Городок уже просыпался: кое-где мелькали огоньки, кричал ребенок. Проходя мимо колодца, Соколин наткнулся на высокую фигуру полуодетого комбата Шелеста, тащившего полное, через край, ведро воды.
— Экий ты какой ранний, — с некоторой завистью сказал, завидя его, Шелест и зашагал быстрее, расплескивая воду.
Двери знакомого домика были плотно прикрыты. Сквозь стекло виднелись объемистая походная сумка, брошенная на подоконник.
«Спит, — подумал соколин, — спит Галька…»
Дни в ту осень Стояли необычайно жаркие, а ночи холодные. Старший лейтенант Меньшиков продрог, и худое лицо его казалось совсем синим.
Тускло поблескивали в предрассветной мгле штыки и привешенные к ранцам боевые каски.
Соколин шагал между шеренгами бойцов.
Отделенный командир комсомолец Дроздюк, как всегда щеголеватый, стоял во главе своего отделения. Соколин остановился около него.
— Ну как, товарищ Дроздюк? — опросил он, — Готовы к походу?
— На все сто, товарищ капитан!
Взгляд капитана задержался на одном из бойцов. Он стоя дремал в последней шеренге.
— Товарищ Гордеев! — крикнул комбат. — Товарищ Гордеев!
Боец встрепенулся и быстро заморгал красноватыми веками.
— Почему у вас воротник расстегнут?
— У него не сходится, товарищ капитан, — ответил отделком.
Вид у Гордеева был довольно жалкий. Ремень распущен, петлицы оторваны, ранец неловко болтался сзади. Соколин сердито качал головой.
— Ну вот, извольте радоваться. Так выйти в строй, в поход!
Точно не боец, а мокрая курица!
Кругом засмеялись. Это несколько разрядило общее тревожное состояние.
Но Соколину было не до смеха.
— А говорите: на все сто… Плохо, товарищ Дроздюк. Плохо!.. Указываю отделенному командиру.
— Гордеев хлебы хорошо печет, — засмеялся кто-то из бойцов.
— Женить его надо. — подхватил другой.
И шутки эти тоже прикрывали внутреннюю тревогу и предпоходное волнение.
— Живо привести себя в порядок! — строго приказал капитан, — Последний раз указываю.
— Товарищ капитан, — крикнул Меньшиков, — командир полка!
Едва успел отрапортовать Соколин, взгляд полковника упал на Гордеева.
Седых минуты три молча оглядывал его со всех сторон. Он всунул руку за поясной ремень, потрогал ранец, вытащил какие-то тряпки и веревки из котелка.
— Где ваша каска, товарищ боец? — спросил он тихо.
Но каждый хорошо знавший полковника слышал уже раскаты приближающейся грозы в этом тихом голосе. Она разразилась немедленно.
Полковник не дожидался ответа Гордеева.
— Лейтенант! — гремел он. — Вы построили людей? Вы осмотрели их? Вы таких бойцов показываете полковнику? Таких бойцов ведете на противника?! Капитан Соколин, вы рапортовали, что батальон готов к походу. Грош цена вашему рапорту! Приказываю (полковник посмотрел на часы) в пятнадцать минут подтянуть батальон!
Он вскочил на коня, и комья сырой земли взметнулись из-под копыт.
Соколин стоял бледный и злой. Он привык уже к резкости полковника, но сегодня особенно остро воспринимал ее. По существу, полковник был сегодня прав. Этого не мог не сознавать Соколин. Но он накричал на него, как на мальчишку, в присутствии всех бойцов. И это не первый раз… Он сознательно подрывает его авторитет в полку.
Соколин всегда испытывал неприязнь к этому сухому человеку. Но сегодня… сего дня…
— Товарищ старший лейтенант, — резко приказал он Меньшикову, — приведите в порядок роту!
Отделенный командир Дроздюк хмуро смотрел вслед уходящему комбату.
— Ну, Гордеев, — с досадой сказал он, — подвели мы с тобой нашего капитана.
…В пять часов весь полк был выстроен на плацу. Капитан Соколин, подтянутый, мрачный, занимал свое место на правом фланге.
А в тылу третьей роты застыл боец Гордеев. Ремень его был туго затянут. Воротник аккуратно застегнут, новенькая каска привязана к ранцу.
Комдив Кондратов, на сером коне, выехал из лесу.
— Полк, сми-и-pнo!.. — протяжно скомандовал полковник Седых. — Товарищ комдив, полк построен для похода.
В пять часов пять минут полк выступил. Первые километры шли походной колонной, не расчленяясь. Вперед, вправо и влево было выслано походное охранение.
В пять часов тридцать минут Галя Сташенко подошла к своему самолету.
В шесть часов, когда полк входил в село Федорищи, над селом показалась эскадрилья.
Соколин взглянул вверх и впервые в этот сумрачный день улыбнулся.
До места первых боев бойцам предстояло пройти пятьдесят километров. А день выдался необычайно жаркий.
— Сентябрь маскируется июлем, — острил Меньшиков.
В самом начале марша к капитану Соколину подошел грузный комиссар в черной кожаной куртке. Лицо его показалось знакомым комбату.
— Дубов. Назначен посредником в ваш батальон.
Он крепко пожал руку Соколину и, вглядываясь в него, несколько смущенно улыбнулся.
И по неловкой улыбке этой Соколин сразу узнал комиссара. Это он делал доклад в батальоне о международном положении, это он не знал, как ответить на рапорт комбата. Видать, из запаса: отвык от армии.
— Очень рад, — сказал Соколин. — Почему же вы без коня?
— Знаете, — ответил Дубов, — давненько не был я с пехотой на марше. Вот и порешал испытать с вами все, так сказать, тяготы.
Заметив недоверчивый взгляд Соколина, тут же поторопился добавить:
— Я в гражданскую кавалеристом был. Не одну тысячу верст отмахал… В юности, в ваши годы…
От жары Дубов страдал, казалось, больше всех. Кожанку он давно кинул на пулеметную тачанку. Он расстегнул ворот гимнастерки и поминутно вытирал шею большим цветистым платком.
Большая часть дороги шла полем. В леса предстояло вступить только к вечеру. Там-то, в благодатных, тенистых лесах, и был район сосредоточения дивизии.
Лето было засушливое. Хлеб давно уже убрали. Бесконечно тянулись по обе стороны дороги голые поля; все ручьи, даже помеченные на карте, выпиты были жадным солнцем; часами не встречали селений, и неоткуда было наполнить фляги.
Дубов жестоко страдал от жажды.
«Не дойдет комиссар! — искоса смотрел на него Соколин. — Взял бы уж коня».
Но Дубов не отставал. В горле пересохло, и шершавый язык едва поворачивался во рту. Не хотелось разговаривать. Шагал Дубов автоматически, в каком-то полусне.
На одном из привалов красноармеец Гордеев заметил невдалеке болотце.
Незаметно проскользнув мимо отделкома Дроздюка, он побежал туда.
Вода в болотце была почти коричневой, но размышлять было некогда. Гордеев наполнил флягу, хлебнул, поморщился. Ничего — пить можно.
Он вспомнил страдающего от жажды комиссара, секунду подумал, снял котелок, покрыл его носовым платком и пропустил сквозь платок всю воду из фляги.
В восторге от своего изобретения он принес эту «профильтрованную» воду комиссару.
Дубов признательно посмотрел на него и приложился к котелку. Ничего более вкусного не пивал он в своей жизни. Он опорожнил почти весь котелок.
К вечеру стало прохладней.
Из глубины Уральских гор
И до Чонгарской переправы, —
затянул любимую песню Дроздюк. Батальон подхватил:
Прошла, прошла Тридцатая
В пламени и славе…
И посредник Дубов тоже подтянул бойцам. Ему казалось, что это не Дроздюк, а Вася Снегирев запевает боевую песню…
Голос у Дубова был хороший, сочный, и скоро он уже вел песню, и даже сам знаменитый запевала отделком Дроздюк стушевался перед ним.
Голос Дубова в песне показался тоже знакомым Соколину, — где-то он его слышал… Он внезапно вспомнил: ночь, лес, домик комдива, два силуэта… «Так это он, этот комиссар, сидел тогда у Кондратова? Что же, они друзья? Стало быть, друзья».
Ветер подхватил песню, которую вел Дубов, и донес ее до слуха комдива.
Комдив повернул коня, насторожился, подъехал к рядам батальона и долго молча ехал, прислушиваясь к песне.
Уже темнело. Одна песня сменялась другой. Сумеречные тени лежали на лицах бойцов.
…Лес. Комдив давно уже ускакал из батальона. Песни прекращены. Ночной марш в лесу должен быть проведен в абсолютной тишине. Ночь холодна. Кожанка пригодилась Дубову.
Тьма обманчива. В каждом кусте может неожиданно открыться «вражеская» засада. Бойцы шагают молчаливые, сосредоточенные. Час. Два. Три. В безмолвии застыл сумрачный лес. Медленно и сурово текут минуты последней, предбоевой ночи.
…Ранним утром вышли на полянку у небольшого озера. На небе стояла побледневшая луна, и вода в заросшем тростником озере едва-едва мерцала. Озеро казалось глубоким и таинственным.
Подъедала кухня. Устроили большой привал.
В маленькой глубокой балке близ озера разложил лейтенант Меньшиков костер. Разведка прочесала весь лес. «Противник» был еще далеко, ночь не из теплых, душа требовала горячего чаю, и командир батальона против костра не возражал.
К огоньку пожаловали гости: командиры и красноармейцы, Дубов узнал того красноармейца, что угостил его давеча водой, и — долг платежом красен — предложил ему стакан горячего густого чаю. Гордеев, примостившийся в сторонке, с благодарностью принял стакан из рук комиссара.
Дубов полулежал рядом с командиром батальона.
Хорошо было после целого дня похода вытянуться на сене, стакан за стаканом, без счета, поглощать обжигающий напиток, следить, как разгораются огненные угольки в костре!
Небо было бледное, предутреннее. Звезды гасли одна за другой.
— Расскажите что-нибудь, товарищ комиссар, — попросил Соколин.
— Ночь коротка, — сказал Дубов. — Завтра тяжелый день.
Но ему самому хотелось поговорить с молодыми.
— Все равно не спится. — Соколин бросил хворостинку в огонь, она сразу вспыхнула и осветила задумчивее лицо комиссара.
— Был у меня в партизанском отряде, — медленно начал Дубов, — боец один — Снегирев Василий. Рябой был, некрасивый, а пел так, что бывало не наслушаешься. До слез доводил. В музыкальном смысле он тогда совсем неграмотным был. На баяне, однако, самые тонкие мелодии брал. Импровизировал. Пришли мы как-то в се