— Только не этого… Он такой противный, прости меня Господи. Да еще, того и гляди, свалится с рук нашей Владычицы. Упадет на пол — и готово… Нет, только не этого.
И Младенец оставался в лавке. Дева Мария предлагала его всем прохожим, но он никому не был нужен. Богомолки не хотели брать его в свои алтари, где стояли Младенцы, обутые в золотые сандалии, с золотыми коронами на голове. Только Фитиль увидел, что Младенец мучается от холода и жажды, что он совсем замерз, и хотел унести с собой. Но у Фитиля нет денег и нет привычки что-либо покупать. Фитиль мог бы взять Младенца, накормить и обогреть его, потому что он любит Бога. Но если он это сделает, Господь накажет его. Адский огонь будет до скончания веков пожирать руки, что унесли младенца, голову, в которой зародился этот план. Тут Фитиль вспомнил, что грешно даже думать об этом. Тот немецкий монах говорил, что для Господа нет разницы, грешишь ты в мыслях или поступках. А сейчас Фитиль совершает грех. Он чувствует это. Фитиль испугался и бросился бежать — от греха подальше. Но далеко не убежал, остановился на углу: Христос-младенец не отпускал его. Он разглядывал другие витрины, пытался думать о чем-нибудь другом и даже сунул руки в карманы… от соблазна. Мимо него проходили возвращавшиеся с обеда служащие, и тут его словно ударило: скоро в лавку вернутся другие продавцы, и тогда украсть Младенца будет уже невозможно. Невозможно! И Фитиль вернулся к магазинчику церковной утвари.
Вот он, Младенец-Иисус, и Дева Мария протягивает его Фитилю. Часы пробили один раз. Очень скоро вернутся другие продавцы. Сколько их? Даже если всего один, лавка такая маленькая, что незамеченным туда не проберешься. Кто это сказал? Неужели сама Богородица? Да, это сама Дева Мария предупреждает Фитиля: если он не унесет Младенца сейчас, позже этого сделать не удастся. Она сама так сказала! И конечно это она сделала так, чтобы продавщица ушла за перегородку, оставив лавку без присмотра. Сама Богородица протягивает Младенца Фитилю и говорит своим нежным голосом:
— Возьми и заботься о нем… Заботься хорошо…
Фитиль приближается. Перед его взором встает ад, геенна огненная, он видит, как пылают в вечном огне его руки. Он трясет головой, прогоняя видение прочь, берет Младенца из рук Девы Марии, прижимает к груди и выбегает на улицу. Он не видит Младенца, но чувствует, что сейчас на его груди Христос улыбается, потому что его не мучают ни голод, ни жажда, ни холод. Он улыбается, как улыбался тот негритенок нескольких месяцев от роду, когда в складе Жоан Длинный своими ручищами осторожно поил его с ложечки молоком, а Профессор прижимал к груди, согревая своим теплом. Христос улыбается так же.
Семья
Это Сачок рассказал Педро Пуле о том, что в одном доме в Грасе золота — куры не клюют. По всей видимости, хозяин был коллекционером. Сачок слышал, как какой-то бродяга говорил, что в доме есть комната, набитая золотыми и серебряными вещами, за которые скупщик отвалит кучу денег. Вечером Педро Пуля решил взглянуть на этот дом. Это был современный, просторный, элегантный особняк — жилище богатых людей. Сачок сплюнул и, растерев плевок в виде цветка, сказал:
— И в этаком дворце живут двое стариков, каково?
— Шикарная берлога, — заметил Педро Пуля.
Служанка, выйдя в сад, оставила парадную дверь открытой. С улицы мальчишкам был виден холл, развешенные по стенам картины, статуэтки на маленьких столиках. Педро Пуля рассмеялся:
— Профессор с ума бы сошел, если б увидел столько картин. Он до них сам не свой.
— Он нарисует мой портрет, во-от такой… — и Сачок продемонстрировал величину картины, разведя руки в стороны.
Педро Пуля еще раз окинул взглядом дом и, насвистывая, подошел к садовой ограде. Служанка рвала цветы и наклонилась так, что грудь почти выскакивала из декольте. Педро наблюдал, прищурившись. Белоснежные груди заканчивались розовыми сосками. Сачок восхищенно выдохнул:
— Какой бампер, Пуля!..
— Заткнись.
Но служанка уже заметила их и взглядом спрашивала, что им нужно. Педро Пуля стянул с головы кепку:
— Не дадите ли нам напиться? Солнце так и печет… — и улыбался, вытирая кепкой пот со лба. Педро сильно загорел на солнце, длинные белокурые волосы небрежно спадали на лоб непокорными волнами, и служанка смотрела на него с интересом. Рядом дымил окурком Сачок, поставив ногу на садовую решетку. Служанка сначала презрительно бросила Сачку:
— Убери отсюда свою лапу.
Потом улыбнулась Педро Пуле:
— Сейчас принесу воды.
Она вернулась с двумя стаканами необыкновенной красоты. Ничего подобного ребятам еще видеть не доводилось. Они напились, и Педро поблагодарил:
— Большое спасибо… — и, понизив голос, добавил — красотка.
Служанка парировала шепотом:
— Нахал.
— В котором часу ты уходишь отсюда?
— Осторожней на поворотах. У меня есть парень. Он ждет меня в девять вечера вон на том углу.
— Ну, так сегодня я буду ждать на этом.
Они вышли на улицу. Сачок докуривал свой бычок, обмахиваясь соломенной шляпой.
Педро Пуля заметил:
— Верно, я и в самом деле ничего себе. Эта вон — клюнула.
Сачок презрительно сплюнул:
— Еще бы… Волосы, как у девчонки, весь в кудряшках.
Педро рассмеялся и показал Сачку кулак:
— Брось завидовать, ленивый мулат.
Сачок перевел разговор на другое:
— А что с золотишком?
— Это работа для Хромого. Завтра он попытается проникнуть в дом и задержаться там на несколько дней. А когда все как следует разузнает, наведаемся мы, человек пять или шесть, и унесем самое ценное.
— И ты упустишь птичку?
— Эту? — Сегодня же будет моей. К девяти я сюда вернусь.
Педро оглянулся. Служанка, облокотившись на ограду, смотрела им вслед. Он помахал ей рукой. Она ответила. Сачок процедил сквозь зубы:
— Везет же некоторым…
На следующий день, около половины двенадцатого Хромой стоял у входной двери. Когда он позвонил, служанка все еще вспоминала ночь, проведенную с Педро в своей комнате в Гарсии, и не услышала звонка. Мальчишка позвонил снова, и в окне второго этажа показалась седая сеньора, которая смотрела на него, близоруко щурясь.
— Чего тебе, сынок?
— Дона, я бедный сирота…
Сеньора сделала знак рукой, чтобы он подождал, и через несколько минут стояла у ворот, не слушая извинений служанки.
— Говори, сын мой, — она не отрывала взгляда от лохмотьев Хромого.
— Дона, отца у меня нет, а несколько дней назад Господь призвал на небо мою мать, — он показал черную повязку на рукаве (это была лента, снятая с новой шляпы Кота, который потом очень возмущался). — Я один на всем белом свете. И никто не хочет брать меня на работу — я ведь хромаю. А я совсем голодный: два дня у меня крошки во рту не было, и жить мне негде…
Казалось он сейчас расплачется. На женщину речь Хромого произвела сильное впечатление:
— Ты калека, мой мальчик?
Хромой продемонстрировал увечную ногу, прошелся перед сеньорой, подчеркивая свой физический недостаток. Женщина смотрела на него с состраданием:
— От чего умерла твоя мать?
— Сам не знаю. С ней сделалось что-то странное, какая-то лихорадка. Бедняжка сгорела за пять дней. И оставила меня одного на свете. Если б я мог выносить тяжелую работу, я бы устроился. А при таком увечье — разве что по дому… Вам, сеньора, не нужен мальчик, чтобы ходить за покупками? Если нужен, дона…
И поскольку Хромой думал, что она колеблется, он для пущей убедительности добавил, чуть не плача:
— Если бы я захотел, то связался с какими-нибудь воришками, с этими песчаными капитанами. Но я не из таких. Я хочу честно зарабатывать свой хлеб. Только тяжелой работы мне не вынести. Я бедный сирота, сеньора, умираю с голоду.
Но женщина не раздумывала. Она вспомнила своего сына, умершего в таком же возрасте. Эта смерть убила радость жизни в ее душе и душе ее мужа. Но у мужа, по крайне мере, есть работа, его коллекции, а ей остались только воспоминания о сыне, так рано их покинувшем. Поэтому так ласково смотрела она на Хромого, едва прикрытого какими-то жуткими лохмотьях, и обращалась к нему с необычной нежностью. Служанка удивилась, впервые услышав в голосе своей хозяйки радостные нотки:
— Входи, сынок. Я найду для тебя какое-нибудь дело в саду, а пока ты просто поживешь у нас… — она положила свою тонкую аристократическую руку, на которой сверкало кольцо с крупным драгоценным камнем, на грязную голову Хромого и сказала служанке:
— Мария Жозе, приготовь комнату над гаражом для этого мальчика. Отведи его в ванную, дай халат Рауля, а потом накорми.
— А как же ваш завтрак, дона Эстер?
— Ничего. Сначала накорми мальчика. Ведь он два дня ничего не ел, бедняжка.
Хромой молчал и лишь вытирал кулаком лицемерные слезы.
— Не плачь, все будет хорошо, — сказала сеньора и погладила его по лицу.
— Вы такая добрая. Дай вам Бог, сеньора…
Потом хозяйка спросила, как его зовут, и Хромой выпалил первое, что пришло в голову:
— Августо… — и поскольку он повторял про себя это имя, чтобы не забыть, как его зовут, то не сразу заметил, как оно взволновало дону Эстер.
— Августо… Возможно ли? Боже мой… — шептала она. Но, заметив, с каким удивлением смотрит на нее мальчик, сказала звонким голосом:
— Моего покойного сына тоже звали Августо. Он был примерно твоих лет. Но входи же, входи, сынок. Умойся перед завтраком.
Взволнованная донна Эстер не отходила от него ни на шаг. Когда служанка, показав ванную, дала ему халат, а потом ушла прибирать комнату над гаражом (шофер уволился, и комната пустовала), она сказала остановившемуся в дверях ванны Хромому:
— Можешь выбросить эту одежду. Мария Жозе потом принесет другую… — и ушла.
Хромой смотрел ей вслед и чувствовал, как в душе у него поднимается злость, но не понимал на нее или на себя самого.
Дона Эстер сидела за своим журнальным столиком и, замерев, смотрела в одну точку. Со стороны можно было подумать, что она всматривается в даль. Но она всматривалась в себя, в свое прошлое, и перед ее глазам