крыты для обозрения всем желающим. Нет. Вот поэтому самые бесталанные уловки (см.выше) в большинстве случаев идут за чистую монету. Ведь не так уж много тех людей, которым нужно что-либо заподозрить и ещё меньше тех, кто заподозрить не боится.
Незаконные браки, которые, по примеру законных, всё время свершаются на небесах, утверждая трансцендентность гетерогамии, как и всякое значительное событие оставляют след, поскольку оставить его – всегда непреодолимый искус для брачующихся.
Сколько не играй невозмутимость («эта связь для меня ничего не значит»), сколько не шухари, не предохраняйся («об этом, клянусь, никто не узнает»), сколько не устраивай конечных автоматов («Фигаро здесь, Фигаро там, Фигаро у неё»), чтобы отмутить час на пяти минутах и ночь на пяти часах, след всё равно останется. Это оказывается превыше сил – удовольствоваться покаянной исповедью на закате дней, не важно, в исповедальне или в купе дальнего следования.
Есть мнение, что об изменах куда чаще узнают от тех, кто их совершает, чем от волонтеров замочных скважин или наемных соглядатаев. «Ты помнишь тот сочельник, когда?.. Так вот…» – реплика к мужу. Благая весть отзывается благой оплеухой (реже – встречным откровением). «Чёрт побери, как я был невнимателен», – остается только ужасаться. Это так обидно – знать, что ты муж, объевшийся груш, от которых у тебя происходит слепота, так же как у маленького Мука происходил слоновий нос, а у зазеркальной Алисы случались перебои с ростом.
Нет утешения, хотя он замечал, разумеется, всё, что можно было заметить, но можно и не заметить. Если бы оказалось, что она была неверна ему вчера, он бы снова вспомнил, что заметил, ибо такова функция памяти – вспоминать то, что известно, чему уже дано истолкование. И это не его вина. И не вина вообще, ибо есть такой уговор – не принимать в библиотеки инвективы против рогатых, слепых мужей, и против жен, неверных и любых.
9
Кинопроба «Луи в роли Карла» принесла Луи много всего, но, в частности, отчетливое ощущение воротника, который удушливо сходится на шее, ибо не бывать двум Карлам у Бургундии. Изабелла думала о нем теперь посредством слова «бедненький», которое дилинькало на той же ноте, что «дурачок», хотя последствия для телесности Луи у них выходили совсем уж разные.
Далее. «Сколько раз входил ты к жене ближнего своего? Пятьдесят восемь», – зачем-то соврал Луи и тут же поправился: «Вообще-то шестьдесят два, но как зашел, бывало, так и вышел.» Тот, кто сидит по ту сторону клети в исповедальне, сконфуженно: «Хорошо, сын мой, главное, что вышел, сын мой.» Кому ещё поведал Луи о своём прелюбодеянии? Никому. Кому Изабелла? Как ни странно, тоже никому. Кому кровать, простыни, подушка, тазик? В докриминалистические времена вещам не было разрешено ничего, кроме, быть может, скупого казенного отчета перед начальником административно-хозяйственной части Страшного Суда.
Ещё дальше. Однажды Луи вообразил себе покаяние перед Карлом. «Сир, я её восхотел и возымел, а дурных мыслей при мне, сами знаете, нет, кроме потрахаться». Эта фривольность, в шестнадцать показавшаяся бы Луи похвальной, «незакомплексованной», теперь разочаровала его – даже самовлюбленных шутов, случается, воротит от собственных острот.
10
Луи явился туда, как на работу в понедельник. Подтянутый, пустой, бритый, весь мыслями в воскресеньи. Изабелла уже дожидалась его, сидя в плетеном кресле. Было с избытком солнечно, как бывает только в апреле, место действия было залито прозрачной платиной, и мебель казалась обмазанной кое-где акациевым медом, который резво отливал янтарем, оливковым маслом и блестел желтым шелком. Они поприветствовали друг друга молча, потом Луи погладил её руку, приспустил рейтузы и сказал шёпотом: «У нас мало времени».
– Послушай, помнишь, как ты переписывал письма, которые писал мне Карл, во время крестового похода? – спросила Изабелла, тоже шёпотом. Она была серьёзна, словно от ответа на этот вопрос будет зависеть весь дальнейший ход событий – минет или как обычно.
– Помню, – сразу согласился Луи. Надо же какое совпадение! Он и сам куражился над этой биографической деталью часом раньше, когда в сотый раз привиделся барон Эстен, а потом подумалось, что он хоть и барон, а неграмотный, в то время как он, Луи, бессменно оформлял амурную корреспонденцию бургундского графа номер один, хоть и не был бароном, а теперь, вдобавок, обрел влажную благосклонность тогдашнего адресата. Как обычно, работал спасительный принцип компенсации, в соответствии с которым всё равно, чем гордиться, лишь бы чирей не воспалялся. – Так что с того?
– Я давно хотела спросить, но всё время откладывала. Скажи, ты тогда, давно, думал, что мы будем любовниками, или нет? – спросила Изабелла, и Луи был страшно удивлен, что это на неё вдруг нашло, восстанавливать мотивы, находить высохшие пунктиры связей между событиями. Наверное, прибытие Карла на неё так своеобразно подействовало.
– Если хочешь честно, в первый раз я об этом подумал, когда мы забирали тебя из замка Шиболет. Тогда так получилось, что ты была сверху и обломок копья или ветка, не помню, задрал твои юбки, первую-вторую-третью. А я стоял внизу, и я подумал, что у тебя красивые, стройные ноги, совсем без волос. А потом подумал, что ты их, наверное, бреешь или выщипываешь волоски пинцетом, а потом подумал то, о чём ты спрашивала. Можно сказать, что мы были любовниками с того дня, потому что тогда я впервые мысленно с тобой переспал. А когда переписывал письма – это было продолжение, я как бы сам их писал, хотя текст за меня сочинял сама знаешь кто. У мужчин незавидная роль, всё время желать женщин. Знаешь, если посчитать, со сколькими женщинами я действительно был в связи и со сколькими воображал, что в связи, то у вторых будет количественный перевес не менее чем тройной. Ты вот одна из немногих, кто побывал и среди тех, и среди этих.
– А третья категория, женщины твоего герцога? Ты про неё не сказал.
11
То была содержательная беседа!
Изабелла сидела в кресле так: левая рука на чуть выпуклом животе, правая на правом бедре, правое подколенье покоится на подлокотнике кресла. Левая нога скинула туфельку и упирается в пол, как ей и положено. Роза стыдливо, а если точней, то бесконтрольно полураскрыта.
Платье Изабеллы расстегнуто от самого верха до самого низа. Две его серебристо-синие половинки откинуты на подлокотники (одна накрыта коленом) и свисают до земли, словно утратившие силу и упругость крылья герцогини эльфов, белое костлявое тело, причинные кудри, усталая грудь кажутся частями осиянного жестокими дневными софитами тела ночной человеко-бабочки.
Всё это красиво, но не вызывало бы волнения в крови даже самого легковоспламеняемого эротомана. Луи тоже был хорош – правая слегка опирается на спинку кресла, левая машинально прохаживается по недоумевающему члену, рейтузы приспущены, на голенях, далеко не убежишь.
А лицо – лицо живет тем, о чём так увлеченно шепчет Изабелла, а отнюдь не тем, что по сценарию, по логике порнофильма должно бы сейчас ходить ходуном. Луи стоит спиной к окну и заслоняет Изабелле свет. Она время от времени заводит голову назад, туда, где нет его живота, который дан ей трижды крупным планом, чтобы отхватить ослепительную солнечную пощечину – ей нравится так делать. Свет-тень. Инь-янь.
Редкий случай – всё, что происходит в комнате Изабеллы, по соображениям космической эстетики оптимально набросать пастелью или углем, поместив все значительные реплики в верхних углах, в околоплодных водах комиксовых бабл-гамов.
12
– Слушай, может нам лучше вообще прекратить, пока Карл не уедет куда-нибудь снова?
– Милая Соль, я не выдержу. Я взорвусь. Меня разорвет изнутри.
– Никогда бы не подумала. Так ты что, совсем не боишься?
– Боюсь.
– Не кривляйся.
– Я не кривляюсь, я боюсь. Могу побожиться. А ты?
– Что я? Мне всё равно. Что он может со мной сделать? Побить? Никогда в жизни Карл не станет бить женщину, к которой равнодушен. Поедет по Соне с блядями? А что он, по-твоему, сейчас делает? Будет на меня зол, обидится, отправит в монастырь Сантьяго-де-Компостела? Пусть попробует. Зачем он, по-твоему, на мне женился? Молчишь? А я тебе скажу – чтобы никто не подумал, что он голубой. Или точнее так: чтобы все, кто уже подумали, после той истории с Людовиком, с Шиболетом, с женитьбой на девке, подумали, что, наверное, он не только голубой, раз предпочел династическому слиянию капиталов с раздельными спальнями такую разорительную свару из-за содержанки своего врага. Меня заебало, Лу, столько лет быть живым доказательством.
– Ты к нему несправедлива.
13
Они говорили долго. Луи даже показалось, что так долго они не говорили никогда раньше, хотя представлялись и более мирные случаи болтать языком. В сущности, они говорили уже второй час. Луи ждал Карл, чтобы вместе погулять, и это не смешно. У Изабеллы тоже рисовалось благотворительное дельце – раздача хвороста озябшим, которые наверняка уже некультурно заплевали всю площадь Моримон, ожидая герцогской дармовщины. В общем, промедление было некстати, но пресыщения темой никак не наступало. Вот только голосовые связки болели от шёпота.
– У меня горло болит от шёпота, – созналась Изабелла.
– Тогда всё, – скоропостижно заключил Луи.
Он хотел сказать, что против природы не попрешь, но рейтузы всё-таки не натянул. Он соврал, конечно, потому что это было ещё не «всё». Изабелла переместилась на край кресла, вынула заколку из волос, волосы, Боже, как много серебристых, щекотно расплескались, Луи встал перед ней как лист перед травой, как Каменный Гость перед донной Анной, а победоносная ухмылка синьора Джакомо Казановы облупилась с его губ вместе с первым поцелуем Изабеллы, который его обновленные губы теперь не могли бы поймать и отдать назад, потому что теперь – не то, что в замке Шиболет – Изабелла была внизу, а он был вверху. И не было поблизости дородной Луны, а потому не на кого было переложить ответственность за свою похоть, которая может и была ещё не похотью, но уже давно не тем «желанием», которым затыкают все сюжетные бреши писатели женских романов, просто Луи невыносимо захотелось трахаться, захотелось вот тут прямо сейчас аннигилировать до антиматерии любви, последние брызги которой растворятся в эфирном потопе сигналов удовольствия, захотелось стремиться вперед, по направлению к Изабелле, свернуться шебутным микроголовастиком, обернуться тем семенем, которое подарит Изабелле сына, Карлу пасынка, а ему самому – бессмертие, ибо следующие девять месяцев младенец будет его, Луи, наместником в уютном мирке с теплым климатом, в Изабелле, а всю оставшуюся жизнь будет благословлять своё пренатальное княжение, смеяться в точности как Луи, озадаченно скрести затылок, как он, и в точности как он поводить головой, уложив перед зеркалом волосы, а потом, когда-нибудь, он сделает то же самое, что Луи сейчас, и Луи станет дважды бессмертен, трижды бессмертен и так на века, на века.