Подземелья Канцелярии мгновенно оправдали все худшие предположения Герти.
Как ему и представлялось, в них оказалось темно, сыро и в высшей степени неуютно. Настолько, что временами он не без ностальгии вспоминал свой собственный кабинет, теперь уже казавшийся проникнутым комфортом и по-своему приятным.
Это было даже не подземелье, а целая разветвленная сеть тоннелей, тянущихся, судя по всему, на много миль под городом.
«Крысиные норы, – подумал Герти с отвращением, вжимая голову в плечи. – Тесные, вонючие и темные норы. Теперь ясно, отчего Новый Бангор порой выглядит столь зловеще. Все его недра изгрызены, как кусок забытого в кладовке сыра…»
Справедливости ради, стоило отметить, что тоннели не были столь узки, как представлялось Герти поначалу. Их диаметр был достаточно широк для того, чтоб он и мистер Беллигейл могли свободно идти плечом к плечу, а сопровождающие их техники, двигающиеся впереди, – нести многочисленные баулы и саквояжи с оборудованием. Лампы здесь были редки, да и те, что горели, имели привычку часто мигать или даже тухнуть, погружая тоннели в непроглядный мрак, от которого у Герти стыли пятки. По счастью, у всех имелись с собой гальванические фонарики, помогавшие разгонять темноту.
Кроме того, тут царил отвратительный запах, характерный для всех помещений, расположенных ниже уровня земли. Пахло затхлым, кислым и гнилым, как обычно пахнет в погребе, давно заброшенном хозяевами, где все содержимое успело прогнить и прорасти.
И насекомые. Герти отчего-то полагал, что в безлюдных тоннелях под Канцелярией должно быть безжизненно, но ошибся и тут. Подземные тоннели кишели насекомыми, причем временами попадались столь жуткие, что сам Александр Халидей[11], пожалуй, счел бы разумным пуститься от них наутек. Некоторые из них ползали по бетонным стенам, извиваясь самым отвратительным образом, некоторые копошились под ногами, впервые за свою недолгую жизнь, должно быть, оказавшись на свету. Герти то и дело приходилось переступать наибольшие их скопления и надеяться, что какой-нибудь представитель фауны Нового Бангора не шлепнется ему на голову.
А еще здесь можно было разглядеть истинные корни «Лихтбрингта». Из бетонных сводов над их головами выглядывало бесчисленное множество маслянисто блестящих труб и гофрированных кабелей. Все они тянулись хаотично, переплетаясь временами друг с другом так плотно, что можно было представить их сетью хищного подземного паука.
Герти уже трижды пожалел о том, что сунулся сюда, а не остался ждать техническую команду наверху. Если здраво рассуждать, какой в нем здесь толк? Он ничего не смыслит в механике, не говоря уже о потрохах сложнейшей счислительной машины. Он не любит темноты и сырости. А еще его охватывает дрожь при виде мистера Беллигейла или кого-то из его крысиной своры. Но нет, вызвался идти с ними. И зачем? Рисовался? Хотел произвести впечатление?.. Ну не дурак ли?
– Не самое удачное место для размещения важного оборудования, – пробормотал Герти, чтобы хоть на миг нарушить тягостную и липкую подземную тишину.
– Наилучшее место, – возразил мистер Беллигейл.
Он тоже был вооружен гальваническим фонариком, но даже не подумал сменить свой черный костюм на что-то более подходящее для подземных прогулок и практичное. Оттого время от времени сливался со здешней темнотой, будто бы растворяясь в ней.
– Все каналы связи «Лихтбрингта» многократно дублированы и защищены. Они разрабатывались для самых неблагополучных вариантов, включая извержение вулкана или бомбардировку острова вражеским флотом. Центральный пульт управления машины требовалось расположить как можно дальше от всего, что представляет для него потенциальную опасность. По сути, он заперт в бронированном подземном саркофаге и защищен многотонными дверями, по надежности превосходящими даже банковские.
Герти с отвращением оторвал от своего саржевого пиджака клок липкой паутины.
– Не очень-то ухоженное местечко. Кажется, «Лихтбрингт» не очень-то часто принимает гостей?
– Он не требует постоянной заботы, – невозмутимо отозвался мистер Беллигейл, в очередной раз сливаясь с темнотой. – Мы проводим ежегодную инспекцию центра управления, но ни разу нам не приходилось вмешиваться в его работу. Разве что подновить краску.
– То есть этого железного болванчика не требуется даже смазывать и чистить от ржавчины?
– Совершенно верно. Его срок автономности составляет около восьмидесяти лет. «Лихтбрингт» необычайно надежен. Раз в год я спускаюсь сюда, убеждаюсь, что все работает как часы, и ухожу. Дверь в центр управления после этого блокируется и опечатывается. И еще год эти тоннели не знают человеческого присутствия. Еще одно подтверждение математического гения профессора Неймана.
Мистер Беллигейл неразборчиво выругался, поскользнувшись на куске слизкого мха.
– Прекрасная задумка, – согласился Герти, стараясь ступать след в след за ним. – И очень досадно, что ваш математический гений в данный момент не может разделить наше общество.
– Я тоже предпочел бы, чтоб профессор присутствовал здесь. Но, как видите, есть вещи, неподвластные даже Канцелярии.
– Вы знали его? – помолчав, спросил Герти. Тишина делала подземное царство еще более зловещим и давящим.
– Разумеется. Впрочем, не могу сказать, что хорошо. Профессор не из тех людей, с которыми все стремятся водить дружбу. Приятелями мы не были.
«Еще бы, – подумал Герти с неприязненным мысленным смешком. – Человек, способный назвать мистера Беллигейла приятелем, должен быть смертельно пьян или же безумен от рождения!»
– Расскажите про него, – попросил Герти.
Мистер Беллигейл отозвался не сразу. В свете фонаря стекла его пенсне горели завораживающим лунным блеском.
– Профессор Карл Готфрид Нейман родился в тридцать втором году. Немец. Кажется, из Кенигсберга. Одно время был профессором в Базеле, потом некоторое время преподавал в Тюбингене и Лейпциге. Специализировался на дифференциальных уравнениях и алгебраических функциях. Уже в Лейпциге увлекся новым для себя направлением, стал изучать формальные системы, математическую логику и булеву алгебру.
– Едва ли это что-то мне говорит, – признался Герти. – Математические изыскания никогда не были моей сильной стороной.
– Возможно, это к лучшему. Некоторые люди, имевшие удовольствие быть хорошо знакомыми с профессором Нейманом, утверждали, что он был немного… оторван от жизненных реалий. Честно говоря, у меня тоже сложилось подобное впечатление.
– Он был сумасшедшим? – уточнил Герти.
– Едва ли. Но, как и все математики, был чудаковат.
– Если учесть, как далеко его занесло от Лейпцига, обычным чудачеством это уже не объяснить. Почему он покинул Европу? С каких пор среди математиков возникла мода покорять джунгли Полинезии? Или он полагал, что с удалением от центра цивилизации значение числа пи будет меняться?
Кажется, мистер Беллигейл усмехнулся. Но, вероятнее всего, это был лишь оптический обман, вызванный преломлением света.
– В семидесятых годах он разрабатывал свою концепцию счислительной машины. Прообраз «Лихтбрингта». Тогда это было на уровне недоказуемых концепций и смелых предположений. Даже, пожалуй, дерзких. Говорят, профессор Нейман в своих изысканиях забрался даже глубже, чем отважные исследователи-натуралисты осмеливались забираться в неосвоенные и дикие полинезийские джунгли…
– Не смог найти финансистов для своего детища? – понимающе кивнул Герти.
– Не смог найти ни единого человека, полагающего это возможным. Джордж Буль[12], британское светило математики, называл эксперименты Неймана в логике бессмысленными забавами, а Феликс Клейн[13] разгромил все его изыскания в области автоморфных функций. Некоторое время Нейман пытался найти единомышленников в Италии и России, но в восемьдесят пятом году был вынужден оставить Европу.
– Только из-за того, что не смог найти единомышленников? – недоверчиво уточнил Герти.
Ему сложно было представить, что профессор европейского университета мог решиться на подобную авантюру. И что не сбежал из Нового Бангора без оглядки, обнаружив, что происходящие на острове события зачастую имеют мало общего с какой бы то ни было логикой.
– Были и другие причины, – неохотно сказал мистер Беллигейл. – Профессор отличался весьма специфическими взглядами и в некоторых прочих предметах.
– О боги.
– Это нередко бывает с выдающимися людьми. Как, например, с Джордано Бруно.
– Профессор взялся за философию?
– Именно. Он полагал философию математической дисциплиной, неразрывно связанной с логикой. И даже успел разработать несколько интересных философских концепций.
– Вероятно, они тоже опередили свое время? – предположил Герти.
– Быть может. Я не вдавался в подробности. Знаю лишь то, что эти концепции окончательно испортили его реноме[14], как выражаются французы. Кроме того, его чуть не отлучили от церкви.
Герти присвистнул.
– Воистину, талантливый человек.
– Некоторые клерикалы посчитали, что теории Неймана выходят далеко за рамки математики и философии и вторгаются в области морали и религии. Впрочем, ничего конкретного я вам сообщить не могу, полковник. Дело быстро замяли, а я слабо интересуюсь европейской теологией.
– Понятно, отчего он перестал быть желанным гостем в европейских университетах, – заметил Герти. – Но Полинезия?.. Не слишком ли он переусердствовал в попытке убраться подальше от церкви и коллег-недоброжелателей?
Мистер Беллигейл щелчком длинных пальцев сбил с лацкана какое-то извивающееся насекомое.
– Про него в свое время рассказывали много слухов не самого лестного содержания. Обвиняли, к примеру, в любви к спиритизму и оккультизму.
– Спиритизм научно обоснован! – поспешил сказал Герти. – Мне приходилось читать весьма убедительные статьи на этот счет. Даже сэр Конан Дойль считает его научно доказанным. Но оккультизм…