Капитан Сорвиголова — страница 3 из 5

ь третьяДИНАМИТНАЯ ВОЙНА

ГЛАВА 1

Трагедия баролонгов. — Три пастушки. — Тысяча фунтов стерлингов против одного пенни. — Катастрофа. — Исчезновение одиннадцати улан. — Нелепые кумушки.

На возвышенности Таба-Нгу, что означает в переводе с языка баролонгов «Черная гора», когда-то находилась носившая то же название столица небольшой республики этого малочисленного африканского племени. Но Оранжевой Республике не нравилось существование крошечного негритянского государства, вклинившегося в ее территорию. Как всегда в таких случаях, большая страна искала повода для присоединения к себе маленькой. Им послужила неприязнь, которую более или менее открыто выказывали по отношению к своему соседу сыновья Марока, усопшего вождя баролонгов. И в 1884 году простым декретом президента Оранжевой Республики маленькое государство баролонгов было аннексировано, и его гражданам объявили, что отныне они обязаны следовать законам и обычаям большого государства. Буры всегда жестоко обращались с представителями черной расы, поэтому значительная часть баролонгов покинула землю своих предков и переселилась в Басутоленд, английское владение, входившее в состав Капской колонии.

Здесь вполне уместно провести печальную аналогию между насильственным покорением бурами беззащитного народа и той завоевательной войной, которую вела теперь против них самих Англия и которая, несмотря на все жертвы буров, должна была в конце концов привести к порабощению их родины.

Но довольно философии, перейдем к фактам.

В настоящее время Таба-Нгу, покинутый своими исконными обитателями, превратился в жалкое, хотя и живописное, селение с семью тысячами жителей, преимущественно негров, и с разбросанными там и сям редкими туземными хижинами и принадлежащими белым фермами. От прежнего величия древней столицы остались только сохранившиеся в его окрестностях огромные, поистине циклопических размеров прочные сооружения для сбора дождевой воды, удовлетворявшие некогда потребности всего населения и его бесчисленных стад. Резервуары располагались в степи, у самого выхода из ущелья или между двумя холмами, и ограждались с трех сторон обмазанными глиной каменными стенами: четвертая стена отсутствовала, чтобы вода в сезон дождей могла свободно приливать в бассейны. Благодаря водохранилищам, всегда наполненным чистой и свежей влагой, этот город стал важным в военном отношении пунктом.

Один из таких искусственных водоемов, размещенный между Блумфонтейном и Ледибрандом, на расстоянии семидесяти километров от обоих городов, имел столь большое стратегическое значение, что англичане поспешили овладеть им еще до того, как вошли в столицу Оранжевой Республики.

Поражение генерала Кронье повлекло за собой, как известно, снятие блокады с Кимберли и Ледисмита. И лорд Робертс получил полную возможность, не заботясь о флангах, сосредоточить войска для вторжения в Оранжевую Республику с востока и запада. Буры, отступавшие очень поспешно, не успели даже взорвать это водохранилище, а бдительность, с какой следили за ним англичане, казалось бы, исключала возможность какого бы то ни было диверсионного акта.

Охрана бассейна была возложена на два эскадрона улан, два батальона драгун и одну артиллерийскую батарею. Это были довольно внушительные силы, если даже не считать проходивших мимо полков, которые ежедневно устраивали здесь привал. Часовые, находившиеся друг от друга в пределах слышимости и размеренно вышагивавшие вдоль вековых стен, за которыми поблескивала на солнце вода, не разрешали приближаться к сооружению сколь-либо подозрительным людям.

Однако окрестным фермерам англичане позволяли по-прежнему поить скот, — разумеется, не по душевной доброте своей, ибо англичане ничего не делают без заднего умысла. Расчет на сей раз заключался в том, что у фермеров было пять-шесть сотен дойных коров (упряжные быки находились в военных обозах), дававших превосходное молоко, из которого крестьянки сбивали вкусное масло. А этими продуктами, как известно, особенно любили полакомиться уланы, драгуны, артиллеристы, да и волонтеры не прочь были их отведать. Скот мог пригодиться также и в случае перебоев с поставками продовольствия для армии.

Мужчины, и молодые и старые, ушли на войну, и скотину на водопой гоняли женщины. Да и дело-то было нехитрое: послушные животные прекрасно знали дорогу и шли не задерживаясь.

В тот день, о котором пойдет наш рассказ, три молодые крестьянки пригнали сюда сотни полторы коров. Впереди, рядом с телкой с бронзовым колокольчиком на ошейнике, шествовала крепко сбитая белокурая девушка в чепчике, похожем на голландский, и с большой корзиной в руке. За ней следовала другая — живая смуглянка в невообразимой соломенной шляпке с поблекшими искусственными розами. Как и первая, она шла, скромно опустив глаза, но было заметно, что это давалось ей нелегко. У нее на руке висела точно такая же корзина, как, впрочем, и у третьей, худенькой, неловкой, почти жалкой на вид девушки, замыкавшей процессию.

Уланский сержант, подойдя к первой погонщице, поклонился с утонченной изысканностью гарнизонного вояки и отпустил банальную любезность. Девушка остановилась как вкопанная, немая и равнодушная к нему.

Ко второй погонщице обратился капрал, а один из солдат — к третьей. Результат тот же: ни взгляда, ни слова, ни движения! Солдаты расхохотались, а сержант воскликнул:

— Настоящие дикарки! Бог мой, до чего же они глупы! — и уже серьезно сказал первой девушке: — Я вижу вас здесь впервые, красотка, и вам должно быть известно, что мне приказано осматривать вещи у всех, кто идет к водоему. Что там у вас в корзине?

Но «красотка» стояла по-прежнему не шевелясь и тупо глядела перед собой широко раскрытыми глазами.

— Да она просто деревянная, клянусь честью! А может быть, из папье-маше? — И, снова рассмеявшись, он осторожно взял корзину и, заглянув в нее, произнес: — Бутерброды с маслом, фрукты, какие-то тряпки, вязанье… В общем, ничего страшного. Проходите!

Капрал и рядовой, подражая сержанту, со смехом заглянули в корзины двух других крестьянок и, в свою очередь, повторили:

— Проходите!

Но те, словно окаменев, не двигались с места. Тогда солдаты жестами предложили им продолжать свой путь.

Девушки поняли наконец и скрылись за стеной водоема. И все время, пока их коровы пили, громко фыркая, солдаты потешались над подружками, не скупясь на весьма грубые шуточки.

— Честное слово, будь моя невеста Фанни Уолтер, на которой я женюсь после войны, столь же болтливой, как эти девчонки, я считал бы себя счастливейшим человеком во всем королевстве! — заметил один из них.

— А может быть, они глухонемые? — предположил другой.

— Говорят, глухонемые — самые идеальные хозяйки! — гоготал третий.

— Дикарки, по-английски не понимают! — пожал плечами сержант.

А девушки открыли между тем свои корзины, достали оттуда по куску хлеба с маслом и, храня все то же невозмутимое молчание, принялись с аппетитом уплетать завтрак, запивая его водой из бассейна, которую черпали прямо пригоршнями.

Когда огромное стадо потянулось обратно, одному из солдат взбрела в голову мысль напиться молока. Он остановил шествовавшую впереди корову, подозвал товарища, у которого была выкрашенная в цвет хаки жестяная кружка, и, попросив его подержать сию емкость, принялся доить. Но то ли у него не было опыта в этом деле, то ли он причинил животному боль, но буренка вырвалась и так угостила задней ногой обоих томми[119], что они полетели в разные стороны и брякнулись оземь.

Обескураженные и взбешенные любители молока смущенно поднялись под взрыв оглушительного солдатского хохота.

Худая и с виду неуклюжая девушка, не проявлявшая до сих пор никаких признаков любезности, подняла с земли кружку и, мигнув черноволосой товарке, нежным тремоло[120] успокоила рассерженное животное. Взявшись за соски коровы с чисто профессиональной ловкостью, она в несколько секунд наполнила посудину пенящимся молоком и просто, без церемоний, неловким движением протянула солдату, потиравшему ушибленные места.

Залпом осушив сосуд, англичанин улыбнулся:

— У вас доброе сердце. Не стану предлагать денег, чтобы не обидеть вас, но благодарю от всей души.

Тут же, помахивая кружками, к девушке подошли и другие солдаты, прося и им нацедить молока.

В ответ странная пастушка тихонько свистнула, и коровы, тесня друг друга, рысью пустились прочь. Образовалась настоящая живая стена, пробиться через которую было нельзя.

Красивая блондинка в голландском чепчике заметила между тем на стене бассейна объявление, на котором рукою ротного писаря были начертаны следующие недостойные цивилизованного человека слова:

«Тысячу фунтов стерлингов тому, кто доставит живым или мертвым капитана Сорвиголову.

Майор Колвилл».

Прочитав объявление, девушка прикусила губу, чтобы сдержать лукавую улыбку, и спокойно пошла дальше.

А через сутки те же самые часовые увидели то же самое стадо и тех же погонщиц. Никаких перемен в поведении бурских пастушек: та же вялая походка, тот же тупой взгляд, те же корзины. Только третья из девушек, та, что вчера так ловко доила, несла, кроме корзины, еще большой деревянный подойник.

Зато солдаты были теперь куда любезней, чем накануне. Сержант даже не заглянул в корзины.

Когда скот напился и животные, блестя от струившейся по бокам воды, двинулись в обратный путь, крестьянка с бадейкой остановила стадо. Поставив на землю ведерко, она опустилась возле одной из коров на колени и, надоив посудину, знаками дала понять солдатам, что молоко находится в их полном распоряжении.

Те встретили этот неожиданный дар звучным «ура». Пехотинцы, уланы, артиллеристы бросились на штурм подойника и, черпая молоко своими походными кружками, быстро опорожнили его. Но девушка снова наполнила бадью.

Вокруг стоял несмолкаемый гул радостных людских голосов, коровы мычали и били копытами землю. Никто уже не обращал внимания на двух других погонщиц, скрытых стеною водоема и сгрудившимися животными.

Неутомимая доильщица занималась своим делом добрых двадцать минут. Только завидя подходивших подруг, она вскочила и, схватив подойник, молча пошла им навстречу.

Но солдаты ни за что не хотели отпускать ее с пустыми руками, не отблагодарив за угощенье, как того настоятельно требовали их ублаженные желудки. Кто-то из улан снял с головы каску, бросил в нее мелкую монету и пустил по кругу. Каждый вносил свою лепту, исходя из имевшихся средств и понятия о щедрости. Через минуту собранные денежки серебряной струйкой посыпались в ведерко.

Не поблагодарив солдат, все с тем же деревянным лицом, девушка побежала вдогонку за товарками и, исчезнув из виду, с отвращением выбросила чужеземные деньги в первую попавшуюся канаву.

Едва она присоединилась к подругам, как все трое бросились наутек вместе со стадом, которое, точно взбесившись, понеслось во всю прыть.

Англичане же, довольные тем, что хоть немного нарушилось нудное однообразие их жизни, радовались, как дети, и оборвал их веселье лишь тревожный крик часового.

К водоему мелкой трусцой приближался отряд из двадцати улан, одетых в хаки. Трое всадников, офицеры, были без пик, но с белыми шарфами. Возглавлял группу высокий мужчина с седеющей бородкой, жесткими чертами лица и бегавшими рысьими глазами. На эполетах его мундира поблескивали золотые короны — отличительный знак майора. Цифра, вышитая на воротнике, указывала на то, что он принадлежал к третьему уланскому полку.

Черт возьми, да ведь это же наш старый знакомый, палач Давида Поттера, заклятый враг капитана Сорвиголовы, последний оставшийся в живых член военного суда майор Колвилл собственной персоной! Он казался чем-то серьезно озабоченным и встревоженным, словно какая-то мрачная мысль неотступно терзала его душу.

Нет спору, майор — храбрый солдат. Но даже самый смелый человек не может оставаться спокойным, зная, что где-то рядом кружится и ходит по его следам неугомонный дьяволенок, приговоривший к смерти пятерых членов военного суда и уже сдержавший свою страшную клятву в отношении четверых.

Попросту говоря, майора бросало то в жар, то в холод. День и ночь не мог он отделаться от мысли о подстерегавшей его на каждом шагу кончине. А жизнь в постоянном ожидании смерти — это уже не жизнь. Вот почему офицер, готовый на все, лишь бы справиться с неуловимым врагом, прибегнул к недостойному солдата средству — обещал денежную награду за голову командира молокососов. Так как Колвилл был богат, то, не задумываясь, он предложил кругленькую сумму в тысячу футов стерлингов. У англичан, кстати, подобные действия образно называются обращением за помощью к кавалерии Святого Георгия, поскольку на одной стороне золотого фунта стерлингов изображен Святой Георгий на коне, поражающий дракона.

Еще накануне по приказу майора на самых видных местах расклеили объявления. Он делал ставку не столько на врагов капитана Сорвиголовы, сколько, и пожалуй даже больше, на алчность его друзей.

Проезжая мимо объявления, наклеенного на стене бассейна, майор пробежал его глазами, точно желая на самом себе проверить силу воздействия такого приема борьбы. И вдруг англичанин побледнел, из уст его вырвался сдавленный крик. Остановив коня, он широко раскрытыми от ужаса глазами уставился на несколько карандашных строк, приписанных твердым и крупным почерком прямо под его подписью:

«А я предлагаю только пенни[121] за голову майора Колвилла, хотя она не стоит и того.

Капитан Сорвиголова».

Голос майора дрожал от гнева, а может быть, и от страха, когда, указывая на объявление, он крикнул:

— Кто это написал? Отвечайте!.. Да отвечайте же вы!

— Не знаю… — пролепетал сержант, приложив пальцы к козырьку. — Смею заверить вашу милость, только что, совсем недавно, этого еще не было.

— Кто приходил сюда? Кто проходил мимо? Кто здесь останавливался?

— Никто, кроме трех бурских пастушек, которые, как обычно, пригоняли на водопой стадо.

— Я должен их допросить — и немедленно!

— Но они все равно что бревна: ничего не слышат и не понимают — хуже дикарей.

— Тем более! Чтоб сию же минуту они были здесь! Поняли, сержант?

— Слушаюсь, ваша милость!

— Возьмите с собой десяток солдат и во что бы то ни стало приведите ко мне этих пастушек.

— Слушаюсь, ваша милость! Минутное дело!

И десять солдат во главе с сержантом, вскочив на коней, помчались во весь опор по следам скрывшегося стада.

Майор и его эскорт, спешившись, молча ожидали возвращения отряда.

Никто еще не видел майора Колвилла в таком возбужденном состоянии. Точно неведомый рок или некая необоримая гипнотическая сила притягивала его к объявлению, перед которым он, расхаживая взад и вперед, то и дело останавливался.

Прошло десять минут.

— Ужасный копун этот сержант, — ворчал приговоренный к смерти член военного суда, в сердцах ударяя стеком по голенищу сапога.

Издалека донеслось несколько выстрелов. Кони насторожили уши, люди вздрогнули.

— Что там еще? — крикнул майор, возбуждение и гнев которого все возрастали.

Но тут из повернутой к англичанам стены резервуара взметнулись столбы белого дыма, и под грозный аккомпанемент оглушительных взрывов каменное ограждение, веками выдерживавшее мощный напор дождевой влаги, рухнуло в нескольких местах на протяжении ста двадцати метров. Через пробоины ринулись стремительные потоки и с громоподобным гулом устремились вниз по склону, взрывая на своем пути землю, увлекая камни, опрокидывая палатки, унося фураж и заливая склады оружия.

— Спасайтесь! Спасайтесь!.. — вопили солдаты, охваченные ужасом при виде леденившего душу зрелища.

Даже находившиеся на взгорье орудия, зарядные ящики и артиллерийские повозки в любую минуту могли быть затоплены. Напуганные лошади громко заржали и, сорвавшись с привязи, понеслись в открытую степь.

Вздыбившаяся волна смыла последние остатки стены. Образовавшийся гигантский водопад шириною в полтораста метров быстро превратил веселую долину в бурную реку.

Непоправимая катастрофа! Уничтожен бассейн Таба-Нгу, безвозвратно утрачены запасы бесценной жидкости. А посему этот пункт потерял стратегическое значение.

То было подлинное бедствие для всей английской армии и, в частности, для майора Колвилла, которому доверили охрану этой местности. Взрыв резервуара задевал самолюбие командира и бросал тень на его воинскую честь.

Колвиллу не оставалось теперь ничего иного, как отступить перед потоками все прибывавшей воды. Солдаты, опасавшиеся новых взрывов и обезумевшие от страха, бежали без оглядки. Но не все: некоторых задавила рухнувшая стена, другие, унесенные, как жалкие щепки, стремниной, погибли в пучине. Потери составили человек пятьдесят.

Однако майора куда больше беспокоила непонятная задержка отряда улан, посланного на поиски бурских пастушек. Все мысли этого маньяка вертелись вокруг дерзкого ответа, начертанного на его объявлении неизвестной рукой. И ужас его все возрастал по мере того, как он вспоминал находчивость, смелость и сбивавшую с толку ловкость своего невидимого, но вездесущего врага, который неотступно преследовал, унижал и позорил его, и все это с безнаказанностью, способной довести человека до исступления. Солдат, потеряв голову, не знал, что ему делать, что предпринять.

Обоснованно или нет, но Колвилл полагал, что бурские пастушки кое-что знают обо всем этом и, может быть, наведут его на след. И ждал посланного за ними сержанта с явным нетерпением.

Между тем доносившиеся издалека выстрелы прекратились, и майора бросило в дрожь, когда он подумал, что эта стычка могла оказаться роковой для посланных им солдат.

Рев водопада заглушал все остальные звуки в долине. Лишь изредка доносились призывы тонувшего человека о помощи или предсмертное ржание коня.

Внезапно на горизонте показались силуэты трех всадников, быстро приближавшихся на рысях. Кто они? Может, уланы? Но у них не было пик. Да и солдаты ли это? Конечно же нет: хотя и ехали они верхом на полковых конях, в глаза не бросался цвет хаки.

Когда всадников уже можно было разглядеть, майор с подчиненными буквально остолбенели при виде нелепого маскарада. Не случись это при столь трагичных обстоятельствах, появление несуразного трио заставило бы расхохотаться даже англичан — людей, как правило, подверженных сплину[122].

То были три обряженных в женское платье кавалериста. Их упиравшиеся в стремена ноги были босы, торсы затянуты в корсажи, головы украшали неописуемые шляпки, а кое-как напяленные юбки развевались по ветру.

И никаких следов сержанта и остальных семи солдат уланского отряда!

ГЛАВА 2

Герилья. — Чистейшее безумие. — Двоюродные сестры Поля. — Шутка капитана Сорвиголовы. — Поспешное бегство. — Уланы. — Снова смерть. — Пленники. — Переодевание. — Поклон майору Колвиллу.

После капитуляции армии Кронье действия буров приняли совсем другой характер. Они отказались от нанесения противнику мощных ударов крупными войсковыми соединениями. Республиканские армии были разбиты на мелкие отряды, и генералы кончили тем, с чего им следовало бы начать, — герильей.

Герилья — это удары, неустанно наносимые врагу неуловимыми подвижными отрядами. Партизаны нападают на обозы и отставших солдат, взрывают железнодорожные пути, уничтожают телеграфные линии, перехватывают разведчиков, налетают, как рой ос, на воинские эшелоны, отрезают войска от продовольственных складов, держат противника в постоянном напряжении, изнуряют голодом солдат и коней и совокупностью всех этих действий причиняют тяжкий урон неприятельским армиям, ряды которых тают с каждым днем. Только благодаря войне подобного рода испанцы сумели справиться с закаленными в боях войсками Наполеона, которые одержали немало блистательных побед над знаменитейшими полководцами того времени и разбили несколько европейских коалиций.

В искусстве нанесения дерзких ударов и внезапного нападения Жан и его молокососы не знали равных. И когда командир юных партизан явился к генералу Бота за очередным заданием, тот немедля решил использовать замечательные способности Сорвиголовы с наибольшей пользой для дела. Но, к несчастью, сорванцы были раскиданы по всем фронтам, и группа Жана состояла теперь всего из трех бойцов: самого капитана, лейтенанта Фанфана и рядового Поля Поттера. Два офицера, чтобы командовать войсковым соединением, — это еще куда ни шло, но один солдат никак не мог составить целого отряда.

Генерал Бота обещал отважному разведчику обратиться ко всем командирам с просьбой предложить находящимся в их распоряжении молокососам немедленно вернуться к своему капитану. Учитывая подвижность бурских отрядов, можно было надеяться, что юнцы соберутся дней за десять. Но Сорвиголова не мог примириться с бездеятельностью даже в течение такого срока и просил дать ему пока хоть какое-нибудь поручение.

— Но у меня нет для вас ничего подходящего. Не забывайте, вас всего-навсего трое.

— А вы подумайте, генерал. На войне всегда найдется что-нибудь особо трудное и не терпящее отлагательства.

— Если бы в вашем распоряжении находилась сотня молокососов, я поручил бы вам взорвать водохранилище Таба-Нгу.

— Но, генерал, я берусь это сделать с помощью Фанфана и Поля.

— Бассейны охраняет тысяча англичан. У них кавалерия, артиллерия, пехота, — возразил Бота.

— В таком случае сто человек скорей помешали бы мне. Мы вполне справимся втроем, даю вам слово.

— Но это же чистейшее безумие!

— Знаю. Потому-то и убежден, что дней через десять, если только мы не погибнем, данный объект будет уничтожен. Мы снова приступим к динамитной войне. Это так увлекательно! Вдвоем-втроем делаешь огромное дело, заменяя целый армейский корпус!

— Хорошо, мой дорогой Сорвиголова, разрешаю, но с условием — непременно вернуться!

Храбрейшие из храбрых отказались бы от подобного, практически невыполнимого задания, но не молокососы, не знавшие колебаний. И трое наших сорванцов отправились в Таба-Нгу.

Там у Поля жили родственники. Впрочем, в тех местах все были немного сродни друг другу. Дядюшки и двоюродные братья бились на войне, зато тетушки и двоюродные сестры встретили юных воинов как нельзя более сердечно. А те, не теряя даром драгоценного времени, сразу же приступили к разработке плана действий.

В голове Жана созрел оригинальный и вполне осуществимый замысел. Ему было ясно, что женщины легко пройдут там, где мужчин задержали бы на первом же шагу. Значит, молокососы позаимствуют платья из гардероба двоюродных сестер Поля и обратятся в девиц!

Так Сорвиголова превратился в сестрицу Бетие, рослую девушку, носившую голландский чепчик, Фанфан стал сестрицей Гриэт, черноволосой девицей в невообразимой шляпке, а Поль преобразился в сестрицу Наати, неказистую по внешности, но обладавшую несравненными способностями доильщицы. Сорванцы учились ходить в юбках, перенимали, насколько это возможно, скромные девичьи повадки, — словом, делали все то, что Фанфан непочтительно называл «кривляньем».

Вечером устроили генеральную репетицию. Все сошло отлично. А на утро следующего дня импровизированные пастушки уже гнали скот на водопой, не забыв захватить корзины, в которые, кроме завтрака, положили немного тряпья, и с честью выдержали опасное испытание.

Случай с коровой, не позволившей уланам доить себя, подсказал Жану мысль захватить в следующий раз подойник, в который сестрица Наати — она же Поль — должна была нацедить молока, чтобы отвлечь внимание солдат. И на другой же день, как уже известно читателю, юные диверсанты, рискуя быть расстрелянными на месте, привели в исполнение дерзкий замысел.

Фанфан и Сорвиголова — то есть сестрицы Гриэт и Бетие — спрятали на дне своих корзин под тартинками[123], платками и вязаньем по полудюжине динамитных патронов, снабженных бикфордовыми шнурами, — и будь что будет!

Замысел капитана молокососов удался на славу. В то время как Поль без устали поил молоком жаждущих солдат, лже-Гриэт и лже-Бетие незаметно и осторожно начиняли щели в стене водохранилища динамитными патронами. Сбившееся в кучу, мычавшее и топтавшееся на месте стадо совершенно скрывало их во время этой опасной работы от взоров солдат.

Затем отважные сорванцы, не теряя самообладания, подожгли шнуры. Теперь уже ничто не смогло бы воспрепятствовать разрушительному деянию.

А у Жана, этого безрассудного смельчака, хватило еще дерзости приписать к объявлению Колвилла, которое он заметил вчера, уже известные нам слова, и при этом подписаться. Пусть знает!

Пора было, однако, сматываться. Удирали они довольно быстро, то и дело подгоняя животных. Только бы добраться до фермы!

Благоразумная предосторожность, мудрое решение! Ибо, во-первых, у водохранилища вот-вот должно было завариться горяченькое дельце, и, во-вторых, уланы, отправленные им вдогонку майором Колвиллом, уже скакали во весь опор.

К счастью, отряд задержался в пути: кавалеристы наткнулись на кучу мелких монет — щедрый дар ценителей молока, с отвращением выброшенный сестрицей Наати.

«Солдат не очень-то богат. Кто этого не знает?» — гласит одна песенка. А уланы этого взвода, как нарочно, все были такими голяками, что у них не водилось и гроша за душой. Поэтому они спешились и стали жадно подбирать пенсы и шиллинги. А это значило, что беглецами или беглянками, как будет угодно читателю, было выиграно еще минут пять.

Сестрица Бетие, часто оглядывавшаяся назад, заметила вдруг англичан, которые снова успели вскочить в седла.

— Кажется, погоня…

— Вот так штука! И, конечно, уланы! — воскликнула Гриэт. — Как охотно переколотил бы я их всех до одного!..

— Как ты думаешь, Поль, — спросила Бетие, она же Сорвиголова, — добредут коровы домой без нас?

— Доберутся! — коротко ответила Наати.

— Тогда позабавимся! Еще пять минут назад мы бы пропали, но теперь можно и подраться.

Вместо ответа Наати пронзительно свистнула. Услышав знакомый сигнал, головная корова пустилась в галоп и увлекла за собой все стадо, которое с грохотом снежной лавины помчалось к ферме.

Дорога круто поднималась в гору. Слева от нее высилась скала, в которой зияла расщелина шириной в два метра и высотой в метр. Это был вход в пещеру. Сестрицы забежали туда на секунду и, выйдя, встали плечом к плечу.

Уланы мелкой рысцой одолевали кручу. Утомленные кони едва плелись.

Пастушки легко могли бы удрать, однако не двигались с места и с любопытством поглядывали на всадников. Те заметили подружек и стали кричать, чтобы девушки спустились к ним.

Но юные крестьянки не удостоили улан ответом.

Тогда сержант, скакавший впереди, подъехал к пещере и, не слезая с коня, попытался обнять Гриэт.

— Сдавайтесь, плутовки, и марш за мной! — крикнул он.

И тут произошло непредвиденное. С невозмутимым спокойствием Гриэт, она же Фанфан, ухватила кавалериста за сапог и, приподняв без всякого видимого усилия, сбросила с седла.

Трах-тарарах! Раздалось бряцанье железа, прозвучала крепкая солдатская брань, и послышался стук копыт убегавшего коня, который, оставив сержанта вместе с пикой, саблей, ружьем и всем остальным достоянием улана, предоставил хозяина самому себе.

Девицы, внезапно «оттаяв», закатились неудержимым хохотом. Видимо, шутка показалась им очень забавной.

Уланы же, напротив, нашли ее весьма неуместной. С полдюжины их спешились и, наставив на бедняжек длинные копья, крикнули:

— Следуйте за нами, если не хотите, чтобы вас насадили на пики, как куропаток на вертел!

Шесть остроконечных копий угрожающим полукругом вытянулись перед девушками на расстоянии лишь одного метра. От рассвирепевших солдат всего можно было ожидать!

Сброшенному с коня сержанту удалось наконец выпутаться из доспехов и присоединиться к остальным. Он полагал, что более высокий чин дает ему право орать громче и ругаться грубее своих подчиненных.

Между тем пастушки, как хорошо срепетированный ансамбль, отступили на шаг к пещере, вытянули вперед носки левых ног, поставили каблуки правых ног под углом к левым, извлекли откуда-то винтовки и мгновенно и ловко прижали приклады к плечу. Вся эта изящная пантомима была проделана буквально в течение трех секунд. Раз! Два! Три!.. — как на ученье.

На войне следует быть готовым решительно ко всему. Но бывают ситуации, предугадать которые выше человеческих возможностей. И совсем не трудно представить себе состояние кавалеристов, когда на их глазах три молодые девушки превратились вдруг в грозных воителей. Пика вообще не идет ни в какое сравнение с винтовкой, ну а когда приходится действовать в пешей схватке и бить ею снизу вверх, и вовсе беда: движения скованны, моральное состояние отвратительно. Даже наиболее храбрые повинуются при подобных обстоятельствах инстинкту самосохранения, подсказывающему бежать без оглядки от смертельной опасности, если, конечно, страх не успел еще парализовать несчастного копьеносца.

Так случилось и на этот раз. При виде девиц, действовавших с выучкой настоящих солдат, уланы растерялись: о, эти пастушки, оказывается, совсем не такие дубины! Правда, потрясение длилось не более двух секунд, но и столь малого времени оказалось для маузеровских винтовок более чем достаточно.

— Паф! — сверкнули три огненных языка, и поднялся легкий дымок. И тотчас же: паф! — еще три выстрела, слившиеся, как и первые, в один.

Шесть пуль за две секунды — ужасно!

Ментики[124] пораженных в упор противников порыжели от ружейного пламени, пики грохнулись на землю. Простреленные навылет, бедолаги судорожно взмахнули руками, зажимая ими раны, нанесенные «гуманными снарядцами». Сержанту свинец угодил в самое сердце, и он тут же свалился ничком. Один из улан пробежал с дико блуждавшим взором и неистовым воплем чуть ли не пятьдесят метров и только затем, покачнувшись, упал, извергая потоки крови. Другие же, пошатываясь, рухнули навзничь, не проделав и нескольких шагов.

Шестеро — более половины отряда — уже на земле!

Сорвиголова сдержал злобную усмешку, промелькнувшую было на его губах, и зычно, несообразно с его женским нарядом, гаркнул:

— Долой оружие, мошенники! Я — Брейкнек!.. Слышите?.. Сдавайтесь!

Но кавалеристам, а их оставалось еще пятеро, казалось чудовищной нелепостью быть плененными какими-то карикатурными, несмотря на весь внушаемый ими ужас, солдатами. Уланы построились в два ряда, отделенных один от другого метрами шестью. Двое воинов, вставших впереди, вздыбили лошадей. Однако данный прием, хорошо знакомый всем конникам, годен был разве лишь на то, чтобы привести в замешательство новичков, но отнюдь не таких испытанных бойцов, как наши молокососы. Грянули еще два выстрела, и, пораженные в голову, всадники замертво соскользнули с седел.

Находившиеся во втором ряду трое англичан, всерьез перепуганных, решили улепетнуть. Однако, прежде чем перейти в галоп, им пришлось бы сделать крутой поворот и пробраться по узкой тропе между двумя глубокими оврагами. И неизвестно, чем бы завершилась вся эта эпопея, если бы не донесшийся внезапно из долины оглушительный грохот взрыва, от которого почва задрожала, как при землетрясении.

— Водохранилище взорвано! — раздался повелительный голос Сорвиголовы, перекрывший далекий шум. — Это сделали мы… Да, мы одни!.. Сдавайтесь же, гром и молния, пока не поздно!

— Сдаемся! Сдаемся!..

— Отлично!.. Бросить оружие! Спешиться! Руки вверх!.. А вы, Фанфан и Поль, возьмите этих плутов на мушку и при малейшем подозрительном движении стреляйте их, как зайцев.

Уланы, осознавая всю унизительность своего положения, все же вынуждены были покорно исполнить приказ Жана, и только один из них не без достоинства произнес:

— Хоть и в плену, но мы солдаты, а не мошенники, и вам не следовало бы нас оскорблять!

Командир молокососов с пылающими от гнева глазами, с исказившимся лицом, страшный, несмотря на свое шутовское одеяние, приблизился к поверженным противникам:

— Да как вы смеете говорить об уважении к военнопленным! Или это не вы грабите фермы, предаете огню нивы, убиваете женщин и детей и подвергаете попавших к вам в руки бойцов-буров жестокой и позорной пытке, именуемой вами охотой на кабана?! Вы — палачи, позорящие свои мундиры, бандиты, которых следовало бы беспощадно истребить всех до единого! У вас нет никакого права называть себя солдатами! Вы всего-навсего — уланы Колвилла, верные подручные этого убийцы в звании майора!

Незадачливые вояки, сраженные жестокой, но вполне заслуженной отповедью и к тому же весьма неважно чувствовавшие себя под двумя ружейными дулами, опустили головы.

Овладев собой, Жан сказал им уже более спокойным тоном:

— Кто послал вас в погоню за нами и зачем? Ведь мы вполне сошли за пастушек.

— Дело в том, — ответил один из пленных, — что после вашего ухода к водохранилищу прибыл майор Колвилл. Увидев на своем объявлении приписку, сделанную капитаном Сорвиголовой, и узнав, что, кроме трех девушек-скотниц, здесь никого не было, он, желая проверить свои подозрения, приказал нагнать вас и во что бы то ни стало доставить к нему.

— Значит, только для того, чтобы поймать каких-то девиц, он послал целый отряд?

— Выходит, так, — подтвердил улан.

— Что ж, если Колвиллу так нужны три пастушки, я, пожалуй, отправлю их к нему.

При этих словах лукавая улыбка озарила лицо капитана Сорвиголовы.

— Разденьтесь! — приказал он собеседнику. — Снимите с себя доломан, брюки, сапоги.

— Но, мистер Брейкнек…

— Без возражений! А то сами видите — сестрица Наати уже косо поглядывает на вас и играет собачкой своей винтовки. Поспешите же… Не рискуйте жизнью.

В мгновение ока солдат сбросил с себя военную форму, а Жан столь же быстро освободился от одежды сестрицы Бетие.

— Теперь, — с насмешливой серьезностью продолжал юнец, — получайте мой наряд в обмен на ваш. Поворачивайтесь, поворачивайтесь!.. Натяните корсет… Влезайте в юбку… Да не забудьте чепчик, эту существенную принадлежность женского туалета.

В полном отчаянии, подавленный смешной и жалкой ролью, которую заставил его играть неумолимый победитель, улан угрюмо повиновался, а командир молокососов облачился тем временем в военную форму цвета хаки.

— Отлично! Если бы не усы, вы вполне сошли бы за кузину Бетие. Не угодно ли вам по такому случаю срезать их?.. Нет? Ну что ж, тогда подержите лошадей, да смотрите без предательства… Эй, номер два! Ваша очередь! Снимайте форму… А ты, Фанфан, отдай этому джентльмену свои тряпки.

Номер второй заколебался было, но Сорвиголова навел на упрямца винтовку и холодно произнес:

— Считаю до трех. Если при счете «три» вы не будете раздеты, я всажу вам пулю в лоб. Раз… два… Отлично! Вы чудесно поняли меня. — Затем Жан обратился с улыбкой к своему соотечественнику: — Теперь твоя очередь, Фанфан.

Второй улан был высокого роста и плотного телосложения, парижанин же тощ, как скелет, а ростом — от горшка два вершка. Так что мундир доходил сорванцу чуть ли не до колен, а брюки пришлось подтянуть до самых подмышек, и все же они волочились по земле.

Жан разразился гомерическим хохотом, и даже на губах не склонного к смеху Поля появилось что-то вроде улыбки — до того потешно выглядел его друг.

Но Фанфан не растерялся. Засучив рукава и подвернув края брюк, он иронически, с комизмом подлинного Гавроша разглядывал свой наряд. А злосчастный солдат, невообразимо смешной в слишком коротком и узком женском платье, походил на одну из тех жалких марионеток, которых сваливают ударом мяча на деревенских ярмарках.

Третий улан сам догадался, что самое лучшее для него — как можно скорее покончить с переодеванием. Обмен одежды с Полем произошел без инцидентов, и в две минуты все было закончено.

Сорвиголова снова стал серьезным.

— Вы свободны! — властно, с достоинством сказал он англичанам. — Садитесь на коней и возвращайтесь назад. Поклонитесь от меня майору Колвиллу и передайте, что вместо пастушек посылаю ему их тряпье. Ничего больше на этот раз, к сожалению, сделать для него не могу.

Взбешенные, подавленные стыдом и совсем одуревшие от всего пережитого, уланы вскочили на коней и, путаясь в юбках, из-под которых свешивались их босые ноги, во всю прыть помчались в лагерь.

А Сорвиголова, Фанфан и Поль, вскинув за плечи винтовки, направились к ферме.

ГЛАВА 3

Старые друзья. — Саперы. — Бурский Наполеон. — Беспечность. — Окружение. — Парламентер. — Требование капитуляции. — Гордый отказ. — Артиллерийский обстрел. — Пролом в стене. — Покупка стада. — Чек на тридцать тысяч флоринов[125]. — План Сорвиголовы. — Необыкновенные приготовления. — Обреченные коровы. — Тревожное ожидание.

На ферме юнцов ожидал приятный сюрприз. Они обнаружили во дворе восемь оседланных, снаряженных по-военному лошадей, с наслаждением жевавших початки кукурузы, — то были бурские пони. А когда вошли в гостиную, их встретили радостным «ура».

Из-за стола встали восемь человек. Двое из них, обладатели роскошных бород, воскликнули взволнованно:

— Сорвиголова! Дружище! Принимайте первых волонтеров нового отряда молокососов!

— Доктор Тромп! Переводчик Папаша!.. Рад вас видеть! Но какие же это молокососы с бородищами, широкими, как лопаты?

— Они вполне могут быть саперами, — вмешался Фанфан.

— Браво! Молодец, парижанин! — воскликнул доктор. — Да, — продолжал он, — в госпитале я почувствовал, что старею. Дайте мне боевое дело. Поражать одной рукой и исцелять другой — вот мое призвание!

Папаша с набитым едою ртом перебил товарища:

— Приказ генерала Бота был объявлен нам третьего дня, и вот мы уже тут, а с нами, как видишь, и Жан Пьер, и Карел, и Элиас, и Гюго, и Иохим, и Финьоле, бежавший с понтонов. Скоро прибудут и остальные.

Жан, сияя, пожимал протянутые к нему со всех сторон руки:

— Ого! Да нас и так уже одиннадцать человек! Крепко же мы ударим теперь по англичанам!

— Смерть врагу!

— Да. И особенно уланам! — заявил Сорвиголова. — С этого дня мы объявляем им беспощадную и непрестанную войну — войну на уничтожение. Как я их ненавижу!

— И тем не менее носите их форму.

— Так же, как Поль и Фанфан.

— О, я не очень-то задираю от этого нос! — рассмеялся парижанин. — Вы только взгляните на меня: хорош нарядик, а? Что за чучело, друзья мои! Видали вы когда-нибудь такого урода?

— Но каким чудом попали к вам эти мундиры?

— Уморительная история! Сейчас поведаю… Можно, хозяин?

— Валяй, только покороче. Все равно перед дорогой надо перекусить: от тартинок сестрицы Бетие давно уж и след простыл.

Фанфан с жаром рассказал о смелом налете на водохранилище Таба-Нгу, о последовавшем затем бегстве и переодевании улан.

Не трудно догадаться, какой успех имел его рассказ.

Боевые друзья плотно закусили, запивая еду кафрским пивом. Когда на столе появились две бутылки выдержанного капского вина, все чокнулись за успех кампании и почтенного президента Трансвааля, чье имя вызвало взрыв энтузиазма.

— Да здравствует Дядя Поль!.. Да здравствует бурский Наполеон! — орал Фанфан, пьянея от собственных слов.

Наполеон! Сравнение это прозвучало слишком высокопарно, почти фантастично, так что даже сам парижанин почувствовал необходимость объясниться хотя бы перед теми из гостей, которые понимали по-французски:

— Да, Наполеон! Я не отказываюсь от своих слов. Доказательство? Пожалуйста! У Бонапарта была единственная в своем роде треуголка, а у Дяди Поля — цилиндр, подобного которому не сыщешь на всем белом свете. Надо быть гением, чтобы решиться носить такую шляпу… И еще доказательство! Наполеон смертельно ненавидел британцев, испытывавших при виде его треуголки неимоверный страх. Дядя Поль также невзлюбил их, и его колпак тоже повергает этих мерзавцев в дикий ужас… Кстати, здорово мы расщелкали англичанишек, а? Будут помнить молокососов! — сам захлебываясь от восторга, закончил Фанфан свой тост, вызвавший бурное одобрение слушателей.

Но тут в залу вихрем ворвалась сестрица Гриэт — настоящая — и прервала шумную овацию:

— Уланы!

Бог мой, о врагах-то и позабыли! А много ли их? Наверно, какой-нибудь сторожевой патруль? Узнают сейчас, почем фунт лиха!

Сорвиголова стремглав выскочил в дверь и, взобравшись на каменную ограду, взглянул на равнину. Черт возьми, дело серьезное! Мчась развернутым строем, более сотни кавалеристов обходили ферму, чтобы отрезать ее от Таба-Нгу. Бежать было поздно.

— К оружию! — приказал юноша, вернувшись в гостиную.

Бойцы повскакали с мест, разобрали винтовки и, выбежав во двор, закрыли тяжелые ворота, подперев их для верности трехдюймовыми досками. Заметим в этой связи, что бурские фермы, укрытые высокими и толстыми стенами, представляли собой небольшие крепости, приспособленные для отражения внезапных налетов.

Замкнув кольцо, уланы бодро устремились к импровизированному бастиону. За их спиной, у линии горизонта, замаячили крохотные, словно оловянные солдатики, фигурки еще каких-то всадников, по-видимому, драгун.

— Уж не думают ли эти джентльмены почтить нас осадой? — заметил доктор Тромп, заряжая винтовку.

— Я должен был расставить часовых! Такая ошибка непростительна для командира разведчиков! — сокрушался Жан, пока, взвесив все обстоятельства, не изменил ход рассуждений. — А впрочем, где бы я взял для этого людей? Да и не все ли равно, где сражаться — здесь или в поле… Главное — не сдаваться! К тому же нас целых одиннадцать человек, и мы, хотя и молокососы, не дадим перерезать себя, как цыплят.

Сорвиголова не знал колебаний, его самообладание в критические минуты было прямо-таки непостижимым.

— Сколько у вас патронов, Папаша? — спросил он.

— Около двухсот на человека.

— Отлично! А у нашей тройки — по двести пятьдесят. Итого, около двух тысяч четырехсот. И, уж конечно, мы не станем палить по воробьям!

Жан умело выбрал позиции для десяти бойцов, составивших гарнизон форта-малютки, а сам решил остаться в резерве, чтобы в случае необходимости поспеть на помощь ослабленному или подвергнувшемуся особо яростному нападению посту.

Издалека донесся пронзительный звук рожка. В сопровождении трубача к ферме приближался улан с белым платком на острие пики.

— Парламентер, — сказал Сорвиголова, потирая от удовольствия руки. — И конечно, с требованием капитуляции. Ну ничего, мы устроим ему достойный прием! Узнают, с кем имеют дело!

Вместе с земляком, украсившим свой штык белой салфеткой подлинной сестрицы Бетие, командир молокососов поднялся на гребень стены.

— Жаль, нет у меня дудочки, — пошутил его друг, — не то сыграл бы я им песенку!

— Лейтенант Фанфан, смирно! — с насмешливой торжественностью скомандовал Жан.

Офицер, осадив коня в пятнадцати шагах от фермы, закричал зычным голосом:

— По приказу его милости майора Колвилла я требую от обитателей этой фермы открыть ворота и безоговорочно выдать человека, именуемого капитаном Сорвиголова. В случае неповиновения дом будет взят штурмом и сожжен, а жители его — судимы со всей строгостью законов военного времени.

Ответ не заставил себя ждать:

— Я, капитан Сорвиголова, взорвавший водохранилище Таба-Нгу, оценивший всего в пенни голову человека, именуемого Колвиллом, и уничтоживший отряд улан, посланный в погоню за мною, предлагаю вам немедленно убираться! В противном случае буду стрелять. Парламентер должен быть вежлив, а вы — невоспитанный грубиян. Что же касается Колвилла, то я приговорил его к смерти и потому не считаю нужным вступать с ним в переговоры.

Видимо, смущенный, парламентер произнес более мягким тоном:

— Должен предупредить, нас пятьсот человек и в случае сопротивления мы не будем брать пленных.

— Пятьсот человек — это не так уж много. Пленных же вам не удастся взять даже при желании.

— Это ваше последнее слово?

— Да, сэр!

Убедившись, что настаивать бесполезно, парламентер повернул коня и ускакал в сопровождении трубача.

Прошло четверть часа. Англичане, постепенно сужая кольцо, приближались очень осторожно: не зная, каковы силы противника, они не решались идти напролом.

Примерно в полутора тысячах метров от фермы застыл неподвижно уланский отряд из двенадцати человек.

Непростительное легкомыслие! Сорвиголова не мог противостоять желанию послать им приветственный залп, который должен был показать осаждавшим, на что способны молокососы. Подозвав к себе буров — самых метких стрелков, он указал на конную группу:

— Положите ружья на стену, прицельтесь получше и по моей команде стреляйте.

Напрасная и безрассудная попытка, скажут иные. Действительно, из-за огромного расстояния контуры всадников расплывались, а цвет хаки и вообще делал живые мишени почти невидимыми.

Но ведь буры — лучшие в мире снайперы, да и маузеровская винтовка не знает себе равных. Вес ее — четыре килограмма, длина, не считая штыка, — один метр двадцать три сантиметра, калибр, или диаметр канала ствола, — семь миллиметров. В патроне два с половиной грамма бездымного пороха. Скорость полета пули из твердого свинца в рубашке из никелированной стали — этого снарядца в одиннадцать целых и две десятых грамма — достигает внушительной цифры в семьсот двадцать метров в секунду, тогда как скорость пули английской ли-метфордовской винтовки не превышает шестисот десяти метров. Маузеровская пуля смертельна даже на расстоянии четырех тысяч метров, между тем как ли-метфордовские винтовки бьют всего на три тысячи двести метров. Наконец, летит маузеровская пуля более отлого, чем английская, что позволяет попадать в цель с невероятно большой дистанции.

Следовательно, взятые на мушки такими искусными стрелками, как молокососы, к тому же вооруженными маузеровскими винтовками, уланы не должны были бы чувствовать себя в безопасности.

— Огонь! — вполголоса скомандовал Сорвиголова.

Один за другим, почти единым протяжным звуком прогремели шесть выстрелов — и отряд улан пришел в замешательство, выбитые из седла всадники кувырком полетели наземь, а их испуганные кони понеслись по степи. Правда, издали все это выглядело не так уж драматично: казалось, будто ребенок запустил шариками в оловянных солдатиков.

Несмотря на солидное расстояние, ни одна пуля не пропала даром. И кто знает, не сразила ли какая-нибудь из них сразу нескольких жертв? Ведь маузеровская винтовка — оружие страшное!

Англичане мгновенно разбились на мелкие группы, чтобы не представлять столь легкую мишень для пуль. Впрочем, и молокососы, чувствуя, что в них со всех сторон целятся, как улитки, попрятали головы.

Сложилась вполне ясная стратегическая обстановка: пятьсот англичан против одиннадцати храбрецов, обложенных на ферме, будто крысы в норе. В малом масштабе воспроизвелась судьба армии Кронье при Вольверскраале, с тою, однако, разницей, что молокососы, не связанные обозом, сохранили подвижность, да и кольцо окружения на этот раз не было таким плотным, хотя любая попытка пробиться сквозь ряды англичан заранее была обречена на неудачу.

Ну а что же задумал противник? Разумеется, он не станет тратить времени на осаду, которая задержала бы его на несколько дней, а предпримет нападение: попытается сделать брешь в стене и штурмом овладеть фермой. А отразить приступ предстоит всего одиннадцати бойцам!

Было около пяти часов пополудни. Очевидно, Колвилл, желая избежать лишних жертв, предпочитал ночную атаку.

Сорвиголова предвидел это, и, хотя ситуация на первый взгляд казалась безнадежной, не терял присутствия духа. О хорошем настроении говорила улыбка, светившаяся на его красивом юношеском лице.

— О, мы еще повоюем! — сказал он Папаше, который с невозмутимым спокойствием философа курил свою трубку.

Внезапно донесся вой летящего снаряда, усиливавшийся по мере его приближения. В ста метрах перед фермой раздался глухой взрыв.

— Недолет! — крикнул Фанфан при виде взметнувшегося столба из земли и камней.

Снова выстрел. На этот раз снаряд, едва не задев ограду, упал в двухстах метрах позади усадьбы.

— Перелет! — с важным видом знатока заметил Фанфан.

Третий выстрел.

Бум!.. Теперь уже не до смеха: снаряд угодил в самый гребень стены и вспорол около кубического метра каменной кладки.

Женщины и девушки, давно уже свыкшиеся с превратностями и ужасами войны, проявляли замечательное мужество. Пройдет несколько часов, и враг захватит старинное жилище их предков, разграбит и спалит, а обитателей фермы предаст смерти. А если кто и останется в живых, то, лишенный крова и всего имущества, будет обречен на нищенское существование. Но нигде не слышалось ни жалоб, ни возгласов отчаяния. Ни признака страха!

Хозяйка собрала в гостиной своих дочерей и кафрских служанок. Женщины стояли вокруг большого стола, как на вечерней молитве. Мать, заменив ушедшего на войну отца, открыла старинную Библию и торжественно читала ее вслух. Время от времени весь дом сотрясался от выстрелов, взрыв заглушал слова бюргерши, но голос ее ни разу не дрогнул.

Орудия англичан были наведены с математической точностью. Снаряды методично долбили по одному и тому же месту в стене, намеченному для бреши. Каменная кладка крошилась и осыпалась. Скоро пролом будет достаточно широк, и неприятель ворвется во двор.

А что же молокососы? Наблюдали за противником, забавлялись тем, что время от времени подстреливали какого-нибудь неосторожного пехотинца или кавалериста. Мы не ошиблись, они действительно забавлялись, ибо мир еще не видывал подобных осажденных — столь невозмутимых, так мало озабоченных своим положением, так беспечно, по крайней мере внешне, относившихся к страшной беде, которая неотвратимо надвигалась на них. А все дело в том, что бойцы безгранично доверяли своему юному командиру, непоколебимая бодрость которого передавалась всему маленькому гарнизону окруженной неприятелем фермы.

Сорвиголова сказал друзьям:

— Я все беру на себя! Майор Колвилл надолго запомнит встречу с нами!

Жан с помощью Фанфана занялся какой-то таинственной возней в отдаленном строении фермы. Остальные молокососы вели по приказу Сорвиголовы энергичную перестрелку, чтобы внушить англичанам преувеличенное представление о численном составе защитников усадьбы-крепости.

Покончив со своей загадочной работой, Сорвиголова отправил Фанфана на боевой пост, а сам попросил Папашу пройти с ним к тетке Поля Поттера: участие переводчика в переговорах с ней было необходимо, так как эта добрая женщина ни слова не понимала по-французски. Почтительно поклонившись, Жан, как человек, которому дорого время, сразу же приступил к делу:

— У вас полтораста голов скота — коров и телок. Не продадите ли их мне?

— Но, дорогой мой мальчик, англичане все равно заберут их и сожрут. Если коровы могут вам на что-нибудь пригодиться, возьмите их даром.

— Во сколько цените вы каждую корову?

— По меньшей мере, флоринов в двести… Но зачем говорить о цене, когда…

— Двести флоринов, помноженные на сто пятьдесят, составят тридцать тысяч флоринов. Да, так — ровно тридцать тысяч. А теперь будьте любезны вернуть мне книжечку, которую я отдал вам на хранение, перед тем как отправиться к водохранилищу в наряде сестрицы Бетие… Благодарю вас, милая тетя!

Получив назад чековую книжку, он открыл ее и, что-то черкнув, оторвал листок:

— Вот чек на тридцать тысяч флоринов. Вы можете предъявить его банку Претории или банку Лоренсу-Маркиша. В любом из них вам выдадут указанную здесь сумму. Это плата за стадо, которое принадлежит теперь мне.

— Но ведь я хочу подарить его вам!

— Хорошо, хорошо… Благодарю вас, до свидания! Я спешу. А бумажку вы все-таки припрячьте.

К этому времени снаряды снесли уже огромный участок стены. Образовался достаточно широкий пролом.

Близился закат. Через час будет совсем темно, а у англичан не видно никаких приготовлений к штурму.

Сорвиголова не ошибся. Колвилл и в самом деле подумал, что на ферме не менее сотни молокососов, и, желая избежать слишком больших потерь, решил идти на приступ под покровом ночи.

Жан между тем не принимал никаких, даже самых элементарных, мер для отражения атаки. А ведь он, несмотря на свою молодость, был опытным командиром. Мало того, глядя на него, можно было подумать, что он бесконечно радовался бреши, пробитой в стене снарядами. И если бы не беспрерывный обстрел из пушек, командир молокососов, пожалуй, отдал бы даже приказ очистить пролом изнутри и снаружи от щебня и камней.

Фанфан, ровно ничего не понимавший во всем этом, пришел в изумление, услышав, как его друг бормочет:

— Если они пройдут здесь, то помчатся…

— Кто они? — спросил Фанфан.

— Скоро увидишь, — ответил Сорвиголова, с лукавой улыбкой потирая руки.

Солнце зашло. Сумерки быстро сгущались.

— В нашем распоряжении еще час, — сказал Сорвиголова. — За дело!

Он велел молокососам нарезать колючих веток с акаций, окружавших двор, а старую мать семейства и многочисленное племя двоюродных сестер Поля попросил пройти с ним в то самое строеньице, где он недавно трудился с Фанфаном. Там на столе были аккуратно разложены двести динамитных патронов, снабженных бикфордовыми шнурами разной длины. Сопровождавший шествие Папаша изумился при виде такого количества этого чудовищной силы взрывчатого вещества.

— Эти патроны прислал генерал Бота — для уничтожения водохранилища. Мы израсходовали тогда всего двенадцать штук. А теперь пустим в ход остальные. Пожалуйста, объясните им, Папаша, что такое динамит, — попросил Сорвиголова.

— Да тут даже малые ребята умеют с ним обращаться! — ответил переводчик.

— Отлично! Пусть женщины привяжут покрепче шпагатом по патрону к рогам каждой коровы. Да побыстрей. Понял? Скотина знает своих хозяек и будет спокойно стоять во время этой операции.

Папаша раскусил наконец замысел командира. Широкая, во весь рот, улыбка озарила его лицо.

Неприятель продвигался вперед медленно, короткими перебежками. Пушки молчали, прекратилась и ружейная пальба: Колвилл намеревался взять молокососов живьем. Со стен фермы тоже уже не стреляли.

Женщины, захватив взрывчатку, вошли за ограду для скота и принялись бесстрашно и ловко выполнять опасное поручение. Коровы доверчиво позволяли прикреплять к их рогам смертоносный груз.

Прошло около получаса.

— Кончили наконец? — волновался Сорвиголова.

Ночь лишила Жана обычного спокойствия, и время тянулось теперь для него слишком медленно.

Принесли фонари, и работать стало легче.

— Скорей! Скорей!..

Минуло еще с четверть часа. Враг был уже близок, доносилось даже бряцание оружия.

— Поджигайте фитили! Живей! Все сюда!.. Тащите из камина головешки!..

Мужчины и женщины бросились в гостиную, схватили горящие поленья и, вернувшись к животным, начали запаливать провода. Испуганные коровы тревожно мычали. Успокаивая их ласковым, привычным тремоло и пощелкиванием языка, хозяйки отважно сновали с головешками среди потрескивавших бикфордовых шнуров. А ведь достаточно было догореть одному из них, чтобы все погибли.

По просьбе Папаши старая мать семейства открыла загон. Молокососы и двоюродные сестры Поля привязывали к хвостам попадавшихся им под руку животин ветки с дерева «не спеши»: при первом же ударе хвостом колючки, впившись в тело, приведут обреченную скотину в ярость и погонят неистовым галопом.

Передовые цепи англичан передвигались ползком, все еще не решаясь подняться в атаку. Тишина, прерываемая лишь мычанием коров, пугала гораздо больше ружейного огня.

— Вперед! — раздался вдруг в темноте голос, пронзительный, как звук рожка.

— Стадо — в пролом! — скомандовал Сорвиголова.

Если коровы направятся в брешь, то англичанам — конец! Если же заупрямятся и в бешенстве, которое все сильнее овладевало ими, начнут метаться по усадьбе, занимавшей около гектара, все здесь будет уничтожено: строения, люди, стадо.

Взорваться должно сорок фунтов динамита. Но только где?

Невыразимая тревога охватила осажденных…

ГЛАВА 4

Бесстрашные женщины. — Героический подвиг. — Взрывы. — Победа. — Похороны патриоток. — Пожар. — Короткая стычка. — Опять уланы! — Окружение. — На краю гибели. — Неужто конец?

Раздраженные колючками и напуганные раздававшимся у самых ушей пощелкиванием воспламененных фитилей и искрами, мельтешившими перед глазами, словно светляки, коровы сначала отказывались идти вперед, а самые норовистые даже закружили по двору, грозя взбаламутить все стадо.

Сорвиголова содрогнулся. Его тело, лицо, руки покрылись холодным потом, к спине неприятно прилипла рубашка. Еще несколько секунд — и мощный смерч разнесет все вокруг.

— Да, — с грустью прошептал бедный юноша, — я оказался слишком самонадеянным… Все пропало!

Но так ли это?

В темноте послышался звучный суровый женский голос, заглушивший и позвякивание оружия, и топот людей, ринувшихся на приступ, и мычание буренок:

— За мной, дочки! За мной…

Старая мать, сохранившая несмотря на преклонный возраст свою подвижность, с развевавшимися по ветру волосами, трагически прекрасная, бросилась с фонарем в руке к проему в стене.

— Спасем мужчин! — крикнула она. — Спасем защитников нашего отечества!

Дочери без колебаний присоединились к матери, хотя отлично понимали, что идут на верную смерть.

— Вперед!.. Вперед!.. — орали офицеры.

Прародительница, нежно покрикивая, скликала коров. Девушки вторили ей, всячески стараясь успокоить взволнованную скотину, и ошалевшие животные действительно начали было приходить в чувство и вслушиваться в мягкий говорок хозяек, как вдруг, снова поддавшись страху, метнулись в панике — на этот раз к бреши.

Самоотверженные женщины очутились между двух огней — неотвратимо надвигавшейся на них щетиной штыков и устремленной в пролом живой лавиной со множеством острых рогов…

Крик сострадания и ужаса вырвался из уст Жана Грандье и его товарищей, которые только сейчас разгадали героический замысел мужественных бурских патриоток.

— Нет, нет!.. Только не это!.. — срывавшимся от слез голосом крикнул Сорвиголова.

— Спасем защитников нашего отечества! Да здравствует свобода! — еще раз отчетливо и громко прозвучал голос матери.

— Да здравствует свобода! — звонким эхом откликнулись дочери.

То были последние их слова. Обезумевшие от страха и разъяренные уколами привязанных к хвостам шипов, коровы, сбив с ног, топча копытами несчастных женщин, вихрем понеслись сквозь брешь и, с разбегу навалившись на англичан огромной неудержимой массой, в мгновение ока смели первые ряды солдат ее величества королевы. Ободрав себе бока об острые углы искореженной стены, животные ревели от бешенства и боли и, как только оказывались в поле, разбегались во все стороны, ломая боевой строй англичан.

А вслед за стадом, верхом на конях, вырвались из усадьбы и молокососы. Воспользовавшись смятением, охватившим противника, понесшего от внезапного налета охваченной ужасом скотины такой урон, какой едва ли смог бы нанести даже ураганный артиллерийский огонь, они проскочили через передовое оцепление.

Однако неприятелю нельзя было отказать в отваге и упорстве. Рожок проиграл сбор, офицеры не более чем за пять минут перестроили ряды и опять бросили свои подразделения на молокососов.

Внезапно ночную тьму прорезало пламя, прогремел сильный взрыв. За ним — второй, третий… Так и пошло! Каждый миг то там, то здесь воздух сотрясал оглушительный грохот. Огонь вспыхивал в самых различных местах, не обойдя стороной и артиллерийские позиции, где от зарядных ящиков остались лишь разбросанные далеко вокруг деревянные и металлические обломки. Высоко вверх взметались окровавленные останки людей и животных, перемешанные с землей и камнями. Из-за рева коров и гула от срабатывавших динамитных патронов перепуганные бойцы не слышали ни слов команды, ни воплей раненых.

Замысел Жана удался. И хотя взрывы становились все реже и отдаленнее, англичане решили, что наткнулись на целую армию, и отошли к водохранилищу. Остаток ночи они провели в тревоге, ежеминутно ожидая нападения.

Не спали и молокососы. Остановившись поблизости от своих преследователей, немного восточнее Таба-Нгу, они ожидали рассвета, чтобы вернуться на ферму и исполнить священный долг — предать земле тела женщин, спасших им жизнь. И при первых же лучах солнца смельчаки двинулись в путь, не забывая и об осторожности, поскольку неприятель мог быть где угодно.

Когда до фермы оставалось совсем немного, молокососы спешились. Сорвиголова шел впереди, ведя за уздечку пони и свободной рукой держа наготове винтовку.

На подходе к усадьбе взору бойцов представилось жуткое зрелище: прямо напротив пролома — десятка два затоптанных коровами англичан, пропитанная кровью почва, исковерканное оружие.

А за стеной, у самой бреши, Жан обнаружил жестоко изуродованные тела матери и дочерей. Сняв шляпу, не в силах вымолвить ни слова, он знаками подозвал товарищей. Те подошли с обнаженными головами и, упав на колени, зарыдали при виде горестной картины.

Вокруг царила мертвая тишина. Ни одного живого существа — ни людей, ни животных: домашняя птица, и та разбежалась. Но покой этот был обманчив: враг находился совсем рядом и каждую минуту мог вернуться назад, чтобы лишить молокососов столь дорого купленной ими свободы.

Сорвиголова вытер глаза и, стараясь говорить как можно тверже, промолвил негромко:

— Довольно слез, друзья! Выроем могилу… А ты, Фанфан, стань в дозор за стеной.

Отыскав лопаты и кирки, молокососы с неистовым ожесточением принялись рыть рыхлую землю, красную, словно от людской крови. Когда работа была закончена, Сорвиголова и Поль застлали дно ямы белоснежной простыней, извлеченной из массивного шкафа, где старая мать хранила белье. Потом молокососы подняли осторожно тела героинь, бережно опустили их в могилу и прикрыли другим полотнищем.

Сорвав со своей фетровой шляпы кокарду расцветки национального трансваальского знамени, Жан бросил значок на простыню и дрожавшим от волнения голосом произнес:

— Прощайте, благородные и дорогие нашему сердцу жертвы бесчеловечной войны! Прощайте! Покойтесь с миром…

Остальные бойцы последовали примеру командира и тоже побросали свои кокарды на саван, тотчас засверкавший ярким созвездием красного, белого и зеленого цветов — символов измученной, окрававленной, но все еще живой родины буров. Затем, снова вооружившись лопатами, бледные, задыхаясь от подступавших к горлу рыданий, молокососы молча засыпали могилу.

Сорвиголова хотел уже дать приказ об отходе, но Поль, срезав с акации длинную ветку, остановил его.

— Погоди! — крикнул он командиру, а сам побежал на сеновал, обкрутил сухой травой палку, чиркнул спичкой и, бросившись с этим факелом в дом, поджег занавески, постели, одежду в шкафах — словом, все, что быстро воспламеняется. Потом понесся в конюшню, где запалил солому под стойлами, оттуда — в сарай и наконец, вернувшись к скирдам, с размаху швырнул туда пылающую ветвь. И только после этого сказал Жану: — А теперь уходим!

В несколько минут заполыхала вся огромная ферма. Взлетели ввысь огненные языки, затрещало, разбрасывая искры, горящее дерево, из-под крыши, из дверей и окон жилых и хозяйственных строений вырвались густые клубы темного дыма.

Не обращая внимания на подступавшее к ним пламя, молокососы выстроились перед свежей могилой, где покоился прах отважных женщин, павших смертью храбрых за свободу своей отчизны.

— На караул! — раздалась команда капитана.

Воздав мужественным патриоткам последнюю почесть, бойцы церемониальным шагом двинулись через пролом к встревоженным пожаром лошадям, которые уже начали нервно бить копытами.

Оказавшись по ту сторону стены, Поль обернулся и, побледнев сильнее прежнего, воскликнул хрипловатым голосом, дрожавшим от гнева и боли:

— Пусть эти развалины будут их гробницей! Да не осквернит нога завоевателя землю, в которой лежат они!

И тут же раздался пронзительный возглас Фанфана:

— Тревога!.. Неприятель!..

Среди высоких трав мелкой рысцой трусил отряд в десяток улан.

— По коням! — крикнул Сорвиголова. — Отходить!

Он торопился доложить генералу Бота о выполнении данного ему задания и поэтому вновь повторил приказ вскочившим в седла молокососам:

— Отходить!

Но чего это ему стоило! Ускакать, не дав боя жестоким грабителям, которых он так давно и так люто ненавидел…

— Неужели каждый из нас не уложит хотя бы по одному из них? — пробормотал Сорвиголова.

— А почему бы и не попробовать? — молвил вкрадчиво доктор Тромп, расслышав его слова.

— Но генерал ждет…

— Ба! Четвертью часа раньше или позже — что за важность! Зато маленькая стычка даст превосходную разрядку нашим нервам.

— Да меня и самого это дьявольски соблазняет. И я спорю-то больше для проформы.

Пока длился этот короткий диалог, молокососы удалились от фермы уже метров на триста. Уланам, принявшим их отступление за трусливое бегство, взбрела мысль напасть на них, и они пришпорили лошадей.

На пути наших друзей оказались две широкие, словно вырытые минами, ямы. Вокруг них высились груды камней и земли, а на дне виднелись куски изодранного мяса и обломки костей.

— Динамит! — вполголоса заметил доктор.

— Он самый! По-видимому, здесь нашли свой конец две коровы, — заявил Сорвиголова.

— Превосходная засада для стрелков, — заметил Папаша.

— Идея! — вскричал Сорвиголова и, спрыгнув с пони, скомандовал: — Спешиться! Уложить коней!

Бойцы выполнили приказ с изумительной быстротой. Бурские лошадки, услышав свист, повалились в траву и замерли, прижавшись друг к другу, как зайцы в норе, и напоминая неподвижной массой своих тел чудовищных размеров кротовые кучи. Зная, что умные животные не шелохнутся, что бы теперь ни случилось, молокососы спокойно соскользнули в ямы и стали поджидать приближения противника.

Уланы, скакавшие галопом, были поражены мгновенным исчезновением противника и, заподозрив военную хитрость, сбавили скорость. Но, как нередко случается в подобных, неожиданных ситуациях, сбились с курса и утратили чувство расстояния.

Именно на это и рассчитывал Сорвиголова, превратившийся за время войны в превосходного вожака партизан. Он отлично знал, что, мчась на коне по ровной степи, где нет ни единого ориентира, почти наверняка собьешься с прямой линии и что невидимая цель всегда кажется дальше, чем она есть в действительности.

Англичане испытали это на своей шкуре: сами того не замечая, они отклонились вправо и объехали ямы, в которых засели их враги. Приподняв головы, молокососы навели ружья прямо в спины уланам и, услышав команду, дружно выстрелили.

— Беглый огонь! — крикнул Сорвиголова, выглядывая из укрытия.

Раздался новый залп, за ним третий и четвертый…

Уланский отряд таял на глазах. Люди падали, лошади опрокидывались. Раненые вопили от ужаса и боли, цеплялись за изувеченных животных и снова валились, скошенные не знавшими пощады стрелками.

В две минуты отряд был полностью уничтожен.

— Больше нет? А жаль! — сокрушенно заметил Сорвиголова, все еще не утолив жажды мести.

— Ничего, другие найдутся, — вставил Поль, перезаряжая винтовку. Он, наверное, и не подозревал, что его слова сбудутся так скоро.

Откуда-то справа, на расстоянии метров восьмисот, вынырнула вторая группа улан.

— Вот здорово! — радостно закричал Фанфан.

— Ты думаешь? — заметил чем-то внезапно озабоченный Сорвиголова.

— А почему бы и нет? Переколотим и этих! Они для того и существуют, чтобы их бить.

Но лицо юного командира все больше мрачнело: слева показался третий отряд, еще более многочисленный, чем оба первых, насчитывавший никак не менее тридцати человек. При таких обстоятельствах было бы чистейшим безумием вступать с уланами в схватку. И Сорвиголова с явным сожалением отдал приказ отступать.

— Двинем на север! — вполголоса скомандовал он, решив удирать единственным оставшимся свободным путем. — Генерал Бота стоит, вероятно, под Винбургом. Мы встретим его где-нибудь на железнодорожной линии.

Но бойцы так и не смогли покинуть свои убежища, поскольку вовремя обнаружили появление еще одного, четвертого отряда.

Опять уланы! Везде и всюду они!

— Гром и молния, мы окружены! — воскликнул Сорвиголова.

— По-видимому, так, — своим обычным спокойным тоном подтвердил Папаша.

Было ясно, что обстановка создалась если не безнадежная, то, во всяком случае, исключительно опасная. Англичан было почти в десять раз больше. Пытаться прорвать кольцо ощетинившихся пик — значило бы безрассудно жертвовать собой: несмотря на отчаянную храбрость молокососов, их продырявили бы, как куропаток. Пустой затеей оказалась бы и стрельба с такого расстояния по мчавшимся во весь опор уланам, тем более что патронов осталось немного, и их следовало беречь. И, в довершение всего, бушевавший на ферме пожар лишил наших друзей возможности спрятаться за ее стенами.

Между тем отряды улан, несясь галопом, все теснее смыкали кольцо вокруг затаившихся противников, молча и с тревогой посматривавших на своего командира. Отважные борцы за независимость уже различали поблескивание пик и отчетливо слышали воинственные возгласы кавалеристов, рассчитывавших на легкую победу. И действительно, гибель молодых людей казалась неизбежной. Еще несколько минут — и все будет кончено: капитана Сорвиголову и его соратников возьмут в плен, а затем перебьют. Колвилл отпразднует победу, а бурская армия потеряет своих самых бесстрашных бойцов.

ГЛАВА 5

Возвращение на ферму. — Среди пламени. — Динамитный патрон. — Спасительный взрыв. — Бешеная скачка. — Меткий огонь. — Спасение. — Бурский картофель. — Замысел капитана Сорвиголовы. — Трогательное прощание. — Переодевание.

Оставался единственный выход. Единственный и отчаянный. Но Сорвиголова со свойственной ему решительностью не колебался. Он сорвал с себя уланский доломан, накинул на голову своего пони, плотно закрыв им глаза и ноздри животного, а рукава обвязал вокруг шеи.

— Сделайте то же! — сказал Жан удивленным товарищам.

Те, ничего не понимая, беспрекословно повиновались.

— За мной! — послышался короткий приказ командира.

И, пришпорив лошадку, Сорвиголова бешеным галопом понесся к пролому в стене фермы. Остальные помчались следом: и это понятно, ведь они сопровождали бы своего капитана даже в ад.

Путь через брешь, рядом с которой полыхали набитые маисовой соломой сараи, был поистине ужасен. Но и усадьба, куда всадники влетели во весь опор, чтобы тотчас исчезнуть в вихре дыма и пламени, оказалась не лучше преисподней. На смельчаков обрушивались пылающие головешки, их лизали языки огня, едкий и удушливый дым стеснял дыхание. Испуганные кони фыркали, пятились и бились.

Молокососы пробились в центр усадьбы. Здесь также стоял нестерпимый жар. Однако, тесно прижавшись друг к другу, можно было, по крайней мере, не так опасаться летевших со всех сторон головешек.

Не подумайте, что отчаянная обстановка хоть чуть смутила наших сорванцов. Они были стойкими, эти ребята!

Фанфан даже и тут не упустил случая пошутить.

— Эй, Папаша! — крикнул он. — Гляди-ка, твоя борода так и пылает, а ваша, доктор, мирно поджаривается.

С минуты на минуту положение друзей все ухудшалось, хотя и трудно было представить себе что-нибудь более страшное. Воздух до того раскалился, что обжигал горло. Пони, задыхаясь, поднимались на дыбы и брыкались.

— Черт побери! — ворчал Фанфан. — Мы прямо-таки раскаленные угли глотаем. А ну-ка, сударь Коко, прекрати свои штучки! Ты ведь не на свадьбе, да и хозяин твой тоже! — прикрикнул подросток на свою лошадку, окрещенную так в честь его любимого конька, погибшего в день казни Давида Поттера.

До молокососов доносились оскорбительные выпады англичан. Уланы стояли шагах в пятидесяти от пролома двумя группами: одна стерегла у бреши, другая — у ворот, превратив, таким образом, ферму в западню для своих врагов. Кавалеристы спокойно выжидали появления осажденных либо их гибели в пожарище. Безвыходное положение, в котором оказались бесстрашные бойцы, видимо, очень забавляло солдат.

Но куда же девался Сорвиголова, только что покинувший товарищей? Не сказав никому ни слова, он погнал своего пони сквозь густую пелену черного дыма, в которой то и дело вспыхивали длинные языки пламени. Достигнув стены, извлек из кармана последний динамитный патрон, который, заранее снабдив его бикфордовым шнуром, таскал с собой с риском погибнуть от взрыва. Спешившись, юноша спокойно уложил опасный груз у самого основания каменной ограды и, с опаленными ресницами и едва дыша, вскочил на лошадь и вернулся к своим.

— Внимание! — произнес он хриплым голосом.

На молокососов то и дело летели искры и горящие головешки. Пони, обжигаемые огненным вихрем, начинали беситься, и справляться с ними становилось все труднее. Да и сами бойцы были в сильных ожогах. На дымившихся рубашках появились прорехи, сквозь которые виднелась вздувшаяся волдырями кожа. Бедняги гасили огонь сильными шлепками по своим бокам и груди и стоически, без жалоб и стонов, ожидали смерти или спасения.

После возвращения Сорвиголовы прошло полминуты — тридцать секунд неимоверных мук! И вдруг раздался громоподобный грохот, заглушивший и рев огненной бури, и крики англичан. Затряслась под ногами земля, и часть раскаленной добела стены рухнула.

— За мной! — крикнул командир разведчиков.

Из растрескавшихся губ его соратников вырвался вопль — вопль надежды и облегчения.

Капитан дал шпоры своему пони и первым ринулся в огненное горнило. Лошади, обезумев от жара, исходившего от тлевших доломанов, которыми были обвязаны их головы, исступленно понеслись среди пылавших бревен, раскаленных камней и полыхавших снопов и, проскочив новый пролом, карьером умчались в степь, где с них смогли наконец сорвать загоревшееся тряпье.

Беглецы проскакали уже четыреста метров, прежде чем уланы их заметили и бросились вслед.

Рослые кони, подгоняемые криками и ударами шпор, мчались с изумительной быстротой. Но и бурские лошадки, раздраженные ожогами, не сдавали, и расстояние между противниками не уменьшалось.

Пони, издавна привыкшие передвигаться среди исполинских растений Африки, умудрялись, как крысы, проскакивать между высокими стеблями, в которых путались ноги английских скакунов. И в конце концов молокососы, менее чем за четыре минуты пройдя два километра, значительно опередили врагов.

При всей своей смелости уланы все же были вынуждены прекратить погоню и повернуть назад: они слишком оторвались от своих и, оказавшись в непокоренной зоне, опасались встречи с неприятельской кавалерией.

Бешеная скачка успокоила бурских лошадок, и они заметно сбавили ход.

— Хаки убираются восвояси… Честное слово, убираются! — воскликнул, оглянувшись, Фанфан. — Можно теперь и передохнуть, а, хозяин?

— Стоп! — скомандовал Сорвиголова.

Все одиннадцать пони остановились как вкопанные, и… молокососы очутились лицом к неприятелю! Храбрецы, не сговариваясь, схватили винтовки: борьба настолько вошла в их обиход и так соответствовала темпераменту отважных бойцов, что они уже снова рвались в битву. О, находись в распоряжении их командира хотя бы человек тридцать!

До англичан было не более шестисот метров.

— Не поддать ли им жару, а, хозяин? — спросил Фанфан с фамильярностью, не имевшей ничего общего с воинской субординацией.

— Попробуем! — ответил юный командир.

Молокососы навели ружья на отряд улан.

— Пли!

Несколько секунд выстрелы гремели без перерыва. Неприятель пришел в смятение: люди судорожно вскидывали руки и кубарем валились с лошадей, кони вздымались на дыбы и падали, мелькали пики. Настигнутые на таком расстоянии метким огнем, остававшиеся в живых англичане, ряды которых быстро таяли, сочли за лучшее ретироваться и скоро исчезли из виду.

— Увы! — произнес как бы в заключение Сорвиголова. — Больше нам здесь нечего делать. Так продолжим свой путь и попробуем добраться до Винбурга.

Вскоре молокососы доехали до полноводной реки: то был Верхний Вет, один из левых притоков Вааля. Вконец истомленные, умирая от жажды, покрытые ожогами, они с наслаждением бросились в красноватый поток и, фыркая от удовольствия, плавали, ныряли и жадно глотали свежую речную воду, — словом, вознаградили себя за недавние лишения.

Но когда мучительная жажда была утолена, проснулся волчий аппетит. Еды же не было. Однако, на счастье, в этом районе в изобилии встречался батат, именуемый бурским картофелем.

— Айда за жратвой! — крикнул Фанфан.

Выскочив из воды, молокососы стали выкапывать малопитательные клубни, годные разве лишь на то, чтобы обмануть чувство голода. Быстро собрав обильный урожай, друзья развели большой костер, слегка пропекли бататы и принялись жадно уплетать их в полусыром виде.

— Нашему обеду не хватает только английского ростбифа, — пробурчал Фанфан.

— Вы просто-напросто избалованный лакомка, маэстро Фанфан, — отметил доктор Тромп. — Бурский картофель — весьма ценный крахмалистый продукт.

— Крахмалистый? Согласен. А все-таки ростбиф тоже весьма ценное кушанье! При одном воспоминании о нем слюнки так и текут. Верно, хозяин?

Но Сорвиголова, никогда не терявший хорошего расположения духа, на этот раз молчал, погрузившись в неотвязные думы. Гастрономические разглагольствования Фанфана не доходили до сознания капитана, мысли его витали далеко.

Прошло два часа. Одежда едва пообсохла, голод был лишь слегка утолен, времени на отдых после столь длительных и жестоких волнений и беспощадной борьбы еще не было, но бойцы уже не выказывали ни малейшего признака усталости. Да не железные ли они?

— Поиграем в чехарду! — предложил Гаврош с улицы Гренета, которому звание лейтенанта не придало ни на йоту солидности.

Это по меньшей мере нелепое предложение, точно выстрел, вернуло к действительности командира молокососов.

— Фанфан!.. Да ты, кажется, тронулся! — воскликнул он.

— Боже мой! Надо же чем-то заняться!

— В таком случае, собирайтесь.

— Отлично!

— Вы немедленно отправитесь к Винбургу под началом доктора… Передаю вам командование, добрейший Тромп. Доложите генералу Бота об успешном завершении порученной мне операции — взрыве водохранилища Таба-Нгу.

— Будьте уверены, дорогой Сорвиголова, исполним все ваши приказы. Но что собираетесь делать вы сами?

— Покинуть вас.

— Покинуть?

— Да. Надеюсь, ненадолго. Необходимо во что бы то ни стало разведать численность и состав неприятельских войск и направление их передвижения.

— Ну и как вы думаете осуществить свое намерение?

— Проникнув за нужными нам сведениями туда, где их легче всего добыть, — во вражеский лагерь.

— Слишком опасное предприятие! Девяносто шансов из ста за то, что вы будете пойманы и расстреляны.

— Скажем, — восемьдесят, и прекратим этот разговор. Самое важное — достичь успеха. И я обязан его добиться, поскольку от этого зависит судьба армии генерала Бота. Англичане, вероятно, уже заняли или скоро займут Блумфонтейн. Овладев железной дорогой, они попытаются вторгнуться в Оранжевую Республику, не слишком удаляясь от стальной магистрали. Бота, разумеется, будет стойко защищать рельсовый путь. У меня есть все основания полагать, что старый Боб постарается обойти буров тем же маневром, которым он окружил недавно Кронье и лишил республику четырехтысячного войска. И я хочу узнать, с какого фланга — справа или слева — производится обходное движение. Подобные сведения явились бы важным подспорьем для генерала Бота. Мне же на их сбор понадобится три дня. Я отправляюсь один, без ружья, лишь с карманным револьвером… А теперь, друзья мои и товарищи по оружию, прощайте или, лучше, до свидания!

Мужественные сердца молокососов дрогнули при последних словах командира. Ни один из этих смелых людей, сотни раз смотревших в лицо смерти, не пытался скрыть своего волнения, ибо не душевная слабость сказывалась в их тревоге, а искреннее и непосредственное чувство боевого братства. К Жану со всех сторон тянулись руки, и он молча, порывисто пожимал их, не в силах вымолвить ни слова.

Фанфан, с трогательной гримасой на лице, надтреснутым от слез голосом пробормотал:

— У меня просто сердце упало, хозяин… Тошно мне, ей-богу, тошно! Взял бы ты меня с собой. Уж я сумел бы, если понадобится, перехватить за тебя несколько оплеух, а то и шкуру свою отдать…

— Спасибо! Сердечное тебе спасибо, мой храбрый земляк, дорогой мой француз! Но, увы, это невозможно: я должен идти один.

Низко опустив голову, Фанфан подавил вздох и замолк.

Пришла очередь Поля Поттера. Он сжал обеими руками руку командира и, выражая мысль всех буров из отряда Сорвиголовы, произнес:

— Благодарю тебя, брат! Благодарю от имени всей нашей родины, ради которой ты жертвуешь своей жизнью! Наша дружба, наше восхищение, наша благодарность будут всегда и повсюду следовать за тобой, и ты, я знаю, вернешься. До свидания, брат, до скорого свидания!

— Конечно же, я вернусь, непременно вернусь! — воскликнул капитан, голос которого снова обрел всю свою звучность. — Мы бывали не в таких еще переделках, и все же выкручивались. Кстати, мне надо повидать небезызвестного вам майора Колвилла. У меня предчувствие, что в ближайшее же время я сыграю с ним одну из лучших моих шуточек.

С этими словами, оставив своего пони на попечение Фанфана, Жан двинулся в путь и вскоре скрылся в высоких травах. Движимый смелым замыслом, он шагал к тому месту, где после ночного бегства молокососов из осажденной фермы от их пуль погиб первый уланский отряд. В изодранном и полуистлевшем от пожара доломане, который едва прикрывал тело, Сорвиголова походил на самого настоящего бродягу. Между тем, чтобы проникнуть в неприятельский лагерь, нужна была приличная форма. И он рассчитывал, что ее любезно предоставит ему один из тех усопших джентльменов в хаки.

Через час капитан был у цели. На примятой траве он увидел изрешеченные пулями тела пяти солдат и четырех коней. А немного поодаль, на некотором расстоянии друг от друга, валялись остальные жертвы бесстрашных бойцов. Позы, в которых лежали люди и кони, искаженные судорогой лица и тела говорили о том, что смерть настигла их мгновенно.

Взгляд Жана упал на молодого англичанина, чуть постарше его самого и такого же роста и телосложения. Пуля поразила его прямо в затылок, и он умер, не успев даже вскрикнуть: не всегда, видно, пуля маузеровской винтовки «гуманна». Хотя решиться раздеть мертвеца нелегко, колебания Сорвиголовы длились недолго: война есть война, да и время было неподходящее для того, чтобы церемониться с жестокими завоевателями, с грабителями без стыда и совести, творившими неправедное дело.

Командир молокососов влез в брюки цвета хаки, облачился в доломан, напялил на голову каску и тут только заметил, что тело улана обмотано несколькими метрами гибкого и непромокаемого шнура толщиной в палец.

— Да это же пироксилин, взрывчатка английских разведчиков, тот же динамит! — обрадовался юноша. — Славный подарочек! Может прийтись весьма кстати.

Обвив вокруг груди находку, Сорвиголова застегнул доломан и вновь углубился в густой травостой.

Сумерки застали его у передовой противника.

ГЛАВА 6

В разведке. — Оправдавшиеся предположения. — Пора возвращаться. — Норовистый скакун. — Падение. — Суматоха. — Схватка с кузнецом. — Отчаянное бегство. — Игра в прятки. — У майора. — Сон пьянчуги. — Находчивость. — Верный Билли. — Тревога.

Нет в жизни ничего страшнее, чем ощущать себя затерянным в чужом стане, одиноко бродить среди жестоких недругов, чувствовать, что жизнь твоя зависит от малейшей случайности, от ложного движения, от нечаянно оброненного слова, и знать, что каждую минуту тебя могут схватить и расстрелять на месте, как шпиона. Но опасности, подстерегающие разведчика на каждом шагу, и необходимость быть постоянно начеку — не главные его заботы, а как бы дополнительная нагрузка к основной работе. Лазутчик должен всюду побывать, все увидеть, оставаясь в то же время невидимым, набить голову, и без того отягощенную мыслями о личной безопасности, бесконечным количеством сведений о солдатах, лошадях и пушках, которыми располагает неприятель. Необходимо также разобраться во вражеских позициях, запомнить топографию лагеря, изучить передвижение войск, постигнуть замыслы противника и до известной степени попытаться их предугадать. Так какой же выдержкой, каким присутствием духа, какой находчивостью, какой способностью делать глубокие выводы из незначительных на вид фактов, какой наблюдательностью и слухом, каким мужеством и какой энергией надо обладать, чтобы с честью выполнить подобное задание!

Нашему герою щедро были отпущены судьбою все эти качества, дополнявшиеся к тому же незаурядным и несвойственным такому юнцу опытом. Ему, например, ничего не стоило, скользя, как ящерица, меж высоких трав, пересечь линию боевых охранений, в чем мы сами сейчас убедимся, поскольку уже показались передовые посты с двумя часовыми на каждом из них.

Томми раскуривали коротенькие вересковые трубки и тихо беседовали о своей далекой родине, по которой отчаянно тосковали. Табачный запах, приглушенный шепот, поблескивание штыков помогли Жану определить их местонахождение. Ему было нечего или почти нечего опасаться этих стражей: англичане — люди «цивилизованные», а, как известно, «цивилизованные» ничего не смыслят в тайной войне.

Легко обманув бдительность часовых, командир молокососов очутился в холмистой местности, где, как зубья пилы, торчали остроконечные палатки. Сорвиголова сразу же насчитал их до сотни.

Юноша пробирался по лагерю противника ползком, при малейшем шорохе прижимаясь к земле. Ориентируясь на палатки, которым, казалось, не было конца, он огибал холмы и переваливал через них. Узнав примерно, сколько у неприятеля полотняных домиков, Жан без особого труда определил общую численность войск. Итог оказался внушительным: там, где еще два дня назад стояли всего лишь четыреста улан майора Колвилла, теперь сосредоточилась десятитысячная армия.

Продолжая ползти, Сорвиголова заметил на фоне белых перистых облаков, покрывавших горизонт, бескрайние линии коновязей, за ними — орудия с зарядными ящиками: четыре батареи по четыре пушки в каждой, — а еще дальше — повозки с круглым брезентовым верхом. Полевая пекарня выдала себя ароматом свежеиспеченного хлеба, а удары молота по наковальне говорили о наличии кузницы.

«Да тут целый корпус! — подумал Жан. — Я был прав: враг, несомненно, попытается зайти в тыл бурскому войску, обойдя его с левого фланга. Во что бы то ни стало и как можно скорей надо предупредить генерала Бота!»

Сорвиголова — человек быстрых решений, а решить значило для него действовать. Поскольку пешком идти слишком долго, нужен был конь. Чего же проще, их здесь тысячи!

— Немного смелости, побольше самообладания, а главное, твердая вера в успех! — сказал себе Жан.

С деревянной выправкой английского солдата, размеренным шагом Томми, он приблизился к цепочке лошадей, шумно жевавших у коновязей свое месиво. Перед каждой из них были разложены в образцовом порядке седла и уздечки.

Дремавшие часовые легко пропустили Жана, приняв его за одного из своих товарищей по оружию и даже не окликнув, настолько далека была от них мысль, что по лагерю может так спокойно расхаживать вражеский шпион.

Сорвиголова не торопясь взнуздал ближайшего коня и, не надев седла, чтобы не терять зря времени, вскочил на скакуна, стремясь как можно скорее выбраться из лагеря, где его могли в любую минуту разоблачить. Но всего не предусмотришь!

— Ты ошибся, приятель, — предупредительно заметил часовой. — Это лошадь Дика Мортона, норовистая стерва! Она переломает тебе все ребра.

Увы, предупреждение запоздало! Сорвиголова, убежденный, что он открыт, дал коню шпоры. Но упрямец, вместо того чтобы тронуться с места, низко опустил голову, поджал круп, изогнул дугой спину, сдвинул вместе все четыре ноги и принялся неистово бить то передом, то задом. Затем принялся подскакивать на месте, приседать и снова прыгать, — короче, занялся невообразимой гимнастикой. Укротить проклятое животное было бы под силу разве что ковбоям американского Запада, этим чудесным наездникам, которые как бы воскрешают в своем лице легендарных центавров древности. Сорвиголова тоже отлично управлялся с лошадьми, но не так. К тому же, сидя на неоседланном коне, он был лишен точек опоры в седле и стременах. И какой-то уж слишком дьявольский рывок скакуна заставил юношу разжать шенкеля[126] и перекувырнуться в воздухе. Бедняга тяжело шлепнулся о землю, а освободившийся жеребец резво понесся в поле.

Ошеломленный на миг ударом, Сорвиголова, однако, тут же вскочил, явно встревоженный таким поворотом событий.

Падая, отважный разведчик потерял свою каску, и часовой, увидев при свете бивачного костра его лицо, вскричал:

— Он не из нашего эскадрона!.. Да это какой-то мальчишка, зеленый юнец, молокосос!

Последнее слово, произнесенное без тени намека, отдалось в ушах командира молокососов словно пушечный выстрел.

«Меня узнали!» — решил Сорвиголова.

Прибежал другой часовой. Размахивая шашкой и не разузнав даже, в чем дело, он попытался схватить чужака.

Но тот со всей силой врезал головой торопыге в живот, и горе-воин, скорчившись от боли, упал навзничь.

— К оружию! — неистово заорал первый часовой.

Со всех сторон послышались ответные возгласы:

— К оружию!.. К оружию!..

Заспанные люди сбегались на крики и сами вопили: «К оружию!» — хотя никто из них не знал, что же, собственно, случилось.

Сорвиголова, увернувшись, опрометью кинулся прочь. Когда он пробегал мимо кузницы, работавший там солдат швырнул на землю раскаленную болванку и, преградив беглецу путь, замахнулся кувалдой. Сорвиголова, вовремя отклонившись, дал герою подножку, и незадачливый молотобоец, неистово бранясь, растянулся ничком.

Суматоха все росла:

— Тревога!.. Тревога!.. К оружию!..

Солдаты, будто рои встревоженных пчел, выскакивали из палаток. Одни спрашивали, другие отвечали, и никто ничего не понимал.

И вдруг кто-то, то ли не очнувшись ото сна, то ли под влиянием паров виски, завизжал:

— Буры!

— Буры!.. — подхватил Сорвиголова, как жулик, который громче своих преследователей кричит: — Держи вора!

На какое-то время эта уловка помогла ему, — главным образом потому, что охваченные паникой воители, не распознав своих при неверном свете костров, принялись палить друг в друга.

Сумятица становилась невообразимой. Вопли, крики, беготня, выстрелы, стоны…

Но заблуждение не могло продолжаться бесконечно. И вскоре в лагере остались лишь лазутчик и великое множество его преследователей. Началась драматическая, напряженная игра в прятки среди палаток, мимо которых задыхавшийся Сорвиголова проскальзывал молниеносно с ловкостью акробата.

Оказавшись перед большим конусообразным шатром, разведчик обежал его и, положившись на свою счастливую звезду, юркнул внутрь. На маленьком складном столике мерцал ночник, освещая пустые бутылки из-под шампанского и ароматных ликеров. На бамбуковой мачте, поддерживавшей полотняный верх, висело оружие — армейский револьвер и офицерская шашка. На низенькой походной койке, под одеялом цвета хаки, дрых какой-то джентльмен. Судя по его неподвижности и раскатистому храпу, можно было догадаться, что он без стеснения прикладывался к горячительным напиткам, очевидно, немало способствовавшим его сну, близкому к каталепсии[127]. На фоне матерчатой стены отчетливо вырисовывалось лицо выпивохи — строптивое, с крючковатым носом, широким подбородком и плотно сжатыми губами.

— Майор Колвилл! — невольно вырвалось у Жана.

Вояка, чей покой не смог нарушить царивший вокруг шум, тотчас пробудился, едва услышав свое имя, произнесенное вполголоса. Зевнул, потянулся и пробормотал, как человек, все еще пребывающий во власти сна:

— Сорвиголова? Брейкнек?.. Вот сейчас я прикончу тебя, негодяй!

Англичанин потянулся к револьверу. Но Сорвиголова с молниеносной быстротой перехватил правой рукой дуло смертоносного оружия, а левой туго скрутил ворот рубахи на шее противника. Ткань затрещала, майор, задыхаясь, старался вырваться, позвать на помощь, но вместо вопля издавал лишь глухой хрип.

— Молчать! — прошептал Сорвиголова. — Или я всажу вам пулю в лоб!

Однако англичанин, вскормленный ростбифами, вспоенный виски, а главное, преуспевший во всех видах спорта, был настоящим атлетом и, не собираясь сдаваться, отбивался что было мочи. Еще мгновение — и он вырвался бы из рук юноши и закричал.

Жану, разумеется, ничего не стоило разрядить в него револьвер, но на выстрел сбежались бы солдаты. Решив усмирить упрямца без лишнего шума, Сорвиголова с силой ударил его по затылку рукояткой оружия. Колвилл тяжко охнул и затих.

Не теряя ни секунды, Жан завязал салфеткой майору рот, носовым платком скрутил ему руки за спиной, а уздечкой стянул ноги.

— Самое трудное сделано, — прошептал он.

У палатки послышались чьи-то тяжелые шаги и бряцание шпор.

Сорвиголова погасил ночник, затолкал связанного джентльмена под кровать, улегся на его место и, натянув одеяло до самых глаз, принялся храпеть.

Кто-то осторожно вошел:

— Это я, ваша милость, ваш верный слуга Билли.

— Пошел к черту! — сиплым голосом пьянчуги прорычал разведчик.

— В лагере тревога, ваша милость…

Юноша, пошарив вокруг, нащупал сапог и со всего размаха запустил им в верного Билли: отношение английских офицеров к своим денщикам отнюдь не всегда проникнуто благодушием, эти изысканные джентльмены любят давать волю рукам, а подчас и ногам. Сапог угодил слуге прямо по лицу, и он, застонав, ушел, прижимая ладонь к раскроенной шпорой щеке.

До слуха Жана донеслись тихие причитания несчастного, которого приучили покорно переносить побои:

— О Господи Боже! Кровь! Его милость, видно, выпили сегодня слишком много французского коньяка и шампанского, вот рука-то у них и отяжелела. Лучше мне убраться отсюда…

«Да и мне тоже», — подумал Сорвиголова, находивший, что его пребывание здесь несколько затянулось.

Переполох в стойбище врага, достигнув своего апогея, начал стихать. Не найдя никаких разумных причин суматохи, обитатели лагеря приписали ее проделкам какого-нибудь пьянчуги, к счастью для себя оставшегося неузнанным. Жизнь входила в обычную колею. Одной тревогой больше, только и всего.

Сорвиголова сгорал от нетерпения. Прошел добрый час с тех пор, как он занял место майора. Было уже, наверное, часа два ночи. Надо немедленно уходить, если он вообще хочет выбраться из этого осиного гнезда!

«Но как? — размышлял Жан. — Верхом? Невозможно! Значит, пешком. Конечно, это не так быстро, но зато больше шансов уцелеть».

Когда юноша собирался покинуть пристанище, до него донеслось чуть слышное дыхание майора, и Жан послал по его адресу не очень-то милосердное послание:

— Хоть бы ты сдох, скотина!

Несомненно, Поль Поттер перерезал бы горло этому заклятому врагу буров, но Сорвиголова удовлетворился тем, что оставил противника в довольно смешном положении.

Очутившись под открытым небом, лазутчик не успел сделать и двух шагов, как споткнулся о чье-то тело. Человек, молниеносно вскочив, заорал:

— Караул! Вор! Он обокрал его милость!..

Это был верный Билли, денщик майора, уснувший, как пес, у порога своего господина. Черт возьми, где только не свивает гнезда верность!

Билли пытался ухватить за шиворот бешено отбивавшегося Жана, не переставая в то же время вопить во всю глотку:

— Караул! Помогите!

Опять тревога! Бедный Сорвиголова!

ГЛАВА 7

Верный раб. — Схватка. — Пушки выведены из строя. — Распивочная. — Покупка виски. — В роли пьяницы. — Патруль. — Первое угощение. — Часовые. — Второе угощение. — Проделки лже-пьяницы. — Конный патруль. — Третье угощение. — Подозрение. — Выстрел. — С места в карьер.

Один философ утверждал, что самые верные псы — это те, которых больше всего бьют. Ну а люди? Неужто найдутся такие, к кому также применимо это далеко не бесспорное положение? Увы, найдутся. И примером тому мог бы служить улан Билли. Ни с одним денщиком в британской армии не обходились, наверно, хуже, чем с ним. А один лишь Бог знает, сколько ругательств, пощечин и зуботычин отпускают английские офицеры, эти «утонченные» джентльмены, по каждому поводу, за малейшую оплошность, а чаще всего просто так, безо всякой вины. Хлестать подчиненного с утра до вечера — это своего рода спорт для военных чинов.

Билли защищал своего господина с остервенением дога. Заключив Жана в цепкие объятия, он, не переставая, голосил во всю глотку, сзывая на помощь. Юноша прилагал неимоверные усилия, чтобы вырваться на свободу, наносил противнику удар за ударом, но денщик, привыкнув на службе у майора к побоям, не обращал на них никакого внимания. Еще бы немного, и разведчик оказался бы в плену. Но тут, себе на беду, недруг слишком приблизил к нему свою физиономию, вероятно, чтобы получше разглядеть и запомнить вора. Сорвиголова тут же применил один из известных ему приемчиков, и преданный слуга, взвыв от боли и волчком завертевшись на месте, упустил добычу.

Положение Жана оставалось нелегким. Надо было бежать, но куда? Отовсюду уже мчались солдаты. Правда, бедняга Билли задерживал их, умоляя:

— Скорей туда, в палатку! Там его милость майор… Его обворовали, убили!..

Несколько человек, предоставив другим преследовать лазутчика, вошли в палатку и увидели там полузадушенного майора с кровоточащей раной на затылке. Офицер, впрочем, довольно быстро пришел в себя и, не успели его развязать, возопил:

— Сорвиголова!.. Где Сорвиголова?

Никто ему не ответил, поскольку его вопли не принимали всерьез: все думали, майор просто пьян или спятил с ума.

— Да говорят же вам, болваны, Сорвиголова в лагере!..

И, схватив шашку, Колвилл опрометью понесся по военному городку, исступленно вопя:

— Брейкнек! Брейкнек! Ловите Брейкнека!.. Тысяча фунтов тому, кто его задержит!

Сорвиголова пользовался у англичан столь же лестной, сколь и опасной для себя популярностью, и его имя вместе с обещанной наградой, повторенное вслед за Колвиллом несколькими солдатами, вскоре подхватили сотни, тысячи вояк.

— Брейкнек!.. Тысяча фунтов!.. — неслось вокруг.

Разумеется, Сорвиголова вторил им в унисон, переходя иногда и на более высокие ноты. Эта уловка снова удалась ему, во всяком случае помогла хоть немного выиграть время. Но без каски, в измятом мундире он не мог долго сходить за английского военнослужащего.

Командир молокососов принадлежал к людям, которые в случае необходимости умеют все поставить на карту. И он прибегнул к остроумной, хотя и весьма рискованной диверсии.

Убегая от преследователей, он наткнулся на лошадей из артиллерийской части. Надо заметить, что служба охранения несколько ослабевает в центре лагеря, окруженного двойной цепью пеших и конных дозоров, и особенно — после тяжелых дневных переходов и ночных тревог, которые, как это случилось сегодня, нарушают покой измученных людей. Потому-то и удалось Жану подойти к животным, не возбуждая подозрения заспанных да к тому же и малочисленных часовых.

Кони были привязаны незамысловатыми узлами. В какие-нибудь полминуты, рискуя получить удар копытом, юноша отвязал десятка три лошадей, и те, почуяв свободу, понеслись с громким ржаньем по лагерю, сшибая с ног людей, растерянно бегавших с криками:

— Брейкнек!.. Брейкнек!..

Смятение все росло, ибо Сорвиголова продолжал под прикрытием ночи свою дьявольскую работу, отпуская на волю все новых и новых коней, а те, возбужденные непривычной обстановкой, бешено мчались кто куда, опрокидывая палатки и давя солдат.

Артиллеристы бросились ловить лошадей, и пушки на какое-то время — совсем ненадолго! — остались без охраны, чем тотчас же воспользовался Сорвиголова.

— А, господа англичане, вы предлагаете за мою голову тысячу фунтов? Но я же говорил вам, что стоит она значительно дороже! Сейчас вы сами убедитесь в этом…

Жан знал, как обращаться с прихваченной им взрывчаткой, пожалуй, более страшной, чем динамит. Быстро вытащив шнур, он разорвал его на три равные части, обмотал ими механизмы трех пушек и поджег.

«Жаль, что пироксилина так мало», — думал юноша, убегая сломя голову.

Взрывы раздались почти сразу же:

— Бум! Бум! Бум!..

И тут же послышался грохот металла. Лафеты опрокинулись, орудия вздыбились.

О ночном отдыхе не было и речи. Тревожная суета грозила перейти в панику.

Одни хлопотали вокруг искалеченных пушек, другие охотились за никак не дававшимися лошадьми, третьи толпились вокруг пьяного и разъяренного майора, который, не переставая, горланил:

— Сорвиголова! Говорю вам, это — Сорвиголова!.. Тысяча фунтов тому, кто его задержит!..

Никто уже не мог разобраться в происходившем. Одни командиры приказывали играть тревогу, другие — отбой, однако ни те, ни другие приказы так и не исполнялись.

Кончилось тем, что о Жане совсем забыли.

А Сорвиголова, добившись своего, не терял понапрасну времени. Взамен каски он нашел фетровую шляпу с буквами CIV, видно, оброненную в суматохе каким-то волонтером, и, напялив ее, преспокойно, с беспечным видом гуляки, направился к границе лагеря. Его уверенная походка, хорошая военная выправка и форма хаки, которую он успел кое-как привести в порядок, служили ему пропуском. На него никто не обращал внимания, хотя имя Брейкнек в сочетании с кругленькой суммой, обещанной в награду за его поимку, так и вертелось у всех на языке.

Приметив кабачок, двери которого только что открылись, Жан вошел туда с непринужденностью человека, карман которого туго набит золотом. Содержатель распивочной, почуяв в нем солидного гостя, почтительно вышел навстречу.

Сорвиголова, у которого уже созрел новый план действий, потребовал шесть бутылок виски самого лучшего качества. Хозяин, галл по происхождению, изъяснялся на таком же фантастическом английском языке, как и Сорвиголова, и даже не заметил, что его покупатель говорит на жаргоне, который, несомненно, вызвал бы подозрения у чистокровного англосакса. Зато трактирщик тотчас же догадался содрать с Жана двойную цену, вероятно, по случаю столь позднего, или, наоборот, столь раннего часа, поскольку близилось утро. Но что поделаешь, такова уж повадка всех содержателей ночных питейных заведений. Сорвиголова, притворившись слегка опьяневшим, расплатился не торгуясь, но попросил еще провиантскую сумку.

— Хочу отнести бутылки своим товарищам на посту, — пояснил он.

За сумку ценою в пять шиллингов кабатчик взыскал целую гинею[128].

Из распивочной Жан вышел покачиваясь, со шляпой набекрень.

— Товарищи хотят пить, — во всеуслышание рассуждал он. — Канадцев всегда мучает жажда. Отнесу-ка я это виски землякам.

Когда его остановил патруль, Сорвиголова протянул капралу бутылку.

— Только не все, — приговаривал он, — товарищи на посту томятся жаждой… Канадцы всегда хотят пить.

Капрал улыбнулся, припал губами к бутылке и одним могучим глотком опорожнил ее до половины, а остаток отдал своим подчиненным. У англичан неистощимый запас снисходительности к пьяным, поэтому начальник патруля собирался уже отпустить подвыпившего волонтера, находя его объяснение весьма убедительным. Но в благожелательности трезвого человека к подвыпившему всегда есть небольшая доля зависти. И солдаты патруля решительно возроптали: им было мало оставшегося вина. Жан, опасаясь осложнений, вынужден был отдать вторую бутылку. Поскольку осталось всего четыре, то при мысли, что придется, быть может, утолять жажду еще одного патруля, разведчика бросило в дрожь. Впрочем, все шло отлично, если не считать того, что восток начинал алеть, предвещая рассвет.

«Ого-го! — подумал Сорвиголова. — Пора уносить ноги!»

Но не прошел он и полсотни шагов, как набрел на окоп. Забряцало оружие, грубый голос резко окликнул:

— Кто идет?

— Виски! — вполголоса произнес юноша.

Для английского часового нет более красноречивого и убедительного ответа, особенно в четыре часа утра, после холодной ночи, проведенной в сырой яме.

— Подойди ближе, — хрипло прорычал солдат с сильным ирландским акцентом.

Сорвиголова несказанно обрадовался: более счастливого случая нельзя было и желать. Ведь мы уже говорили, что ирландцы, эти самые храбрые солдаты Соединенного Королевства, славятся и как самые одержимые и закоренелые пьяницы.

Жан знал, что на английских постах всегда двое часовых. Но так же хорошо знал он и то, что с помощью двух бутылок виски даже от двух Пэдди можно добиться решительно всего.

Шатающейся походкой Сорвиголова направился к окопу, держа в каждой руке по раскупоренной бутылке, и, отрыгнув пьяной икотой, протянул часовым вожделенный напиток:

— Вот и я!.. Говорю тебе, я и есть это самое виски.

— Славненько!.. Славненько!.. Молодец!.. — сказал один ирландец. — Ты говоришь ну прямо как по книге! Бьюсь об заклад, что ты лучший солдат армии ее величества…

— За твое здоровье, братишка! — провозгласил тост другой Пэдди.

Сорвиголова достал третью бутылку, чокнулся ею с ирландцами и заплетающимся языком, но стараясь придать голосу как можно больше любезности, ответил:

— Будьте счастливы, друзья!

Ирландцы, запрокинув головы, пили, не отрываясь от горлышка. А виски было настоящий огонь, что твой купорос. Щеки любителей хмельного так и запылали. Проглотив каждый по полбутылке, они прищелкнули языками — то ли от удовольствия, то ли в знак не вполне удовлетворенного желания.

— А ну-ка, еще по глоточку! Вот так! Поехали!.. Готово — до дна!

Сорвиголова, притворясь мертвецки пьяным, с урчанием повалился на землю и захрапел.

Ирландцы разразились смехом.

— Приятель-то, кажется, уже того! — заметил один из них.

— А может быть, у него в бутылке осталась хоть капелька? — прибавил другой. — Пойти, что ли, взглянуть.

Солдат выполз из ямы и, нащупав в темноте капитана Сорвиголову, прижавшего к губам едва початую бутылку, осторожно отнял ее, вернулся в окоп и одним глотком опустошил ее до половины.

— Добавочная порция, — заявил он, икая.

— И мне добавок, — потребовал его товарищ и потянулся за бутылкой. Докончив ее, признался: — А знаешь, я бы тоже не прочь уснуть, как тот парень.

— Еще бы! Но ведь минут через десять придет смена, и тогда нас перестреляют, как зайцев.

«Через десять минут! — ужаснулся Сорвиголова. — Черт возьми, надо удирать!»

Он притворился, что просыпается, поднялся, качаясь из стороны в сторону, на ноги и принялся, бормоча и ругаясь, искать виски.

— Проклятье! Где же моя бутылочка? Убежала?.. Ах, каналья!.. Ведь я вижу, все вижу! Удрать хочешь?.. Нет, голубушка, не выйдет!.. Иди сюда, мошенница, а не то я сам тебя поймаю!.. Не хочешь?.. Ну погоди, сейчас я тебя догоню!.. Я человек, и тебе не уйти от меня, безногая…

Так, спотыкаясь на каждом шагу, падая, снова вставая, охая, ахая и ругаясь, он прошел мимо хохотавших до слез стрелков. Погоня за бутылкой казалась им самой уморительной и забавной штукой, какая только могла зародиться в насквозь пропитанном алкоголем мозгу.

Оба Пэдди даже и не заметили, что неизвестный, которому они были обязаны угощением, уходит из лагеря. Не обратили они внимания и на то, что незнакомец перестал уже спотыкаться и пошатываться, а походка его по мере того, как он удалялся, становилась все более уверенной и быстрой.

Горизонт между тем светлел, окружающие предметы вырисовывались все отчетливее.

Почувствовав себя вне опасности, Сорвиголова облегченно вздохнул и собрался было пуститься бегом, как вдруг за его спиной послышался топот скакавшего галопом коня.

— Кто там? — окликнул его резкий голос.

Едва сдержав готовое сорваться с языка проклятие, Жан снова притворился пьяным и, пошатываясь из стороны в сторону, достал последнюю бутылку.

На полном скаку возле него остановился всадник. Конный патруль. Улан!

— Что ты тут делаешь, парень? — угрожающе спросил верховой.

— Выпиваю и гуляю… гуляю и выпиваю. Если и тебе охота выпить, дам… На вот, пей! Я не жадный.

Увидав невооруженного пьянчужку, улан улыбнулся, отставил пику, потянулся за бутылкой и припал к ней губами. Пока он сосал виски, Сорвиголова левой рукой ухватил его коня под уздцы, а правой полез в карман своего доломана.

Улан — не то что ирландцы. Его ублаженный алкоголем желудок не знает чувства благодарности. Изрядно глотнув и не выпуская из рук бутылки, он продолжал допрос:

— Что-то слишком далеко от лагеря ты прогуливаешься.

— Как ты сказал, как? — притворяясь ошарашенным его словами, ответил Сорвиголова. — Он далеко, этот… как его… ах да, лагерь!.. Смешно, правда? Лагерь — и вдруг далеко… Да мне, в сущности, наплевать. Я парень не из робких! А для смельчаков расстояний не существует.

— Брось свои штучки и следуй за мной! — приказал улан, в душу которого закралось подозрение.

— А вот не пойду! Я в отпуску. Где мне нравится, там и гуляю.

— Мне приказано приканчивать всякого, кто попытается выйти за пределы лагеря или войти в него. Повинуйся, не то заколю!

С этими словами улан отшвырнул бутылку и нагнулся, чтобы отстегнуть от ботфорта пику.

Жан мгновенно вытащил из кармана револьвер и, не выпуская из левой руки уздечку, выстрелил. Пуля, пробив кавалеристу глаз, застряла у него в мозгу. Улан качнулся вперед, потом откинулся назад, соскользнул с коня и тяжелой массой рухнул на землю. Испуганная лошадь норовила встать на дыбы, но Сорвиголова, сильно дернув поводья, удержал ее на месте.

На звук выстрела со всех сторон мчались конные патрули. Жан одним прыжком вскочил на скакуна и пустил его в карьер. Когда расстояние между ним и англичанами достигло пятисот метров, солдаты, убедившись в бесполезности дальнейшей погони, прекратили преследование.

Сорвиголова был снова спасен!

ГЛАВА 8

Натиск. — Борьба с партизанами. — «Цивилизованные» изуверы. — Уничтожение ферм. — Драма в Блесбукфонтейне. — Убийство столетнего старца. — Истребление женщин и детей. — Мстители. — Кровь за кровь. — Отступление.

Сорвиголова вернулся в лагерь генерала Бота как раз вовремя. Командующий находился в неведении относительно расположения неприятельских сил, а юный разведчик, рискуя жизнью, раздобыл и привез ему необходимую информацию, точную, исчерпывающую, ясную.

Благодаря отважному вожаку молокососов генерал Бота мог теперь избежать окружения, задуманного маршалом Робертсом. Тщетно войска англичан — кавалерия и артиллерия — старались обойти левый фланг бюргеров. Хотя противник передвигался с молниеносной быстротой, Бота, без колебания оставив укрепленные позиции между Винбургом и железной дорогой, взял еще более стремительный темп. И огромные клещи, образованные людьми, лошадьми и пушками, зажали пустоту.

Катастрофа при Вольверскраале многому научила буров! Они поняли, что минуло время безумных лобовых атак, предпринимавшихся англичанами, и теперь, вместо того чтобы выжидать врага на заранее подготовленных позициях, своевременно отходили, когда того требовала обстановка.

Но если бурам удавалось таким образом избегать встреч с неприятелем, то остановить его они, разумеется, не могли. Имея десятикратное численное превосходство, англичане обходили республиканцев, теснили их, гнали на север. Это было неизбежно. Но и теперь еще бурам не раз удавалось вершить славные боевые дела.

Вынужденные уходить постепенно с территории Оранжевой Республики, бюргеры не оставляли врагу ни коня, ни повозки. Дорого обходились англичанам их успехи. Не проходило и дня, чтобы неуловимый противник не нанес им ощутимого удара, оскорбительного для их самолюбия и чувствительного для финансов и людского состава британской армии. Буры угоняли обозы, снимали часовых, захватывали врасплох разведывательные отряды, уничтожали мелкие воинские подразделения…

Партизаны героически отстаивали каждый клочок земли, каждый холмик, каждое деревце, каждый дом и при этом оставались скрытыми от взора врага, тогда как силы и маршрут англичан были прекрасно известны бурам: патриотам сообщали об этом женщины и дети — единственные обитатели разграбленных неприятелем ферм.

Война с партизанами — борьба с невидимым и вездесущим противником — деморализовала весь состав британской армии, от главнокомандующего до последнего пехотинца.

Первое время завоеватели пытались бороться с патриотами при помощи простых мероприятий: было объявлено о наложении штрафа за укрывательство в доме партизан, за снабжение их продовольствием, за сообщение им сведений военного характера.

Штрафные санкции не произвели никакого впечатления. Тогда непокорным стали грозить изгнанием. Но и это ничего не дало.

Взбешенное сопротивлением буров, английское командование не погнушалось прибегнуть к жесточайшим мерам, опозорившим великую нацию и вызвавшим возмущение всего цивилизованного мира. Лорд Робертс, озлобленный, как, впрочем, и вся его армия, непрерывными потерями, которые им приходилось нести от бурских партизан, возвел в приказном порядке в ранг тягчайшего преступления верность бюргеров борьбе за независимость своей родины.

Зашумели господа колониалисты, поскольку империализм был раздражен топтанием на месте. Военным же и подавно надоели бесславные стычки. Отовсюду, из метрополии и доминионов, понеслись крики: «Пора кончать с бурами — во что бы то ни стало, не стесняясь в средствах!»

В подобных случаях солдат, развращаемый «общественным» мнением, тщеславием, эгоизмом и славолюбием, становится карателем. И лорд Робертс не был исключением: старый Боб не побоялся обесчестить свое безупречное прошлое чудовищным приказом.

Бессильный сломить героическое сопротивление буров, он стал превращать в пустыню те места, через которые проходила его армия. Английские солдаты методически грабили и сравнивали с землей не только хутора, фермы, селения, но и небольшие города.

Началось беспощадное истребление буров. Женщины, дети и старики безжалостно изгонялись из своих жилищ. Лишенные крова, голодные и оборванные, они бродили по степи и гибли от истощения и усталости.

Находились, конечно, и упрямцы, которые наотрез отказывались покинуть старый дедовский дом, где протекла вся их жизнь, где они любили, страдали, надеялись и трудились. Тогда дело принимало еще более серьезный оборот, ибо нежелание людей расстаться с родным кровом приобретало в глазах захватчиков характер преступления, караемого смертью. И завоеватели совершали казни с жестокостью и свирепостью новоявленных палачей.

Те самые англичане, которые не переставали кичиться своим либерализмом, благотворительной и цивилизаторской миссией, творили здесь, под снисходительным оком высшего руководства, такие мерзости, какие только может придумать зверь в человеческом обличье. Кровавое безумие охватило многих офицеров. Находились джентльмены, с истинным наслаждением исполнявшие обязанности палача. Одним из них был и вечно пьяный, свирепый маньяк майор Колвилл, кавалеристы которого завоевали в тех местах, где они орудовали, позорную славу карателей, ставшую несколько позднее достоянием и волонтеров генерала Брабанта[129].

В те дни, о которых идет наш рассказ, уланы майора Колвилла, входившие, как разведчики, в состав авангардных частей британской армии, оторвались от своего корпуса и наводили ужас на жителей района, раскинувшегося между Рейтцбургом, Вредефортом и железнодорожной линией Блумфонтейн — Претория. Солдаты не щадили ничего, даже деревьев. А бурское войско, сосредоточенное на границе Оранжевой Республики, не могло прийти на помощь несчастным жертвам английского варварства, ибо за спиной у него несла свои воды река Вааль — граница Трансвааля, которую должны были защищать буры, а под боком располагался нуждавшийся в охране брод Ренсбург, дававший англичанам возможность обойти противника и напасть на него с тыла. Столь напряженная стратегическая обстановка не позволяла генералу Бота покинуть укрепленный лагерь и перейти в наступление.

Подверглась нападению карателей и ферма Блесбукфонтейн, куда в один злосчастный день прибыл уланский отряд человек в двести.

Усадьба эта состояла из нескольких строений, где обитали десять — двенадцать крестьянских семей. Все здесь дышало сельским покоем и незатейливым достатком патриархального быта, созданным несколькими поколениями, которые в поте лица обрабатывали землю, собирали и перерабатывали ее плоды. День за днем упорно и терпеливо трудились они, с любовью созидая свой маленький мирок — зародыш будущего селения, а возможно, и города. Рождались и вырастали дети, создавались новые супружеские пары, которые селились в отдельных домах, построенных рядом со старыми. Так, словно мощные ветви огромного и прекрасного дерева, крепко вросшего своими корнями в священную землю отчизны, разрастались бурские семьи.

Как счастливо пролетали здесь годы беспечного детства и деятельной зрелости, за которой следовала почтенная старость!

А как опьяняли душу эти бескрайние просторы степей, светлая радость щедро вознаграждавшегося труда и сладостный отдых в семейном кругу! Пожалуй, никогда еще и нигде счастье не было таким совершенным и полным, как у этих людей, превративших ферму в маленький эдем.

И вдруг весь этот уклад, казавшийся нерушимым, рухнул в одночасье. Ураган войны, разразившийся над райским уголком, унес всех его юношей и мужчин, оставив без защиты слабых и больных его обитателей. Из двадцати шести мужчин Блесбукфонтейна на ферме остался лишь столетний слепой старец, с трудом добиравшийся до своей любимой скамейки на солнышке, да мальчуганы не старше десятилетнего возраста. Остальное население фермы состояло из женщин: девяностолетней прародительницы, славной и преданной подруги главы клана, ее дочерей, внучек и правнучек, то есть матерей, сестер и дочерей бурских воинов. Всего около семидесяти беззащитных людей.

Появлению вражеских солдат в усадьбе предшествовали резкие звуки трубы и стук лошадиных копыт.

С улицы прибежали ребятишки.

— Англичане! — задыхаясь от бега, кричали они.

Уланы, бряцая оружием, вихрем ворвались на просторный двор фермы. Во главе отряда галопировал майор. Рядом с ним скакали сержант и два трубача.

— Хозяина сюда! Где хозяин? — гаркнул сержант.

На пороге показался старый бур. Его вела прелестная белокурая девочка лет шести.

— Я хозяин, — с достоинством произнес бур. — Что вам угодно?

— Огласите, сержант! — приказал своим резким голосом майор, даже не удостоив старца ответом.

Тот извлек из-за обшлага мундира бумагу, развернул и стал читать, нарочито отчеканивая каждое слово:

— «Именем ее величества королевы и по приказу его превосходительства лорда Робертса всем лицам, пребывающим в этой усадьбе, предписывается немедленно покинуть ее. Малейшее сопротивление будет караться смертью».

И уже от себя сержант добавил:

— Даю вам пять минут сроку.

Ошеломленный старик устремил невидящий взор в то место, откуда исходил голос, объявивший этот варварский приговор. Ему казалось, что он плохо расслышал, не понял чего-то. Полным трагизма жестом простер он костлявые руки, а его старый, беззубый рот шевелился, не произнося ни звука.

— Дед, — заплакав, пролепетала девочка, — этот человек сказал: надо уходить.

— Уходить?! — замогильным голосом пробормотал старик.

— Да, да, убираться вон отсюда! — злорадно выкрикнул майор. — Пошли прочь, змеиное отродье, а не то живьем вас зажарим в этой норе!

Женщины поняли. Выбежав из столовой, где, охваченные леденящим страхом, спрятались от оккупантов, они окружили кавалеристов и, умоляя сжалиться, с душераздирающими воплями протягивали им младенцев, которых завоеватели хотели лишить крова и последнего куска хлеба.

Бандиты, злорадно хохоча, подняли на дыбы лошадей и, опрокинув ближайших к ним женщин, стали их топтать. Послышались вопли ужаса и боли, заглушенные гиканьем улан.

Когда истязатели отвели коней, на земле остался лежать младенец с раздробленной головкой. Мать с помертвевшим от горя лицом свалилась без чувств возле бившейся в агонии невинной жертвы изуверов.

Майор взглянул на часы и с невозмутимым спокойствием процедил сквозь зубы:

— В вашем распоряжении осталось четыре минуты.

К майору приблизился старик. Догадавшись по властному тону Колвилла, что он и есть начальник, высокий старец низко склонился перед англичанином.

— Коснись это меня одного, — пролепетал он дрожащим голосом, — я бы не просил вас. Я бы сказал вам: возьмите мой старый скелет и потешайтесь над ним сколько угодно… Но эти женщины и дети они же не причинили вам никакого вреда. Пощадите их ради всего святого… ради вашего Бога, которому молимся и мы! Пощадите, умоляю вас!

— Осталось три минуты! — прервал его майор. — Вы теряете понапрасну драгоценное время, милейший: приказ королевы исполняется беспрекословно.

— Не может быть, чтобы ваша королева приказала истреблять людей! Она ведь женщина, она — мать. Сжальтесь же над нашими женами, сжальтесь над детьми!.. Никогда еще я не склонял головы перед человеком и если и преклонял колени, то только перед Богом… А вас умоляю на коленях! Заклинаю вас всем, что у вас есть дорогого на свете, вашей честью солдата, сжальтесь, сжальтесь!

И благородный старец, решившийся ради спасения семьи на это величайшее унижение, тяжело упал на колени, простирая к майору дрожащие руки. Из его потухших глаз брызнули слезы и заструились по седой бороде. Несколько солдат, сердца которых еще не совсем очерствели от грабежей и насилия, отвернулись, чтобы скрыть свое волнение. У остальных это зрелище вызвало взрыв мерзкого смеха.

Майор молчал. С непринужденностью баловня судьбы он высвободил ногу из левого стремени, подле которого стоял на коленях старик, и нанес горемыке страшный удар сапогом по лицу.

Искалеченный старец свалился подле трупика младенца. Из его рассеченных ударом губ и носа хлынула кровь.

Двор огласился негодующими и скорбными воплями женщин:

— Проклятые!.. Палачи!.. Убийцы!..

А Колвилл хохотал, полагая, видно, что выкинул отличную штуку. Потом, снова взглянув на часы и небрежно опуская их в карман, заметил:

— Ну, три минуты уже истекли.

Минутой больше или меньше — какое это имело значение для несчастных, которые знали, что все мгновения их жизни уже сочтены.

Женщины вновь окружили улан. Бледные, трепещущие от гнева они поносили солдат, грозили им своими слабыми кулаками, порывались даже их бить. Солдафоны отвечали громким гоготом, ругательствами и плоскими казарменными шуточками.

— Поднять коней! — скомандовал Колвилл.

— Гип-гип… ур-ра! — заорали уланы, пришпоривая лошадей.

И хорошо выдрессированные животные ринулись на толпу сокрушенных горем женщин. Смятение охватило бедняжек. Одни ползли по земле, изувеченные железными подковами разгорячившихся скакунов, другие бежали по двору, стараясь спасти исходивших криком детей.

— Отстегнуть пики!.. — скомандовал Колвилл, обнажив свою шашку. — А ну-ка, мальчики, подколите мне всех этих маток вместе с их поросятами! Что за великолепная игра — «охота на кабана»! Будет о чем вспомнить!

Повинуясь гнусному приказу, уланы взяли пики наперевес и бросились на женщин с криками:

— Ур-ра!.. Ур-ра!.. Подколем свинью! Подколем свинью!

К старцу вернулось сознание. Он с трудом поднялся. Его ноги дрожали и подкашивались, лицо было окровавлено, изо рта текла алая струйка. Слабеющим уже голосом он бросил в лицо убийцам:

— Подлецы, будьте вы прокляты!

Колвилл взмахнул шашкой, и тяжелое лезвие со свистом резака обрушилось на голову старца и раскроило ее до самого рта.

— Черт возьми! Ну и ручища у вас, майор! — восхищенно воскликнул лейтенант, ехавший рядом со своим командиром.

— Да и лезвие не из плохих, милейший, — ответил майор, явно польщенный похвалой.

Кавалеристы яростно преследовали исколотых пиками женщин. Опьянение кровью, от которой подчас хмелеют сильнее, чем от вина, туманило их рассудок и толкало на возмутительные по своей свирепости поступки.

Одной из первых упала прародительница. Ее грудь раскроил целый пучок пик, вонзившихся одновременно и сбивших старую женщину с ног. Маленькая белокурая девочка, служившая поводырем своему дедушке, была буквально вздернута сержантом на пику. Резким рывком копья назад изувер сбросил малютку на землю, где она продолжала биться в предсмертных муках.

Женщины падали одна за другой, истерзанные умелыми руками опытных палачей, отлично знавших, как наносить удары, от которых неизбежно погибают, но не сразу, а лишь после страшных мучений. Вскоре с женщинами было покончено: некоторые умерли, остальные находились при последнем издыхании. Кони то и дело спотыкались об их окровавленные тела, валявшиеся по всему двору.

Теперь пришел черед нескольких обезумевших от страха ребят.

— Ур-ра… Подколем свинью!

Новый бросок бандитов. Последний. Дети убиты. Истребление завершено.

Но неужели злодейство так и останется безнаказанным? Неужели не явятся мстители?

Вложив в ножны шашку, Колвилл приказал трубить сбор. Уланы быстро выстроились по взводам и замерли в ожидании распоряжения, содержание которого они предугадывали.

— А теперь, мальчики, — обратился к ним майор, — позабавьтесь иллюминацией. Подпалите-ка все эти лачуги. Исполнять!

Убийства, потом поджог — в глазах озверелых лиходеев это вполне естественный ход вещей. И, чтобы участвовать в потехе, во дворе собрался весь отряд: англичане настолько были уверены в своей безопасности, что не выставили даже дозорных.

— Ура! Да здравствует майор! — заорал сержант.

— Действуйте, мальчики, действуйте!.. — начал было командир улан.

Но дружный залп прервал его речь. Колвилл подпрыгнул в седле, закачался и грузно рухнул с коня, ударившись головой о землю.

Это явились мстители и защитники обездоленных, но, увы, уже после свершившейся трагедии!

За первым залпом последовал второй, длинный, прерывистый, а затем — и третий.

Опытное ухо солдат тотчас же распознало в убийственной пальбе мастерство отборных стрелков. Уланы похолодели от ужаса. Их строй, поредевший от града пуль, мгновенно распался. Взбесившиеся кони опрокидывали всадников. Охваченные ужасом, уланы попытались обратиться в бегство, но было поздно: над стеной фермы показался длинный ряд маузеровских винтовок. И молодой негодующий, пылкий голос крикнул:

— Ни один из этих бандитов не должен уйти! Огонь!..

Снова раздалась частая, беспощадная пальба.

Стреляли более сотни буров, этих чудесных снайперов, о которых можно было смело сказать, что ни одна их пуля не пропадала даром, каждая несла смерть врагу. Несколько каким-то чудом уцелевших улан метнулись в панике к воротам, но наткнулись там на тройной ряд винтовок.

— Огонь! — прозвучал тот же звеневший от гнева голос.

Снова загремели выстрелы, и упали, сраженные наповал, последние из оставшихся в живых уланы.

Изуверы вместе со своим главарем, майором Колвиллом, были уничтожены все до одного. Во двор фермы ворвались десятка два молодых людей, вернее — подростков, составлявших авангард отряда, в то время как основные силы из осторожности расположились в поле.

Юные бойцы направились к тому месту, где уланский эскадрон был застигнут огнем первого залпа. Майор еще бился в агонии подле мертвых тел сержанта и двух трубачей. Раненный в грудь, он задыхался, харкал кровью и, разумеется, нещадно ругался.

Узнав командира бурского авангарда, Колвилл прохрипел сквозь предсмертную икоту:

— Сорвиголова… будь ты проклят!

— Да, майор Колвилл, это я! И, как видите, я сдержал слово и заставил вас заплатить кровью своей за смерть Давида Поттера…

— …Моего отца, которого убил ты, подлая собака! — прервал Жана бледный от гнева Поль, приближаясь к врагу, ответившему ему полным ненависти взглядом.

— Остальные неправедные судьи, приговорившие к смерти Давида Поттера, — продолжал Сорвиголова, — уже погибли от нашей руки. Полковник герцог Ричмондский, капитаны Рассел, Харден и Адамс — все они давно уже на том свете. Да и вам осталось жить всего лишь несколько минут.

— Как знать, иногда возвращаются… очень издалека, — произнес с иронией Колвилл, бравируя даже на смертном одре. Возможно, впрочем, что злодей рассчитывал при этом на великодушие своего благородного и всегда сострадательного к раненым противника.

— Увидим! — молвил глухо Поль. И хладнокровно, без малейшего колебания, приставил дуло ружья к виску майора и спустил курок.

— «Есть мертвецы, которых надо убивать!» — продекламировал в заключение Фанфан, весьма кстати вспомнив этот трагический стих.

— Тревога! Англичане!.. — послышались крики.

Молокососы стремительно покинули ферму, не успев предать земле тела невинных жертв английских захватчиков. Присоединившись к отряду, они вскочили на коней и вместе со всеми отступили перед неприятельскими войсками, темными линиями застлавшими горизонт.

ГЛАВА 9

Мрачное предчувствие. — Отступление. — Задание чрезвычайной важности. — Переправа через Вааль. — Поль и Патрик. — Упорное сопротивление. — Фермопилы. — Шквальный огонь. — Последний подвиг. — Капитан Жюно. — В преддверии смерти.

Незачем приписывать чуду неожиданное, хотя и запоздалое появление молокососов на ферме Блесбукфонтейн. Отважные юнцы производили в этих местах точно такую же разведку для маленького войска генерала Бота, какую совершали уланы для армии старого маршала. Так что встреча обоих отрядов была вполне закономерна.

С военной точки зрения, рейд бурского отряда удался на славу, поскольку результатом его явились уничтожение эскадрона улан и обнаружение приближения английской армии. Теперь, вовремя предупрежденный об опасности, генерал Бота сумеет принять срочные и необходимые меры.

Вылазка оказалась успешной и с точки зрения личных интересов отдельных ее участников: майор Колвилл, ненавистный командир улан, был убит, а Давид Поттер отомщен. Так что сыну казненного бура, казалось бы, следовало только радоваться от сознания исполненного долга. А между тем его терзала какая-то неизъяснимая печаль.

Молокососы мчались карьером к Ваалю, спеша доложить командующему о передвижении неприятеля. Поль, опустив голову на грудь, молча скакал между Фанфаном и Сорвиголовой. Гаврош с улицы Гренета, находивший, что все идет отлично, с беспечностью парижанина насвистывал веселый марш юных героев. Жан, часто оборачиваясь, обозревал горизонт. На его глазах отряды противника все более растекались по степи.

— Честное слово, дело, видать, предстоит горячее, — пробормотал он.

Поль, по-прежнему погруженный в молчание, казался ко всему равнодушным.

— Что с тобой? — обратился к нему Сорвиголова, удивленный состоянием друга. — Проснись, старина! Скоро бой.

Мальчик вздрогнул и окинул капитана необычным для него взглядом, полным грусти и нежности.

— Да, скоро бой, — ответил он. — Последний бой.

— Да ты что, в своем уме? — возмутился командир молокососов.

— Да, последний, — мрачно повторил юный бур. — По крайней мере, для меня.

— Это еще что за бред?! — воскликнул Жан.

— Скажи лучше — предчувствие, — возразил Поль. — Где-то глубоко-глубоко в душе я чувствую, близок мой конец. Не дышать уж мне воздухом вельдта дорогой отчизны, каждую пядь которой мы защищаем, не щадя жизни своей, не скакать на коне рядом с тобой, дорогой мой француз, любимый мой побратим. Никогда не увижу я больше родных и не смогу порадоваться победе вместе со всем народом…

— Полно, дорогой мой мальчик! Не говори так, умоляю, ты надрываешь мне сердце! — прервал его Сорвиголова. — В конце концов, все это вздор. Разве можно верить в предчувствия!

— И все же я знаю, меня убьют, — уныло ответил подросток. — Пока был жив хоть один из палачей моего отца, я никогда и не думал об этом. А теперь все кончено, пойми меня.

— Нет, нет и нет! Говорю тебе — нет! — убеждал Жан.

— Я не боюсь смерти, давно уже привык глядеть ей в глаза. И жизнь мне жаль только потому, что после моей смерти защитники отечества недосчитаются одного ружья, — сказал Поль и с наивной гордостью добавил: — И неплохого!..

— …Которое к тому же разнесет вдребезги еще не один английский череп, — попытался Фанфан внести веселую нотку в разговор, принявший столь мрачное направление. — А потом, право, не такая уж ты, брат, развалина, чтобы помышлять о вечном покое.

Однако шутка парижанина не имела успеха и прозвучала вхолостую, как подмоченная петарда[130]. Ничего не ответив, Поль посмотрел на него с таким грустным и мягким выражением своих больших, красивых глаз, что у Фанфана екнуло сердце.

Вдали показались одинокие всадники — конные патрули генерала Бота. Приметив молокососов, они сомкнулись и помчались известить сгоравшего от нетерпения командующего о возвращении разведчиков.

Положение партизан становилось день ото дня серьезнее. Они еще не были побеждены в буквальном смысле этого слова — бурское оружие еще не знало поражения в открытой схватке, но отважные воины вынуждены были все время отступать под натиском превосходящих сил противника. А результат получался тот же, что и при поражении в бою: буры теряли свою территорию.

Жестокая печаль терзала сердце генерала при одной лишь мысли, что ему придется оставить врагу Оранжевую Республику и позволить англичанам вторгнуться в братский Трансвааль. Как хотелось бы полководцу избежать отступления, необходимость которого диктовалась сложившейся обстановкой!

Бота отдавал себе отчет в том, что отход бурского войска будет воспринят всем миром как блестящая победа английского оружия. Он предвидел, какое тяжелое впечатление произведет на бурских патриотов уход его армии из Оранжевой Республики и как подбодрит неприятеля.

И в глубине души генерал надеялся все же избежать этого фатального исхода. Однако сообщенные командиром молокососов известия разрушили последние его иллюзии.

Грозный противник надвигался неудержимо, как морской вал. Надо было уходить за реку, в Трансвааль. И немедленно!

— Отступать! — мрачно скомандовал Бота.

С болью в сердце послал он обоз к броду. Но, к несчастью, как раз в это время Вааль вышел из берегов, и поднявшийся за каких-нибудь несколько часов уровень воды в реке значительно затруднил переправу. Не слишком ли долго тянули с решением?

Медленно двинулись первые вереницы повозок. Огромные быки все глубже уходили в воду — сначала до живота, потом до боков — и наконец погрузились по самую шею. Их ноздри раздувались от напряжения, а из пенившихся волн цвета охры виднелись только мощные рога да лоснившиеся морды.

Посередине потока сильные животные попали в водоворот и потеряли почву под ногами. Порядок нарушился, прямая вереница повозок перекосилась. Еще мгновение — и она распадется. У остолбенелых от ужаса буров вырвался крик отчаяния. Бота уже считал свой обоз погибшим.

Но тревога оказалась напрасной. Головные быки скоро снова нащупали твердую опору, выровняли шаг, приналегли и потянули с еще большей силой и усердием, чем прежде.

Катастрофа, которая нанесла бы огромный ущерб борьбе за независимость, на сей раз была отвращена. Переправа через Вааль оказалась возможной. Но эта операция, достаточно сложная даже в обычных условиях, теперь, благодаря проклятому наводнению, грозила отнять уйму времени.

А враг приближался с невероятной быстротой.

Действительно, с решением медлили слишком долго!

Чтобы обеспечить переправу, надо было задержать продвижение неприятельской армии, что обошлось бы бурам в сотни драгоценных жизней.

Взгляд полководца упал на молокососов, пони которых еще дымились от бешеной скачки.

— Капитан Сорвиголова, — решительным тоном, пытаясь прикрыть им свое волнение, произнес Бота, — мне нужны люди, готовые на все… Да, — продолжал он, — люди, готовые биться до последней капли крови, до последнего вздоха.

— И вы рассчитываете на меня, генерал? Так я вас понял? — не моргнув глазом, ответил Жан.

— Да, мой друг. Вы и так уже много сделали для защиты нашей родины. Не раз жертвовали собой, проливали за нас свою кровь. И все же я вынужден снова просить…

— Вам нужна моя жизнь? — прервал его Сорвиголова. — Она принадлежит вам. Возьмите ее, генерал! Приказывайте! Я готов на все.

— Вы — храбрец! Я не встречал еще человека столь бескорыстного и отважного… Видите позицию, что повыше брода?

— Да, генерал. Позиция превосходная. Весьма удобная для обороны.

— Даю вам пятьсот человек. Продержитесь с ними часа два?

— Достаточно будет и двухсот бойцов с пятьюстами патронами на каждое ружье.

— Отлично! Благодарю вас, капитан, от имени моей Родины! А теперь обнимите меня.

И, по-братски обласкав Жана, молодой генерал сказал:

— Прощайте!.. Подберите себе две сотни товарищей и спасите нашу армию.

Сорвиголова тотчас же стал вызывать добровольцев, желавших присоединиться к его небольшому отряду из сорока молокососов.

Откликнулась тысяча человек. Буры любили командира юных разведчиков, верили в него и пошли бы за ним хоть в самое пекло.

Сорвиголова быстро отобрал нужных ему людей, не обращая внимания на ворчание оставленных, выстроил пополнение, приказал наполнить фляги и, получив патроны, скомандовал:

— Вперед!

Через десять минут арьергард армии Бота уже занимал позицию, господствовавшую одновременно и над бродом и над степью. Оборонительный рубеж, проходивший по скалистым взгорьям и пролегшей между ними горловиной извилистого ущелья шириной в шестьдесят метров, был неприступен с флангов, но открыт для нападения со стороны равнины. Чтобы затруднить подходы к расселине, следовало возвести земляные укрепления, однако для этого не имелось ни времени, ни инструмента. И все же Сорвиголова, снова прибегнув к динамиту, нашел способ укрыть насколько возможно бойцов, расположившихся непосредственно у входа в каменную щель, и по его приказу прямо напротив горного прохода наскоро закопали штук пятьдесят патронов с взрывчаткой.

Отряд был разбит на три равные группы. Одну разместили на правом фланге, другую — на левом, а оставшуюся — в центре, перед самой тесниной.

Вскоре показались головные подразделения английского авангарда — несколько отрядов улан и драгун, мчавшихся во весь опор.

Буры, засевшие среди скал, устроили им достойную встречу, заметно охладившую пыл врага: из строя сразу же были выведены до тридцати всадников вместе с конями. Само по себе неплохое начало дало защитникам выигрыш в две минуты.

Внезапно дрогнула земля, взвились густые клубы белого дыма, взметнулись вихри красного песка и обломки скальных пород. Взрывы следовали один за другим, а когда умолкли, подступ к горному проходу был прегражден сплошной цепью выемок-окопов со своеобразными брустверами[131] из выброшенных динамитом камней и почвы. В этих укрытиях тотчас же разместились решившие стоять насмерть отважные герои: Сорвиголова с отрядом в шестьдесят стрелков, среди которых были Фанфан, Поль Поттер, доктор Тромп, Папаша-переводчик, Элиас, Иохем и другие молокососы, неразлучные его товарищи на протяжении всех этих долгих дней войны. Бойцы сжались и тесно прильнули к земле. Единственное, что выдавало их присутствие, — это выставленные наружу дула винтовок.

Командующий английским авангардом решил одним сильным натиском захватить позицию, защищаемую столь малочисленным отрядом. Проиграли атаку. Грянуло солдатское «ура». Вихрем помчались драгуны.

— Залп! — скомандовал Сорвиголова, когда всадники были на расстоянии четырехсот метров.

Буры выполнили приказ с удивительной четкостью: в одно и то же мгновение справа, слева, в центре раздался сухой треск выстрелов.

Секунда затишья — и снова:

— Залп!

На земле корчились в предсмертных судорогах и катались от боли сраженные на полном скаку люди и кони.

— Вперед! Вперед!.. — командовали офицеры.

Оглушительно ревели горны, солдаты орали, подбадривая себя криками.

— Беглый огонь! — приказал Сорвиголова.

Ошеломляющая пальба в один миг скосила половину всадников. Трудно было поверить, чтобы такой сокрушительный отпор могла дать какая-то горстка воинов, пусть и самых что ни на есть решительных, смелых и дисциплинированных. Однако драгунский полк, сильно поредевший, расстроенный, истекавший кровью, домчался все же до укрытий, занятых непоколебимыми, как скала, молокососами. Кавалеристы топтали бойцов конями, с ходу расстреливали из винтовок, и все — без видимого успеха: их противники держались стойко, не отступая ни на шаг и сметая один за другим первые ряды англичан, тогда как перекрестный огонь с флангов разил последние ряды. Только один взвод — десятка два чудом уцелевших солдат с юным лейтенантом на великолепном коне — прорвался сквозь цепь засевших в окопах героев, но тотчас оказался отрезан от своих.

Сорвиголова и Поль Поттер узнали так запомнившегося им офицера, хотя на нем и не было теперь живописной шотландской формы.

— Патрик Леннокс! — вскричал Жан.

— Сын убийцы! — прорычал Поль с неукротимой ненавистью.

Просвистели пули, и из всего отряда остался в живых лишь командир. Потеряв убитого наповал коня, Патрик повернулся лицом к врагам и заметил Поля, целившегося в него с расстояния в десять шагов. С молниеносной быстротой лейтенант разрядил в бура свой револьвер, но и тот успел спустить курок ружья. Два выстрела слились воедино.

Выронив винтовку, Поль прижал руку к сердцу.

— Умираю… — прошептал он. — Я это знал…

Захрипел и зашатался Патрик. Из простреленной навылет груди фонтаном забила алая кровь.

Однако и перед лицом смерти ярость их не угасла, глаза сверкали вызовом, с губ, покрытых розовой пеной, срывались проклятья: возведенная войной стена взаимного ожесточения по-прежнему возвышалась между ними неодолимой громадой. Сорвиголова наблюдал сквозь завесу дыма и огня эту полную драматизма сцену, но оставить свой пост и броситься между врагами не смог.

Сойдясь, молодые люди вцепились друг другу в горло. Каждый старался отнять у противника еще остававшиеся немногие минуты жизни. И, даже упав и покатившись по земле, хватки своей они не ослабили.

— Будь ты проклят, английский пес! — с трудом выдавил из себя один.

— Бандит!.. Убийца!.. — прошептал другой.

Последние силы покинули их. Взор помутился, руки закоченели. И все же умирающим удалось судорожным движением вскинуть головы.

— Да здравствует королева!.. Да здравствует Англия с ее новой колонией! — промолвил угасающим голосом Патрик.

— Да здравствует независимость!.. Да здравствуют наши свободные республики! — на последнем дыхании произнес юный бур.

И обоих не стало.

В сражении между тем наступило временное затишье. Огонь прекратился. Потери буров оказались сравнительно невелики, но весьма ощутимы для небольшого по численности отряда. Противник все же понес огромный урон. Все подступы к горному проходу были завалены телами убитых и раненых и трупами лошадей. Устрашенный этим зрелищем, командующий решил отказаться от лобовой атаки. Шутка сказать — из строя выбыла половина его войска!

Англичане выдвинули вперед две батареи и направили эскадроны в обход обоих флангов защитников ущелья, чтобы ударить по ним с тыла. Таким образом, они теряли драгоценное время, чего как раз и добивался Сорвиголова.

Прошел час. Если бы молокососы сумели продержаться еще шестьдесят минут, армия генерала Бота была бы спасена. Но возможно ли это?

Фанфан, лежа в окопе между командиром и доктором, услышал последние возгласы Поля и Патрика и, обернувшись, увидел их недвижные тела.

— Боже!.. Поль убит! — вырвалось у него. Две крупные слезы, которых он и не пытался сдержать, скатились по щекам парижанина. Подросток рванулся было к своему другу, но Сорвиголова, подавив подступавшие к горлу рыдания, одернул его:

— Ни с места! Рисковать ты не имеешь права!

— Верно… Бедный Поль!

— Да! Но минутой раньше, минутой позже наступит и наш черед…

Жан был прав: после недолгого перерыва вновь вспыхнула битва — еще более ожесточенная. Английский командующий стремился во что бы то ни стало сломить сопротивление бурского арьергарда, оградившего от него армию генерала Бота, и не собирался останавливаться ни перед какими жертвами, лишь бы уничтожить эту горстку отважных людей.

На защитников африканских Фермопил[132], бросивших вызов целому войску, обрушился новый шквал орудийного и ружейного огня. Стоило буру чуть приподняться, чтобы выстрелить, как тысячи пуль навсегда пригвождали его к земле. С замиранием сердца замечал Сорвиголова, что с каждой минутой все реже взвивались светлые дымки, по которым судил он о численности оставшихся в живых товарищей. Сколько их еще у него — сорок, пятьдесят, шестьдесят?

Но буры не сдавались. И тот из них, кого пуля пока пощадила, высунувшись на миг из окопчика, бил в плотную массу людей и коней, лавиной надвигавшуюся на них.

Тяжело раненный, весь в крови, прибежал гонец генерала Бота и рухнул возле командира молокососов.

— Что слышно? — спросил Сорвиголова.

Подъем воды задерживает переправу… Генерал умоляет вас продержаться еще хоть четверть часа.

— Продержимся!

Бойцы доставали последние патроны. Теперь, не считая командира, их было двадцать стрелков: остальные, в том числе и на флангах, погибли.

Драгуны, спешившись, приближались медленно и осторожно. Минуты тянулись, будто часы…

Свалился убитый наповал Папаша-переводчик. Умер, даже не вскрикнув, пораженный в лоб доктор Тромп, доказав тем самым, что, увы, далеко не всякая пуля бывает гуманной.

Сорвиголова, Фанфан и другие израненные, обагренные кровью воины поднялись во весь рост. Десять последних солдат и десять последних патронов!

— Сдавайтесь! Сдавайтесь!.. — закричали англичане.

Вместо ответа Фанфан засвистел марш молокососов, а Сорвиголова скомандовал перед смертью:

— Огонь!

Вслед за слабым залпом послышался дружный хор звонких голосов:

— Да здравствует свобода!

Слившиеся в сплошной грохот звуки ружейных выстрелов громовым эхом прокатились по всему ущелью. Юные герои, сраженные вражескими пулями, все до одного пали на боевом посту. Путь через ущелье был свободен.

Но отряд молокососов не зря принес себя в жертву: армия генерала Бота была спасена.

С опаской озираясь по сторонам, победители продвигались к горному проходу. Впереди, ведя на поводу коней, шли драгуны. За ними следовал конный отряд рослых, дородных волонтеров в фетровых шляпах с приподнятым бортом. Возглавлявший их капитан с грустью взирал на картину кровавого побоища. Внезапно при виде двух недвижных тел из груди его вырвался возглас отчаяния:

— Сорвиголова!.. Мой побратим, маленький Жан!

То был капитан Франсуа Жюно, которого превратности войны вторично свели с юным другом. Нагнувшись, он приподнял командира разведчиков. При виде остекленевших глаз, посиневших губ и мертвенно-бледного лица у канадца замерло сердце.

— Нет, — шептал он, — маленький Жан не погиб!.. Не мог погибнуть!.. А как товарищ его?

Осмотрев Фанфана, добряк убедился, что тот еще дышит.

— Попробуем же спасти их обоих!..

Капитан Жюно взвалил Жана себе на плечи.

— Бери другого и следуй за мной, — приказал он одному из солдат.

Тот легко поднял Фанфана, и канадцы зашагали вдоль ущелья, унося юношей с поля боя, где их неминуемо раздавили бы лошадиные копыта и колеса пушек. Выйдя из расселины, Жюно с помощником опустили молокососов на землю и стали поджидать полевой госпиталь. Почти тотчас же откуда-то вынырнул всадник с повязкой Красного Креста на рукаве.

— Доктор Дуглас! — воскликнул капитан Жюно. — Какая удача!

— Капитан Жюно! Чем могу быть полезен, друг мой?

— На вас, доктор, вся надежда… Умоляю во имя нашей дружбы!..

— Говорите же, говорите скорей, в чем дело, дорогой капитан! Можете не сомневаться…

— Я и не сомневаюсь. Видите молодого человека? Это Сорвиголова, знаменитый командир молокососов. А другой — его лейтенант, Фанфан.

— Дети, настоящие дети! — тихо промолвил доктор.

— Но герои!

— Герои! — согласился Дуглас.

— Так вот что, доктор, Сорвиголова — француз. Я встретился с ним в Канаде и полюбил его, словно сына. Душа обрывается, как подумаю, что он может умереть!

— Увы, бедный мальчик, кажется, уже скончался, — сказал доктор. — А впрочем, посмотрим. — И, скорее для очистки совести, врач прильнул ухом к груди Жана. — Подумать только, сердце бьется! Хотя и слабо, едва-едва…

— Значит, жив?! — не помня себя от радости, вскричал капитан Жюно. — Какое счастье!..

— Погодите радоваться, жизнь его на волоске.

— О нет, доктор, он выкарабкается! Ни разу не встречал другого такого молодца, как Жан. Да и ваше искусство врача совершило уже не одно чудо…

— Клянусь, я сделаю все, чтобы спасти этих мальчиков!

— Благодарю вас, доктор! Отныне я ваш до гробовой доски! Порядочному человеку вовек не забыть той услуги, которую оказываете вы мне сейчас.

Вместо эпилога