Подвергаясь указной пытке, говорил: “Горе мне! Где вы, мое воинство? Что не приходите мне на помощь? Спешите! Спешите! Братушка мой, брат Сильвестр (так Кампанелла звал самого себя в «сумасшествии». – Е. С.), я им был, нет – я не он, ни в чем не повинен я, вам возвестивший Библию, ей-богу, это был не я, горе мне – умираю!..”
Когда вновь велели бросить притворство, начал говорить: “Ой, ой, брат мой, позовите сюда родного моего (Кампанелла имеет в виду своего отца. – Е. С.). Как мне отсюда высвободиться? Вы душите меня!” И промежду этих слов попросил: “Утрите мне нос!” И сделали, как просил. А он продолжал: “Ей-богу, я ли это? Братом Сильвестром – вот кем я был!” и, повернувшись к его преподобию викарию, сказал: “О первосвященниче, подарю тебе пятнадцать червонцев, если дашь мне возможность стать на пол, ей-Богу, я ни в чем не виновен!” (еще одно издевательство, обращенное к высокопоставленному церковнику, намек на его стяжательство; что прелату жалкие 15 червонцев по сравнению с его собственными капиталами? Да и откуда мог Кампанелла взять эти деньги, если ему был выделен «адвокат для бедных» и даже то немногое, что собиралось в пользу узников в калабрийских монастырях и отправлялось в Неаполь, до них не доходило? Единственным относительно состоятельным узником из монахов был Дионисио Понцио: не следует забывать, что он был племянником покойного провинциала и видным дипломатом. – Е. С.)
Когда же ему сказали, чтобы он бросил, наконец, всякие притворства, он все продолжал кричать: “Ой, ой”. А когда ему начали связывать ноги, все приговаривал: “Ох, как вы меня натягиваете”.
И когда ему опять сказали, чтобы перестал притворяться, принялся возглашать: “Брат, брат, какой я вам брат. Горе мне – совсем я уже труп, умер в год тысяча шестисотый» (из протокола выпущены переводчиком некоторые бредовые слова и идеи фра Томмазо, упоминаемые исследователями: не только постоянное повторение даты «1600», но и тысячи все тех же лошадей, с бреда о которых он начал свою симуляцию, идея предстоящей женитьбы и т. п. – Е. С.). А когда палач к нему прикоснулся, закричал: “Не трогай меня, весь я истерзан в клочья, мой оттого не менее достохвальный брат”.
И после того снова и снова увещевали его бросить притворство, и он не переставая кричал: “Ой, ой, я совсем труп”. А когда услышал звуки сигналов, которыми обменивались суда у дамбы близ замка, сказал: “Трезвоньте, трезвоньте о брате своем, которого вы удушили!”
Опять велели бросить притворство, а он, видя, что открываются двери в помещение, сказал: “Выпустите меня отсюда” и, обращаясь к палачу: “Брат, ведь ты брат!”
Снова сказали: “Брось притворяться!” – а он уже ничего не отвечал, но некоторое время хранил молчание, вобрав голову в плечи. А когда палач к нему притронулся, то, обернувшись, промолвил: “Брат!” И так в течение часа продолжал оставаться с поникшей головой, туловищем вперед.
И когда ему говорили, чтобы всерьез бросил притворяться, ничего уже не отвечал.
И когда ему много раз твердили о том, чтобы он произнес клятву и отвечал как следует на вопросы, выполнив все формальности, если хочет быть развязанным и спущенным вниз, он только кивал головой, но не отвечал ни да, ни нет… (далее отточие показывает, что переводчик изъял фрагмент протокола, очевидно не слишком соответствующий образу мученика, но из последующего изложения очевидно, что пытка временно прекратилась; Шеллер-Михайлов пишет, что фра Томмазо согласился дать показания, но, будучи спущенным, не сделал этого, и потому был помещен обратно. – Е. С.).
И снова господа владыки велели подвергнуть фра Томмазо Кампанеллу все той же пытке. И когда был подвязан и приведен в то же положение, что и раньше, все так же продолжал восклицать: “Не душите меня, о горе мне, горе!» – и умолк.
На новые увещания бросить притворство ничего не ответил, но когда палач сказал ему, чтобы не спал, то, повернувшись, ответствовал: “А ты на своем сиденье сиди, молчи, молчи!”
А когда палач начал ему выговаривать, то в ответ: “Цыц, цыц, брат мой!”…
(После этого Кампанелла долгое время пребывает в молчании. – Прим. перев.)
И после того как уже много времени подряд подвергался такой пытке, когда пробила полночь, судьи спросили его, не пожелает ли чего. В ответ на это, поникнув головой, вымолвил: “О горе мне, горе!” – и замолк.
И снова господа владыки начали увещевать его, что пора бросить притворство. Он же в ответ все повторял: “О горе мне, горе!”
Пробил час ночи, и господа владыки опять указали ему на необходимость бросить притворство и отвечать исправно на вопросы: “какого звания”, “откуда родом”. Взглянул же на них и вскричал: “Не называйте меня ‘брат’ – какой брат я вам?” И умолк.
И на вопросы господ владык, когда же, наконец, перестанет притворяться, отвечал: “Дайте мне испить”. Попив же, возопил: “Радость моя (то есть Христос. – Е. С.), помоги мне!” (По Шеллеру, Кампанелла просил пить в 9 часов вечера; еще раз обратим внимание на разницу в четыре часа между сообщениями о начале пытки. А. Штекли пишет, что в перерыве Кампанеллу отпаивали вином, явно не для подержания сил духовных и телесных, но, возможно, в надежде, что хмель развяжет ему язык. – Е. С.)
И сколько раз после того ни увещевали владыки бросить притворство и отвечать как следует на вопросы, – все молчал, но видно было, что все понимает – и слова, и угрозы, к нему обращенные. Наконец, воскликнул: “Цикко, вот кого бы я изничтожил” (Цикко был одним из доносчиков, предотвративших восстание в Калабрии. – Прим. перев.)[267].
Тем же временем пробил уже второй час ночи, и когда вновь к нему приступили с тем, чтобы перестал притворяться и отвечал “какого звания” и “откуда родом” – не ответил, но только воскликнул: “Ради Бога, брат мой, прошу: не умерщвляй меня!” И обводил глазами присутствующих. И под конец вскричал: “Ой, ой, я весь изнываю от боли!”
Когда же сказали ему вновь: “Перестань притворяться, отвечай на вопросы!” – ничего не говорил того, что от него требовали, но, все время вертясь, оглядывал кругом него стоящих с возгласами: “Я уже мертв, что вам меня убивать! Позовите сюда родного моего!” Время же от времени повторял: “Цыц, брат мой”, или произносил иные предерзостные слова.
И в течение всей ночи все время обращался к самому себе со словами: “Фра Томмазо Кампанелла, не говори ничего, молчи!” Отвечать же ни на что не отвечал, все время, однако, бодрствуя, вертясь туда-сюда при свете зажженных свечей.
Когда же наступил день, открыты были окна и потушены светильники, поскольку вышеуказанный брат Фома Кампанелла продолжал хранить молчание, было ему сказано, чтобы перестал притворяться, что-нибудь сказал и о чем-нибудь попросил. На это отвечал: “Умираю, умираю!”
И многократно спрашиваемый о том, кем и где был задержан, все время повторял: “Умираю, умираю… уже совсем, совсем мертв, не могу больше; ей-Богу, не могу” – и умолк.
…вскоре после того пробило одиннадцать часов…
…и так как все время повторял, что умирает, то господа владыки спросили, не желает ли исповедаться, и когда отвечал утвердительно, то подступил к нему духовник, которого до того не звали, так как подвергнутый пытке выдерживал ее хорошо.
Когда же господа владыки приказали вновь его подвергнуть пытке, то он попросил: “Дайте мне постоять”.
…И, отдыхая от пытки в стоячем положении, вообще ничего не говорил, но лишь попросил палача поднять несколько выше веревки, которыми были связаны ноги, которые были все как в огне. И сделали, как просил, и он продолжал отдыхать (по Шеллеру, это было в 7 часов утра, стало быть – 11 часов, как и написано в протоколе; Кампанелле дали вина и три яйца. – Е. С.).
И когда господа владыки его спросили, хочется ли ему спать, отвечал, что – да.
Но ничего не отвечал, когда ему пообещали дать поспать в том случае, если станет отвечать на вопросы.
И когда снова был подвергнут пытке, все кричал: “О, матушка моя родимая!” И так много раз… (после трех часов дня в камеру пыток был введен сотоварищ Кампанеллы – Фра Дионисий Понцио, которому было поручено «увещевать» пытаемого о том, чтобы он наконец отвечал на вопросы трибунала. – Прим. перев. Дополнительно известно, что Кампанеллу еще немного покормили, Дионисио вывел его в отхожее место, после чего они час разговаривали. – Е. С.)…
Когда господа владыки удостоверились, что вышереченный брат Фома может говорить членораздельно, вновь распорядились подвергнуть его пытке. С ним проделали все то же, что и раньше, но он все так же молчал, по-видимому, не чувствуя уже никакой боли.
И поскольку вышереченный брат Фома Кампанелла все время хранил глубокое молчание, оставался недвижимым и, по-видимому, не чувствовал больше никакой боли, и поскольку ничего больше нельзя было добиться от него, лишь изредка повторяющего “Умираю, умираю!”, господа владыки приказали тихонько снять его с “кобылы”, привести в порядок, одеть и вернуть в то место, где ему надлежало оставаться, после того как пытали его вышеуказанным образом в течение почти 36 часов.
4 июня 1601 г.»[268].
Итак, обратим внимание: пытка не была проведена до конца, то есть до сорокачасового срока. И в этом вовсе не следует видеть некую «гуманность» следствия. Наоборот. Именно то обстоятельство, что пытка на «велье» не была доведена до конца, позволяло считать ее прерванной, отложенной и т. д., то есть ее можно было возобновить в ближайшее время, не учитывая тех самых 36 часов мучений, которые претерпел фра Томмазо. В этом, возможно, и был весь расчет, однако врач Шипионе Камарделла дал неутешительный прогноз, считая, что узник умрет в течение нескольких часов, так как кол прорвал важный кровеносный сосуд. Вдобавок ожидалась гангрена. Но сам Кампанелла, позже упоминая этого врача в своих сочинениях, отдает ему должное за то, что он буквально вытащил его «с того света».