[45] и в Славянку двинутся.
Карл уедет? Уедет, не предоставив объяснительную? Не получив развода? Бросив все? Уйдет вслед за этой непостижимой женщиной, исчезнет, только мы его и видели?
Мой ошарашенный вид заставил приятелей дружно рассмеяться. Они стучали по столу кулаками и требовали немедленно выпить за бабу Карла. Я встал и, сунув какие-то деньги слуге, выскочил вон.
Домой или к Карлу? А если у него Юлия Павловна? Не так я представлял себе встречу с графиней Жюли, но что тут поделаешь? Должно быть, Карл уже знает, что я договорился с Лангером, уверился в нас и в ус не дует. Или… тут мне припомнилось, как Карл обычно пишет — быстро, страстно, только по охотке, пока горит в нем огонь, что-то различают глаза и держат ноги. Мне говорили, что работая над большими произведениями, он буквально отваливался от холста, падая без чувств там, где только что стоял.
«Я завидую тем, кто может работать день за днем, как брат Александр, как ты, как другие… я не такой». Вспомнилась фраза, оброненная как-то Карлом. Да, он все делает на порыве: любит, пишет, дружит. Все запоями. Не сделал, пока было вдохновение, дальше уже навряд ли. Оттого и мастерская сплошь заставлена недописанными холстами, оттого и толпы обиженных заказчиков, которых досада берет, что проходят месяцы и годы, а обещанной картины как не было, так и нет.
А Юлия… судя по всему, тоже буря и ураган. Стихия, способная взорвать и нести силой своего непостижимого гения. Не исключено, что сейчас Карл вовлечен в феерическую орбиту и теперь уже несется по радужным волнам навстречу бог весть, какой беде.
Определенно, Карла следовало остановить, переговорить с Самойловой, втолковать ей всю опасность положения ее друга, если уж собственная репутация ее не волнует. Впрочем, она не могла не знать о том, что происходит с ее Бришкой. Не зря же Александр Павлович писал ей в Рим, не удовольствия ради она летела в Россию, желая только одного — спасти любимого. Прикрыть если не от удара правосудия, то хотя бы от демона отчаяния.
Когда-то поговаривали, будто бы Карл и Юлия собираются пожениться. Почему бы и нет? Для кого-нибудь другого подобный неравный брак был бы невозможной преградой счастью, но только не для последней Скавронской, живущей по своим собственным правилам. Почему бы и нет? Она сказочно богата, знатна и, судя по работам Карла, невероятно красива, он — известнейший художник, академический профессор. Александр Павлович получил дворянство и имеет свой герб[46], отчего же и Карлу не испросить для себя того же?
Мысли завертелись с неожиданной скоростью. Что им мешает обвенчаться? Только не расторгнутый пока брак Брюллова. Но если за дело взялся Лангер, вопрос можно считать решенным. Они и так столько лет жили вместе, открыто на глазах у всего света. Отчего же теперь? А может, как раз сейчас они и планируют свою дальнейшую совместную жизнь, в ожидании развода и скорейшего бракосочетания?..
Наверное, следовало взять карету, но вместо этого я шел и шел к себе ли, к Карлу ли… а впрочем, дорога-то одна. В конце концов решил, что если увижу зажженные окна Карловой мастерской, сперва зайду к себе и пошлю туда слугу с упреждающей запиской, а уж потом и сам…
Впрочем, красные окна в тот день оказались черны. То ли Юлия увезла Карла, то ли… я свернул к себе, раздумывая над превратностями судьбы, отчего-то вознамерившейся сначала сделать из меня защитника Великого Брюллова, а затем, в насмешку, умыкнув его самого.
Глава 6
Проезжала ли через Варшаву графиня Самойлова? Вытворяла ли она свои фокусы, то есть, уселась ли на облучке вместе с кучером, с трубкой во рту и в мужской шляпе на своей завитой и растрепанной голове? Она презабавная и, я думаю, немного не в себе.
О местонахождении Карла я мог гадать достаточно долгое время, так как бессемейный и дружелюбный художник мог оказаться буквально где угодно, в том числе и в самых неожиданных местах. Поэтому я решил на следующее утро, сразу же после завтрака, ехать к Лангеру. В конце концов, что еще я мог сделать? Носиться по всему городу в поисках исчезающего за поворотом шлейфа божественной Юлии художника? Разыскивать его по трактирам и дружкам?
Единственным разумным решением оставалось, не теряя самообладания и не пытаясь даже предсказать, куда могла увезти Великого его неистовая муза, как можно спокойнее и основательнее закончить начатую работу и ждать Карла, который должен был появиться либо у меня, либо у Лангера.
Мне показалось, что само время, подобно табуну диких лошадей, вдруг сорвалось с места и понеслось неведомо куда, сметая все на своем пути. Еще совсем недавно я спокойно работал в своей мастерской, ездил в манеж, время от времени наведывался в усадьбы желающих сделать заказ господ. Я весело проводил время с Уленькой и детьми, когда вдруг в мою жизнь ворвался сначала Карл, с которым, несмотря на утреннюю пальбу и его в высшей степени отталкивающее окружение (я имею в виду Михайлова, Мокрицкого, Яненко и, пожалуй, обоих Кукольников), я все же мог как-то поладить. Когда же на сцене нашей неспешной петербургской жизни вдруг возникла Юлия… нет, эта женщина, подобно грозной стихии, подобно извержению самого Везувия, решительно сокрушала все наши планы и сложившиеся жизненные устои.
Показалось забавным уподобить графиню извергающему красную лаву вулкану. Перед сном я сделал несколько набросков, в которых волосы женщины, внешне немного похожей на Юлию Павловну, обращались в потоки красного огня. Ничего хорошего не получилось, но засыпал я с мыслями о Юлии и огне. В моем сне плавился металл, и рыжие кони, по многим легендам появившиеся из воды, выпрыгивали из огненной реки…
Наутро сон неожиданным образом сбылся: нас разбудил курьер со спешной депешей, распечатав которую, я, к своему ужасу, узнал, что буквально прошлой ночью скончался Василий Петрович Екимов, руководитель Литейного двора Императорской Академии художеств и мой старый знакомец, большая умница и человек, знавший свое дело, что называется, досконально. Впрочем, что греха таить, насколько Василий Петрович был симпатичен мне, насколько не относилась к нему по-доброму Уленька (Екимов со своими помощниками частенько бывал у нас). Но в первую минуту я не имел права предаваться своему горю, оплакивая ушедшего друга. Дело в том, что редкостного упрямца Василия Петровича много раз просили позаботиться о том, чтобы оставить после себя достойного преемника, назвать ученика, который бы смог принять на себя руководство Литейкой. И всякий раз эти невиннейшие просьбы наталкивались на неизменный отказ, основанный, как мне кажется, на банальном суеверии, что стоит только ему, Екимову, назначить наследника, как тотчас он сам должен будет слечь в могилу. Теперь же литейный цех должен был встать, пока из-за границы не будет выписан достойный мастер.
Добавьте к вышесказанному, что мастера-литейщика нужно еще и отыскать, причем такого, который непросто согласился бы переехать в Петербург, но и знал бы особенности нашего литейного производства, в котором хоть и были взяты за основу заграничные печи, но они за время использования неоднократно ремонтировались и переделывались. Иными словами, литейный цех при Академии должен был взять кто-то из своих. У меня был некоторый навык литья, полученный еще в артиллерийском училище, я знал цех, неоднократно помогая Екимову и перенимая у него мастерство. Кроме того, никто в эту пору так не нуждался в работе Литейки, как я. Две пары скульптурных композиций, которые были изначально изготовлены для Английской набережной, должны были теперь вознестись над перестроенным Аничковым мостом, причем первая из них была уже реализована в натуральную величину и готова к переводу в бронзу. С тем же посыльным я отправил письмо с моими искренними соболезнованиями по поводу кончины незабвенного Василия Петровича и косвенно намекнул, что намерен сделать все зависящее от меня, дабы работа в литейном цеху не была приостановлена и все заказы выполнены.
Нестор Кукольник приехал в Петербург сразу же по окончании курса в Нежинской гимназии в надежде найти себе хоть какое-нибудь место. Места не было и, не имея иного занятия, Нестор Васильевич спокойно работал над своей поэмой «Торквато Тассо», начатой в гимназии. Доделал, поставил точку и нет, чтобы попытаться продать и получить хоть какие-нибудь деньги, перечитал, решил, что негодна, сжег и тотчас сел писать заново.
Шло время, взятые с собой деньги убывали, Кукольник перестал искать место, но зато закончил поэму. Снова не продал ее, разорвал все тетради, сжег обрывки и в третий раз засел за работу.
Когда он закончил третий, и последний, вариант, денег уже совсем не осталось, нечем было платить за жилье, не на что пообедать.
В то время занесла его судьба к товарищу по гимназической жизни[47] Василию Игнатьевичу Любич-Романовичу. Посетовал Нестор о своем бедственном положении однокашнику, даже пригрозил, что скоро ноги от голода протянет или утопится, дабы не дожидаться, когда хозяин за долги его с позором на улицу выгонит. В долг, должно быть, взять хотел, так как со времен существования альманаха «Навоз Парнасский» подмечено было, что Любич завсегда деньгу имеет и, если на жалость надавить, может выдать энную сумму, не оговаривая сроков. Но в этот раз все по-иному сложилось, как говорится, «не было и гроша, да вдруг алтын». Гостили в то время у Любича издатель Карлгоф, карикатурист Невахович и барон Розен. Представил им добряк Любич Кукольника, рассказал о его чудесной поэме и между делом подтолкнул друзей к идее помочь продать оную, дабы рассчитался Нестор с долгами.
Тут же выяснилось, что поэма несообразно велика, так что ни один журнал ее с гарантией не возьмет, а пытаться уговорить издателя выпустить отдельной книжечкой вообще невозможно, так как автора никто не знает.