмущен, что хотел даже прервать знакомство с ним. Понцио же, говоря людям об участии в заговоре папы и кардиналов, намеренно лгал, чтобы привлечь больше народа. Штекли объясняет это тем, что фра Томмазо поступил так, заботясь об участи плененных, желая избежать перевода в Монтелеоне и выиграть неделю, остававшуюся до прибытия турок Чекале, и что двое главных его сподвижников ушли в горы и им уже ничто не повредит.
Начнем с того, что Кастельветере – замок вовсе не прибрежный, от него до моря 10 километров. На Понцио и Ринальди уже был преизрядный компромат от доносчиков и соучастников, в частности от того же Пиццони, да и прочих показаний хватало… Опять же: если Маурицио и Дионисио поймают (что и случилось довольно скоро и вполне предсказуемо: 28 и 30 сентября соответственно), как бы он тогда смог смотреть им в глаза?.. Но Штекли здесь не одинок, Шеллер-Михайлов еще более резок в своей оценке, когда пишет, что «в движении Кампанеллы… самою благородною личностью явился Маурицио Ринальди, хлопотавший о призвании турок для избавления отечества от испанцев и забрызганный грязью выдавшим его Кампанеллою».
Кто кого забрызгал – большой вопрос, к которому мы еще вернемся. Мало того, Ринальди в итоге «сломался», перенеся лютые пытки, но напуганный попами, словно неразумное дитя, и данные им показания фактически погубили соратников (они были предъявлены папе, что вынудило его передать следствие испанским светским властям). Да и отношение его к призванию турок оценивается крайне по-разному: кто пишет, что он действительно выступил чуть ли не главным связным между Чикале и заговорщиками (Штекли, Делюмо), другие утверждают, что он, как честный и пламенный патриот, был практически чуть не до самого конца против использования османов, принесших столько зла его родине. Но речь сейчас вовсе не о нем.
В свете утверждения Шеллера-Михайлова теория Штекли обретает определенный смысл: получается, он выгораживает нашего героя, пытается объяснить этот его неблаговидный поступок. Какова же тогда аргументация Шеллера? Он ссылается именно на кастельветерскую «Декларацию», подробно пересказывая ее, упоминая также еще о некоторых бумагах, в которых фра Томмазо пишет о намерении Ринальди расправиться с ним и клевете (это письма папе и королю 1606–1607 годов, вторая из двух «Защит» 1600–1601 годов, «Повествование» 1620 года и другое). Поскольку изложение или пересказ всегда могут иметь субъективный оттенок, остается лишь прибегнуть к документальному свидетельству – той самой «Декларации», которую Кампанелла написал в Кастельветере и передал прокурору Ксараве 10 сентября 1599 года, благо такая возможность есть. Она была обнаружена в 1882 году и, к прискорбию, бросает на нашего героя изрядную тень. Не отрицая существования заговора и своей осведомленности о нем (что было бы невозможно при наличии целого водопада показаний и вещественных улик, в частности собственноручных писем фра Томмазо, изъятых у Криспо и фра Паоло делла Гротериа), Кампанелла повел себя довольно малодушно и фактически переложил всю вину на сподвижников, пока что пребывавших в бегах. Однако нельзя при этом не отметить, что он не сообщил следствию чего-то нового, а все обвинения он прекрасно знал. Откуда? Да сам Ксарава, надеясь «припереть его к стенке», дал ему прочесть показания Пиццони и много чего прочего, возможно, и все доносы. Представляем читателям соответствующие отрывки, приведенные в работе Жана Делюмо. Узнав, что Ринальди ведет переговоры с турками, Кампанелла показал: «Я ему сказал, что он плохо поступил. Поскольку они неверные и враги, то не следует на них полагаться. Я был удивлен, что он по своей собственной инициативе зашел в этом деле так далеко. Он мне ответил, что связался с турками не для того, чтобы они обосновались в Калабрии, но чтобы получить от них помощь с моря, чтобы нагнать страх на противников, и турки ничего иного не хотят, как [только] торговать в этом королевстве. Я просто был ошеломлен, когда он показал мне письмо Мурата (старый османский флотоводец, незадолго до того нападавший на Калабрию, с которым велись переговоры о выкупе пленных. – Е. С.), написанное по-турецки, которое я не смог прочесть. Я сказал Маурицио: “Будь бдителен, турки не держат слова. Они говорят, что оставят нас свободными, только чтобы проникнуть сюда”… Приведенный в отчаяние его деянием, совершенным ни в соответствии с разумом, ни с религией, я принял решение разорвать с ним дружбу»[210].
Касательно Дионисио Кампанелла показал: «Поскольку он всегда был заодно с Маурицио, он начал проповедовать в Катандзаро восстание, воздвигнув [это] на основании моих пророчеств; чтобы привлечь больше народа на свою сторону, он утверждал, что в заговор вовлечены папа, кардинал Сан-Джорджо (племянник тогдашнего папы Климента VIII. – Е. С.), епископы Милето и Никастро, дон Лелио Орсини, сеньоры дель Туфо и все, кто, как ему казалось, были моими друзьями и близкими. Но я клянусь, что никогда ничего подобного не говорил»[211].
Что до себя самого, Кампанелла утверждал, что у него на стене висел потрет испанского короля, и, хоть Маурицио и Дионисио пытались вовлечь его в заговор, это было напрасно, ибо даже «отец мой говорил, что предпочитает видеть меня мертвым, нежели среди повстанцев, бунтовщиком среди бунтовщиков»[212]. Вот, собственно, и всё, добавить нечего. Возможно ли допустить, что Кампанелла был искренен в «Декларации» и всё так и было на самом деле? Вдохновенный теоретик, искренне морочивший людям головы и грезивший идеальной республикой, которого использовали и подставили?.. Вряд ли.
Этот неудобный момент в его биографии старались стушевать по-разному – то пропуская, то используя натяжки и оправдания, как Штекли, то противореча истине. Генкель вообще пишет, что Кампанелла не только никого не выдал, но даже впоследствии, сочиняя свои труды, намеренно избегал называть имена тех, кто еще был жив и оставался на свободе. И это тоже верно. Он мог писать о беседах с казненным инквизицией Пуччи, поведать об убийстве Дионисио янычаром в Константинополе – они были уже мертвы, и его писания не могли им навредить. Вот очередная загадка Кампанеллы, не первая и далеко не последняя. Но главное, что вскользь, не акцентируя внимания читателей, упоминает Шеллер-Михайлов и о том же пишет Делюмо: при возобновлении процесса в Неаполе, еще до всяких пыток, фра Томмазо отверг эти свои показания, как поступили и некоторые из его наиболее доблестных сотоварищей. Пытки не заставили его подтвердить свои прежние показания. К чему же восхвалять Ринальди, стойко перенесшего все пытки, но полностью «заложившего» сотоварищей под виселицей, то ли желая продлить жизнь, то ли боясь, что его душа попадет в ад?