Тем временем Манька переоделась, набросила на плечи платок и, став перед Дызмой, оскалила крупные белые зубы.
— Как, ничего девочка?
— Убирайся к черту! — закричал он в ярости.
Она взяла его двумя пальцами за подбородок, но Дызма ударил ее по руке, и Манька отскочила.
— У, гадина! — прошипела она. — Шантрапа, лодырь! Драться еще вздумал?! Посмотрите на этого оборванца!
Манька долго еще бранилась, но Дызма не слушал. Открыв чемодан, он прикидывал, сколько ему дадут за фрак… Пожалуй, пятьдесят злотых дадут. Сам на Керцеляке[1] заплатил семьдесят. На лакированных ботинках придется потерять злотых восемь-десять.
В люльке запищал ребенок. Через минуту прибежала от соседки Валентова. Только тогда Манька перестала браниться и вышла, хлопнув дверью.
Дызма вынул из чемодана фрак.
— Ого, — усмехнулась Валентова. — На бал или на свадьбу?
Дызма не ответил. Он старательно сложил брюки, жилет и фрак, завернул все в газету и попросил шнурок.
Пришел Валент. Жена стала разогревать на ужин картошку, и снова комнату наполнил запах сала.
— Пан Дызма, — спросил Валент, — вы на Керцеляк?
— На Керцеляк.
— А ведь сегодня суббота. Евреев нет, а свои покупают мало. Если и возьмут, так за гроши собачьи.
Жир потрескивал на сковородке. Никодим проглотил слюну.
— Пусть хоть за собачьи.
Вдруг он вспомнил, что не осмотрел карманов. Быстро развязал сверток. И действительно, в брюках оказалась стеклянная табакерка, во фраке — носовой платок.
Никодим сунул вещи в пиджак. Вдруг он нащупал в кармане какой-то незнакомый предмет. Как будто картон… А! Это письмо, подобранное на трамвайной остановке. Приглашение.
Никодим снова вынул карточку из конверта и прочел. Его неожиданно поразила приписка:
«Фрак, ордена».
Взглянул на фрак. Банкет. Еда, много еды, да еще даром.
«Я с ума сошел», — подумал он. Снова принялся читать: «15 июля с. r. в 8 часов вечера».
Никак не удавалось прогнать назойливую мысль.
— Пан Валент, сегодня пятнадцатое?
— Пятнадцатое.
— Сколько сейчас времени будет?
— Будет и десять, а пока что семь. С минуту Дызма стоял неподвижно.
«Что они со мной сделают? — подумал он. — На худой конец, вышвырнут вон. Впрочем, там будет столько народу…» Он вынул бритвенный прибор и стал переодеваться.
Когда он работал в уездной читальне и в предобеденные часы, дела почти не было, он от скуки читал книги. Нередко ему попадались описания балов и раутов у разных графов и министров. Он знал, что на таких больших приемах, если книги не врали, бывает много людей, незнакомых друг другу; следовательно, может ему и повезет. Главное — не броситься никому в глаза.
Хозяева сидели за столом, ели картошку, пили чай.
«Еда, много еды, — думал Дызма. — Мясо, хлеб, рыба…»
Он умылся над раковиной, расчесал жесткие волосы и надел крахмальную сорочку.
— Ну, не говорила ли я, что он идет на свадьбу? — сказала Валентова. Муж покосился на жильца и проворчал:
— Не наше дело!
Дызма с трудом застегнул тугой воротничок, повязал галстук и надел фрак.
— Еда, много еды, — прошептал он.
— Что вы там говорите?
— Ничего. До свидания.
Застегивая на ходу габардиновый плащ, он медленно спустился с лестницы. У ближайшего фонаря еще раз прочитал приглашение и удостоверился, что имени там проставлено не было. Спрятал билет в карман, а конверт разорвал и бросил в канаву.
Дызма слабо еще ориентировался в Варшаве и поэтому с минуту колебался — какую дорогу избрать, пока, наконец, не решил идти знакомыми улицами. Свернул на Желязную, и от угла Хлодной направился к костелу. Оттуда видна уже была Электоральная улица и Банковская площадь.
В рабочих кварталах вечерняя жизнь шла своим чередом. Из трактиров доносились хриплые звуки гармоники, по заплеванным тротуарам шлялись компаниями подростки и молодые рабочие в расстегнутых пиджаках, без галстуков. Девушки, взявшись под руку, гуляли по трое, по четверо. Хихикали, перешептывались. У ворот стояли или сидели на вынесенных из квартир табуретах пожилые женщины с детьми на руках.
«Субботний отдых», — подумал Дызма.
На Электоральной тоже толпился народ: празднующие субботу евреи заполнили не только тротуар, но и мостовую.
Когда Дызма добрался до Театральной площади, часы на башне ратуши показывали уже пять минут девятого. Он прибавил шагу и через минуту очутился у Европейской гостиницы.
Один за другим подъезжали блистающие лаком лимузины, из них выходили элегантно одетые мужчины. Дамы, несмотря на жару, были в мехах.
Дызма оробел.
Сумеет ли он держаться как следует?
Голод, однако, взял верх. Поесть, во что бы то ни стало поесть! Пусть вышвырнут потом за дверь — горе да беда с кем не была?
Он стиснул зубы и вошел. Не успел оглянуться, как лакеи подхватили пальто и шляпу, а какой-то господин учтиво проводил его до входа в зал и даже открыл двери.
Просторный белый зал, черные кляксы фраков, разноцветные пятна дамских туалетов закачались в глазах Дызмы. Запах духов и гул голосов подействовали на него одуряюще.
Он остановился в дверях и вдруг увидел перед собой какого-то господина, который замер в поклоне, протянув руку. Дызма машинально подал ему свою.
— Позвольте представиться, — сказал тот, — Антоневский, личный секретарь премьер-министра. Разрешите от имени пана премьера поблагодарить вас за посещение. Прошу, вот закуски.
И, не кончив, подскочил к двум тощим старикам. Дызма стер со лба пот.
— Слава богу! Теперь только смелей!..
Он уже овладел собой и начал осваиваться. Заметил, что одни едят, стоя у длинного стола, с тарелками в руках, другие сидят за маленькими столиками. Дызма решил пересилить голод и посмотреть, как держат себя гости. Окинул взглядом стол, уставленный удивительными яствами, каких он еще в жизни не видал. Его так и подмывало схватить какое-нибудь из блюд и съесть все где-нибудь в уголке. Однако он сдерживал себя, наблюдал.
Наконец решился и стал искать глазами тарелку. Когда нашел тарелку и вилку, положил себе изрядную порцию салата, кусок паштета. Рот у него наполнился слюной, и он не мог оторвать взгляда от тарелки. Отвернувшись, чтобы выбрать себе укромное местечко, Дызма вдруг почувствовал сильный толчок. Тарелка вылетела из рук и разбилась.
Никодим пришел в бешенство. Перед самым его носом бесцеремонно протискивался какой-то толстяк. Он не соблаговолил даже повернуться, чтобы извиниться за свою неловкость. Если бы Дызма мог владеть собой, он бы, наверно, смирил свое неистовство. Но в эту минуту он ощущал одно: из-за этого толстяка он останется голодным.
Двумя прыжками настиг он виновника и схватил за локоть:
— Полегче, вы, черт бы вас побрал! Вы у меня тарелку вышибли! — бросил ему Дызма в лицо.
Глаза толстяка выражали крайнее изумление, даже испуг. Он досмотрел на пол и, сконфузившись, стал извиняться.
Вокруг все притихло. Подскочил кельнер, убрал осколки и подал Дызме новую тарелку. Не отдавая еще себе отчета, какое он учинил сумасбродство, Дызма стад снова накладывать себе салат. И лишь отойдя в сторону, немного успокоился и вдруг понял, что его каждую минуту могут вышвырнуть вон. Тогда он стал глотать не разжевывая, чтобы съесть побольше.
Зал между тем наполнялся гостями, и Дызма с облегчением убедился, что никто на него не обращает внимания. Это его ободряло, и он опять наполнил свою тарелку. Обнаружив возле себя поднос с налитыми рюмками, выпил две, одну за другой, и почувствовал себя увереннее. Потянувшись за третьей, с изумлением заметил, как поднятая чьей-то рукой соседняя рюмка слегка чокается в его собственную. В то же время послышалось:
— Можно выпить с вами?
Рядом стоял высокий брюнет в мундире полковника и как-то двусмысленно улыбался.
Они поднесли рюмки к губам и выпили. Полковник протянул руку.
— Вареда.
— Дызма, — как эхо отозвался Никодим и пожал руку.
— Поздравляю вас, — наклонился к Дызме полковник. — Здорово вы осадили этого Терковского. Я все видел.
Дызма залился краской.
«Ну, — подумал он, — сейчас этот меня выставит. Но как деликатно подбирается!»
— Еще и сейчас кровь закипает у вас при мысли об этом болване, — и полковник захохотал. — Поздравляю, пан… Дызма. Терковский давно не получал такого урока. Ваше здоровье!
— Ерунда! Жаль только… салата и тарелочки. Вареда снова расхохотался.
— Шутить изволите! Я вижу, вы остряк, пан Дызма! Ваше здоровье! Знаете что, — добавил он, ставя рюмку на поднос, — ведь это превосходная шутка: Терковский — ерунда, жаль салата!
Полковник был в восторге и хохотал не переставая. Вместе с ним смеялся и Дызма с бутербродом во рту, хоть и не мог сообразить, что, собственно, так радует полковника.
Вареда угостил Дызму папиросой, и оба отошли к окну. Едва закурили, к ним стремительной походкой приблизился невысокий светловолосый, седеющий мужчина с неподвижно-стеклянными глазами.
— Вацек! — крикнул он. — Дай-ка папиросу. Забыл свои.
Полковник вновь вынул серебряный портсигар.
— Прошу. Позволь представить тебе: пан Дызма! Пан министр Яшунский!
Дызма весь съежился: никогда в жизни он не видел министра. Когда в Лыскове в почтовой конторе говорили о министре, то в этом слове было что-то нереальное, отвлеченное, что-то бесконечно далекое и недосягаемое… Благоговейно пожал он протянутую руку.
— Вообрази только, — заговорил полковник, — у пана Дызмы был сейчас инцидент с этим болваном Терковским.
— Ах! Это вы? Что ты говоришь! — оживился министр. — Слыхал, слыхал. Ну-ну!
— Мало того, заметь себе, — продолжал полковник, — когда я поздравил пана Дызму, он мне на это: «Терковский — ерунда, салата жалко!» Представь себе: салата!
Оба расхохотались, и Дызма невольно стал им вторить. Внезапно министр замолк и многозначительно заметил:
— Участь самонадеянных людей. Лезет напропалую, скотина, пока его не пошлют к чертовой матери, и тут оказывается, он не стоит и…