Черный бородатый цыган с серьгой в ухе, в шапке с зеленым плисовым верхом, в рваных штанах, но в хорошем кафтане раздвинул кнутом толпу, похлопал коня по шее: «А гдэ мой Сивка? А вот мой Сивка! А ну, каму лошадь купить, харошая лошадь!» Тотчас появился юркий маленький черт, правда, в валенках и безрогий. Он поглядел у коня под хвостом и плюнул туда, конь лягнулся, а черт подскочил вперед и начал считать конские зубы. Поднялся спор, сколько у коня зубов, началась торговля. Мужичок вкупе с необъятной полуторной бабой переторговал черта, цыган продал коня и смылся, а когда мужичок посадил жену на коня, тот взбрыкнул, упал и ко всеобщему восторгу испустил дух.
Когда коня вместе с ревущей бабой выволокли на улицу, в Самоварихиной избе уже нельзя было протолкнуться. Ольховские ребята поздоровались за руку с шибановскими девками и ребятами, пошли плясать под свою игру, доброхоты во главе с Палашкой очистили игрище от мелких ребятишек. Молодок, мужиков и баб пока оставили.
Иван Нечаев курил с Акимом Дымовым, с которым они вместе служили, но сестра Людка опять разыскала его в толкучке. Она долго трясла брата за локоть: «Иван, ой, Иван, Анютка-то…» — «Чево?» — «Да ведь родила!» Нечаев сперва отмахнулся, потом до него дошло, и он стремительно бросился домой, словно в атаку.
Теперь игрище пело на все голоса гармоний и девок. Палашка завела в кути и за печью все горюны, гармонисты не однажды сменили друг друга, а Микуленка, которого она ждала, все еще не было. Председателя вызволил из плена все тот же Иван Нечаев. Прибежав домой, он еще с порога крикнул: «А где у меня Петруха-то?» Нечаев задолго до этого дня дал младенцу любимое имя: Петр. То, что могла родиться дочь, даже не приходило в голову. Жена и мать послали Нечаева за бабкой Таней, она была дальней его родственницей. К тому же только она умела так искусно завязывать пупки шибановским новорожденным. Нечаев пулей, даже без шапки устремился за Таней. Он еле открыл примерзшие ворота, выпустил на волю Микуленка с Носопырем и увел старушку домой. Носопырь отправился еще смотреть игрище, а Микуленок побежал в сельсовет.
…Были святки.
Ребята и девки плясали и пели, ходили к горюну, переглядывались. Тревожно, ласково, счастливо, горько, весело, беззаботно звучали частушки. Гармони еще пели совсем не устало, у каждой был свой тон и голос. Но деревня уже спала. Спали все, кроме веселого игрища, да не спали два старика. Никита Рогов и Петруша Клюшин уже поднялись и рубили хвою в своих дворах при свете керосиновых фонарей. Еще не спала кобыла попа — она сама пришла к дому и стояла на морозе нераспряженная. Да не мог уснуть Савватей Климов. На игрище он долго смешил девок и все просился плясать. А сейчас, лежа на печке, он, видимо, вспомнил и свою молодость. Савватей ворчал и жаловался Гурихе на нее же.
— Да заусни ты, заусни, ради Христа! — не вытерпела Гуриха.
— Нет, не заусну.
— Это пошто?
— А никогда не заусну. Климов шиш когда зауснет.
Он затих, когда Гуриха отступилась. Пропели вторые петухи. Каждый раз, готовясь уснуть, Савватей вспоминал что-нибудь хорошее, что случилось за день, либо плохое, которое не случилось. Сегодня он подумал: «Вот как хорошо, что сейчас зима и нету блох. Ни одной штуки. Оне уж покусали бы за ночь-то. Не поспишь с ними. С блохами-то».
VI
В субботу, 14 января 1928 года, в Москве было мглистое морозное утро. Белая мгла висела над крышами. Нагромождения домов и кварталов терялись вдали, растворенные этой морозной мглой. Золотушный, с неопределенными очертаниями сгусток солнца, никем не замечаемый и словно ненужный небу и городу, всходил над столицей. В безветрии и безмолвии Александровского сада мерцали медленные кристаллики снежной пыли. На красноватых, слегка отлогих монолитах Кремлевской стены обозначались серебристые лишаи проступившего за ночь инея. Дворник в казенном фартуке старательно разметал снег у въезда в Троицкие ворота. По Воздвиженке и мимо Манежа торопились на работу последние служащие. Школяр, опоздавший на первый урок, глазел на афишу. Реклама «Совкино» вещала о кинофильме «Парижский сапожник».
Со стороны Охотного ряда, из негустого потока машин выкатил тупоносый, сдержанно пофыркивающий «паккард». В окне кабины мелькнуло усталое, не отражающее душевного состояния лицо, с усами, спадающими наискось по желтоватым, потревоженным оспой щекам. Отсутствующий, но зоркий взгляд скользнул по мальчишке: в узких прищуренных глазах скопилось, но тут же исчезло мимолетное добродушие. Оставляя синюю гарь выхлопов, машина миновала Кутафью башню, преодолела некрутой подъем крепостного моста, задержалась у главных ворот и въехала в Кремль. Своды кремлевских арок отражали и потому усиливали шум мотора. После нескольких поворотов «паккард» остановился на небольшом внутреннем дворике, у одной из многочисленных дверей этой цитадели причудливого русского зодчества.
Держа в руке меховую с наушниками шапку, Сталин вылез из машины и несколькими энергичными движениями размял ноги. Он встряхнул шапку, не спеша надел ее, сунул руки в карманы пальто и, слегка косолапя, чуть заметно покачиваясь, прошелся к двери.
Дверь была не заперта. Войдя в коридорчик, он неопределенным движением руки ответил на приветствие дежурного, затем прошел в теплый боковой коридор. Поднялся по неширокой отлогой лестнице, миновал небольшое безымянное зало и вышел на второй этаж.
После вчерашней ссоры с женой ему не хотелось идти в квартиру, он направился в один из двух своих кабинетов. В коридоре второго этажа служители натирали полы, пахло мастикой и размоченной древесиной паркета. Батареи центрального отопления грели неважно, и от воды в коридоре витала неприятная осенняя свежесть. Однако в кабинете было очень тепло, и Сталин с наслаждением разделся. Стоя на мягком бесшумном ковре, он неторопливо набил трубку.
Одиночество и отсутствие запланированных на сегодня встреч были приятными. Он задумался, забыв погасить спичку. Огонь обжег пальцы. Стараясь быть объективным, Сталин снова вспомнил жену и улыбнулся: «Дура… Она просто дура, это во-первых. Во-вторых, она совсем не понимает, что его дело в миллион раз нужнее, чем все ее дела, взятые вместе. В-третьих… в-третьих, он еще не настолько стар, чтобы… чтобы не считаться с этим. Впрочем, все это ерунда. Чушь, недостойная того, чтобы терять время: ему хватает забот без этого».
Хорошее состояние духа приходило к нему всегда постепенно, тогда как гнев и несдержанность могли обрушиться неожиданно. Сегодня он был слегка взволнован предстоящей поездкой в Сибирь. Завтра необходимо покинуть Москву. Он, Сталин, сам, лично побывает на местах и выяснит положение дел, которые далеко не блестящи. Вчера он говорил с товарищами из хлебоцентра и комиссариата торговли. Эти головотяпы довели страну до ста миллионов пудов хлебного дефицита. Сегодня это была главная опасность. Перед ней отступают на задний план события в Бессарабии и кантонский расстрел. Международное положение страны не так уж плохо. Он, Сталин, не настолько глуп, чтобы всерьез верить в близкую интервенцию, хотя война в будущем, безусловно, неизбежна…
Он медленно ходил по ковру, играя потухшей трубкой. Легкая, необъяснимо дальняя тревога, какое-то неприятное чувство неуверенности шевельнулось в душе. Он усилием воли избавился от закипающего раздражения. Ему пришлось признаться перед самим собой, что это всю неделю замалчиваемое им чувство вызвано короткой, но обоюдно безжалостной стычкой с Кировым. Седьмого января, ровно неделю тому назад. Независимость и самоуверенное спокойствие Кирова были особенно заметны теперь, когда прошел кризис в партии, когда Лев Бронштейн разгромлен наголову. Киров ведет себя слишком независимо. Поэтому он не видит в разгроме троцкистов особой заслуги Сталина, хотя и не говорит об этом открыто. Но кто сделал больше Сталина в этом разгроме, в этой схватке с оппозицией? Они хотели бы превратить партию в лавочку, в институт благородных девиц. Они не понимают опасности благодушия, этот самодовольный ленинградский наместник и этот рыжий краснобай Бухарин! Вероятно, Троцкий был прав, обвиняя Бухарина в национализме и кулацкой идеологии…
Наливаясь решимостью, игнорируя какую-то неопределенную внутреннюю неловкость, он снял телефонную трубку и попросил соединить его с квартирой Бухарина. Телефон не ответил. Сталин положил трубку и подошел к окну. Вид соборного купола, снег и вся кремлевская тишина, ощущаемая даже сквозь толстые стены строений, вызвали в нем сентиментальное чувство. Русские — это… несомненно… великий народ, Россия — великая страна. И он, Иосиф Джугашвили, может, и впрямь чуть-чуть жалеет, что не родился русским. Но это совершенно ничего не значит. Партия поставила его у руля великой страны, а великий народ не может не сделать великих дел…
Он усилием воли погасил жаркий, поднимающийся в груди сентиментальный наплыв, он поглядел на Кремль, освежая ощущение ответственности.
Да, он действительно взял в свои руки безграничную власть, он действительно несколько груб, он действительно нелоялен порой к товарищам. Ильич был прав в этих аспектах личной характеристики. Но при чем здесь личные свойства? Он, Сталин, всего лишь слуга большевистской партии. И потому, что он слуга партии, он никому не позволит губить партию. Не позволит губить ее фракционной борьбой, не позволит разрушать ее лицемерными воплями о попранной демократии. Троцкий клеветал на партию, обвиняя ее в перерожденчестве и термидорианстве. Он трусливо уходил от трудностей практических дел, он хотел поссорить партию с русским крестьянством. Разве не было бы это равносильным гибели революции? Троцкий поплатился за свои преступления перед партией. И он, Сталин, и впредь сделает все необходимое, чтобы упрочить единство партии. Пусть только не мешают ему, пусть не ставят палки в колеса…
Вновь безрезультатно он позвонил Бухарину и усмехнулся в усы, вспоминая слухи о последнем, таком долгом романе Бухарина с Лариной. Бухарину, вероятно, важнее этот роман всех разногласий в Цека и дел в Коминтерне… Этот доморощенный специалист по крестьянству, видимо, забыл и о ста миллионах пудов хлебного дефицита…