Восток и алхимия
После десятилетия споров со своим бессознательным Юнг чувствует в начале 1920-х годов необходимость наконец открыться и противопоставить себя внешнему миру. Он чаще участвует в конференциях и семинарах в Европе и Соединенных Штатах, совершает несколько значимых путешествий в восточные страны, открывает для себя буддистскую, китайскую, а затем и даосскую философию и средневековую алхимию, которые подтвердили его находки насчет бессознательного и предложили новые перспективы.
Знакомство с другими мировыми культурами
После Первой мировой войны, начав выходить из эпохи внутренней дезориентации, Юнг решает узнать больше о других культурах, не только западных. Он уже долгое время интересовался античными цивилизациями, но сейчас он желает установить прямой контакт с мужчинами и женщинами, живущими или думающими иначе, чем европейцы или американцы, поглощенные логической рациональностью и почти полностью направленные на материальный мир.
Весной 1920 года он приезжает в Тунис через Алжир. На протяжении нескольких недель путешествует по Тунису, едет через Сус, на муле отправляется в южные оазисы (конкретно в Тозёр). Он глубоко тронут потоками новых запахов и красок, а также чувством, тонким и настолько далеким от его европейских привычек, – чувством замедляющегося времени. Он позволяет себе жить каждым моментом, смаковать каждую находку, каждое маленькое удовольствие и чувствует себя так, словно вернулся в детство. Он наблюдает за мусульманским обществом, которое кажется ему основанным на Эросе, аффективном принципе отношений, в отличие от христианства, изначально основанном на Логосе, более рациональном принципе дифференциации. Понимая, что языковой барьер не позволит ему пройти дальше в изучении мусульманской культуры, он не углубляется в этот вопрос, но возвращается в Европу, очень впечатленный этим первым путешествием в восточный мир.
Несколькими годами позже Юнг ответил на приглашение друга из США приехать в Нью-Мехико, чтобы встретиться с индейским народом пуэбло. Юнг долго общается на английском (он бегло пишет и разговаривает на немецком, французском и английском) с одним из их вождей, Охвиай Биано, чье имя означает «Горное озеро». Это первая большая беседа, которую он провел с незападным человеком. Юнг особенно был поражен разговором, который он приводит в автобиографии:
«“Белые люди всегда чего-то хотят, они постоянно взволнованы, совсем не знают отдыха, – говорил Охвиай Биано. – Мы не знаем, чего они хотят. Мы их не понимаем и думаем, что они сумасшедшие!” Я спросил его, почему же он считает, что все белые люди сумасшедшие. Он ответил: “Они говорят, что думают головой”. – “Ну конечно! А чем же думаешь ты?” – спросил я, пораженный. “Мы думаем этим”, – сказал он, указывая на свое сердце. Я впал в глубокое размышление. Казалось, впервые в жизни кто-то дал мне правдивое описание белого человека. ‹…› То, что обозначено для нас колонизацией, миссией к язычникам, расширением цивилизации и т. д., имеет и другое лицо – лицо крайне напряженной хищной птицы, высматривающей свою следующую добычу, лицо, достойное расы мародеров и пиратов. Все орлы и прочие хищные звери, украшающие гербы, предстали передо мной соответствующими представителями нашей истинной природы» [1].
Еще одна идея этого вождя искренне заинтриговала Юнга: утверждение, что главная религиозная функция его народа заключается, через ритуалы и молитвы, в помощи Солнцу (они поклонялись ему как божеству) подниматься каждый день и пересекать небо до самого заката. Юнг в замешательстве: он никогда не видел и не читал такого в истории религий. Несмотря на то что все люди во времени и пространстве просили богов и старались обрести их милость через обряды и моления, никогда он до этого дня не видел, чтобы Бог или боги могли нуждаться в помощи людей. Имеет ли эта странная концепция смысл? Этот вопрос продолжал зреть в нем, и немногим позже, в новом путешествии по Африке, блистательный ответ пришел ему в голову.
С осени 1925 до весны 1926 года Юнг совершает почти шестимесячное путешествие в Африку: от Кении до Египта, проезжая через Уганду и Судан. Большую часть пути он прошел пешком, и его глубоко поразила встреча с бесконечностью африканской саванны. Он созерцает стада антилоп, зебр, гну и газелей, и неожиданно его посещает мысль, серьезное волнение:
«Это было молчание вечного начала, мир такой, каким он был всегда, в состоянии небытия; ведь до самой современности не было никого, чтобы узнать, что такое “этот мир”. Я замедлился до тех пор, пока мои компаньоны не ушли дальше и пока я не потерял их из вида. Я ощутил себя абсолютно одиноким. Я был первым человеком, который узнал, что это и был мир, и который своим знанием только что сделал его реальным. Именно здесь с ошеломляющей ясностью мне явилась космическая ценность сознания: Quod natura relinquit imperfectum, ars perficit (“То, что природа оставляет незавершенным, завершает искусство”), так говорили алхимики. Человек, “Я”, в невидимом акте творения, довел мир до завершения, подарив ему объективное существование» [2].
Юнг вспоминает диалоги с вождем пуэбло и убежденность индейцев, что они могут быть полезны своему отцу, Солнцу:
«Я завидовал полноте их смысла в безнадежном поиске нашего собственного мифа. Теперь я понял, и я знал, что человек нужен для совершенства творения, что, более того, он сам – второй творец мира; именно человек впервые дает ему объективное существование, без которого, никогда не услышанный, никогда не увиденный, молча пожирающий, рождающийся, умирающий, покачивающий головой на протяжении сотен миллионов лет, мир пребывал бы в самой глубокой ночи небытия, ожидая неопределенного конца. Человеческое сознание первым создало объективное существование и смысл, и именно так человек нашел свое незаменимое место в великом существовании бытия» [3].
Особенно я был поражен, когда, прочитав эти строки впервые в возрасте 15 или 16 лет, понял, что ощущал нечто похожее, будучи очень чувствительным к красоте мира. Мне пришла в голову та же самая мысль: изящество и аромат цветов, магия небесного свода или закат солнца над морем имели смысл только тогда, когда кто-то мог сознательно восхититься этим и ощутить радость и любовь.
Примерно десять лет спустя Юнг совершит другие дальние путешествия, в частности в Индию и Палестину, но именно эти три первых путешествия запомнятся ему сильнее всего и больше остальных повлияют на его видение мира.
Открытие Востока
Однако видение мира Юнга уже было расширено интеллектуальным открытием восточной философии и духовности, которое он сделал при помощи научных исследований и переводов главных текстов Индии. В «Метаморфозах и символах либидо» Юнг дает психологический комментарий к отрывкам из Ригведы и Упанишад, этих фундаментальных текстов индуизма. Он также отмечает в автобиографии, что во время Первой мировой войны, когда был поглощен эмоциями, он практиковал йогу, чтобы найти внутренний покой и продолжить встречу со своим бессознательным. Особенно в конце 1920-х годов он углубил свое знакомство с восточной философией, встречаясь с выдающимися специалистами, которые предложили ему написать психологический комментарий к великим священным текстам, которые они только что перевели: «Тайна золотого цветка», «Тибетская книга Великого Освобождения», «Тибетская книга мертвых», «Эссе о дзен-буддизме» и прочие.
«Ицзин» и синхронистичность
Юнг утверждает, что самой важной встречей с ориенталистом стала встреча с Рихардом Вильгельмом, бывшим миссионером-протестантом, который совершенно привык к культуре Китая и подарил западной публике замечательный перевод «Ицзин» (Книга перемен), самой известной книги китайской мудрости, которой было уже несколько тысячелетий. Юнг уже читал эту книгу после Первой мировой войны в менее изысканном переводе, датированном концом XIX века. Открыв в начале 1920-х годов новый перевод Рихарда Вильгельма, он попросил его приехать и провести конференцию в Психологическом клубе Цюриха в 1923 году. Впоследствии Юнг не переставал расширять свои знания и практику использования старейшей книги гаданий в мире.
Наугад бросая стебли тысячелистника шесть раз подряд (Юнг заменит их стеблями тростника) или монетки, мы попадаем в одну из 64 гексаграмм, которые предлагает книга, и каждая из них предлагает мудрое решение типичной ситуации. Юнг вспоминает:
«Я часто сидел часами на солнце, под вековым грушевым деревом, открыв “Ицзин” рядом с собой, и практиковал эту технику, связывая между собой “оракулы”, и это в результате становилось игрой вопросов и ответов. Получались неопровержимые и замечательные результаты, относящиеся к моим мыслям в полной мере, – результаты, которые я не мог себе объяснить» [4].
Заинтригованный, Юнг предлагает нескольким пациентам этот опыт, и полученные результаты кажутся ему совершенно убедительными. Он описывает случай молодого человека с очень выраженным материнским комплексом, который сомневался, стоит ли жениться на девушке, так как боялся снова оказаться под властью доминирующей женщины. Ответ оракула был таким: «Девушка сильна. Не нужно жениться на этой девушке». То, что заинтересовало Юнга, кроме содержания ответа, – удивительное соответствие между заданным вопросом и полученным ответом. Так как не существует никакой причинной корреляции между ними, потому что стебли или монетки бросаются наудачу, Юнг выводит из этого опыта, что существует необъясненный пока феномен, из-за которого два события могут быть взаимосвязаны в беспричинной манере, но посредством смысла, который он назовет «синхронистичностью». Юнг уже отметил существование феноменов психологических параллелей без причинно-следственной связи: одновременное появление мыслей или символов, например, как во время того знаменитого сеанса психотерапии, когда золотой жук сел на стол именно в тот момент, когда пациентка рассказывала ему сон о жуке.
В следующей части я более подробно вернусь к фундаментальной теории синхронистичности, но я должен напомнить здесь, что загадка «Ицзин» – как и загадка астрологии, в которой Юнг также видел феномен синхронистичности [5], – сильнее всего подтолкнула Юнга к мыслям о том, что называется «счастливым совпадением» или «удивительной удачей». В итоге в находке самой старой книги Китая, вдохновившей Конфуция и Лао-цзы, больше всего его волнует близость с собственными исследованиями и открытиями. Он чувствует себя не таким одиноким, даже несмотря на то, что этот философский подход давно исчез на Западе: «Тот тип мышления, построенный на принципе синхронистичности, кульминацией которого является “Ицзин”, – это самое чистое выражение китайской философии в целом. Для нас этот образ мышления исчез из истории философии со времен Гераклита» [6].
«Тайна золотого цветка»
В 1928 году Юнг нарисовал в «Красной книге» мандалу, изображающую золотой замок. Он удивился китайскому характеру своего рисунка, а несколько дней спустя получил манускрипт китайского трактата по алхимии, «Тайна золотого цветка», который его друг Рихард Вильгельм недавно перевел на немецкий. Он предложил цюрихскому психиатру написать психологический комментарий к этой книге, которая, казалось, пересекалась с его работами по глубинной психологии. Удивленный таким совпадением, Юнг знакомится с текстом, который выражает квинтэссенцию китайской души, и он поражается, что «его содержание предлагает одновременно – это чрезвычайно важно – живой параллелизм с тем, что происходит в эволюции психики моих пациентов, при том что ни один из них не является китайцем» [7].
Юнг видит в этом дополнительное подтверждение ценности его идей о коллективном бессознательном и архетипах: «Существование коллективного бессознательного – просто психическое выражение идентичности структуры мозга за пределами всех расовых различий. Так и объясняется аналогия и даже тождество мифических тем и их символов, а также в целом способность людей понимать друг друга» [8]. Он страстно увлекается этой книгой, которая открывает ему дверь в мир алхимии, но одновременно заставляет бросить писать «Красную книгу» ради того, чтобы посвятить себя целиком изучению алхимии.
Будда
Одновременно с открытием для себя алхимии Юнг продолжает на протяжении всех 1930-х годов исследование восточной философии и в особенности интересуется буддизмом, читая древние сутры Палийского канона и изучая дзен и тибетские традиции. Он поражен прагматичностью Будды, который, будучи врачом, искал прежде всего, вне всякой метафизики, возможность облегчить участь страдающего от своего состояния человека. Он также восхищается универсальным методом обучения этого великого знатока мудрости, который настолько опережал свое время, что был изгнан из Индии.
«Будда нарушил исторический процесс, вмешавшись в постепенное превращение богов в концепты, – пишет он. – Будда, духовный пионер всего мира, говорил – и старался претворить это высказывание в жизнь, – что человек просветленный является господином и искупителем богов (а не глупо отрицающим их, как утверждает западная философия Просвещения). Это явно было слишком для индийцев, которые совершенно не были готовы к интеграции с богами в том смысле, что психологически они будут зависеть от психического состояния человека. Как Будда сам смог достичь такого видения, не потеряв себя, это настоящее чудо. (Но любой гений – это чудо)» [9].
Здесь снова можно увидеть, что в буддистской мысли Юнга больше всего увлекает подтверждение главного из его поисков: психологическое понимание религиозного феномена. В его комментарии к «Тибетской книге Великого Освобождения», переведенной и отредактированной тибетологом Уолтером Эванс-Венцем, он не перестает подчеркивать связь между процессом индивидуации, который он разработал, и процессом освобождения, который пропагандируют тибетские мудрецы. Также в комментарии к знаменитой «Бардо-Тхёдол», «Тибетской книге мертвых», Юнг отмечает, что «на самом деле очевидно, что вся книга была взята из архетипических представлений о бессознательном» [10]. Акцентируя сходство между его идеями и буддистской мудростью, он также напоминает, что эта мудрость привела его к лучшему, более глубокому пониманию человеческой сущности. Так он пишет:
«Со времени своей публикации “Бардо-Тхёдол” была для меня своего рода верным компаньоном, которому я обязан не только многими предложениями и открытиями, но еще и весьма важными идеями. В отличие от “Египетской Книги мертвых”, о которой можно сказать или очень мало, или слишком много, “Бардо-Тхёдол” содержит философию, понятную человеку и говорящую с человеком, а не с богами или примитивами. Эта философия – квинтэссенция психологической буддистской критики, и поэтому ее превосходство можно назвать удивительным» [11].
Восток и Запад
Юнг утверждал, что восточная психика по природе куда более интровертна, чем экстравертна, в отличие от западной психики, повернутой к внешнему миру. Это выражается на Востоке в философии «самоосвобождения», а на христианском Западе – в вере в божественное спасение или святость Церкви. «В то время как Запад хочет завершить смысл мира, Восток старается найти этот смысл в человеке, – пишет он. – Первый проектирует смысл, т. е. предполагает его в объектах; второй чувствует это в себе. Но смысл существует и извне, и внутри» [12]. Юнг подчеркивает также, что в обоих случаях человек движим жаждой покорения и доминирования: исследование и доминирование над собой у Востока, исследование и доминирование над миром у Запада.
«Тенденции экстравертности Запада и интровертности Востока имеют под собой одну очень важную цель: обе отчаянно стараются преодолеть совершенно естественный характер жизни. Это утверждение духа над материей, opus contra naturam[9], симптом юности человека, который всегда наслаждается мощнейшим оружием, которое когда-либо знала природа, – сознательным разумом. Полдень человечества, который настанет нескоро, возможно, обретет новый идеал. Со временем, возможно, мы откажемся от завоеваний» [13].
Открытие восточной философии позволило Юнгу осуществить задачу, казавшуюся ему самой важной: развить сравнительную межкультурную философию внутреннего опыта, к которой я вернусь в последней части книги. «Западное сознание совсем не является сознанием в целом, – пишет он. – Скорее это историческая величина, ограниченная и обусловленная географически, представляющая лишь часть человечества» [14]. Встреча с восточной философией расширяет наш кругозор, позволяет понять человеческую психику более глобально. Это же я наблюдал во время учебы: после изучения западной философии в течение нескольких лет я ощутил необходимость расширить горизонт своего сознания с помощью восточных философов, и это привело меня к написанию докторской диссертации на тему встречи буддизма и Запада. Кроме того, меня всегда поражал тот факт, что даже сейчас большинство европейских философов в общем не знают незападную философию и что философия Индии и Китая не преподается в университетах, а если и преподается, то совершенно несерьезно.
Получается, что и здесь Юнг был настоящим пионером в осознании важности восточной мысли для Запада и сыграл важную историческую роль в познании философии и спиритуализма Востока на Западе, особенно благодаря своим сочинениям на тему «Ицзин» и буддизма. Он был настолько важен, что сразу после его смерти, в 1960-х годах, американское контркультурное движение, которое дало старт эпохе нью-эйдж и личностному развитию, сделает Юнга одним из своих главных вдохновителей… что дискредитировало бы его еще сильнее в университетских кругах! Однако Юнг был очень осторожен с восприятием восточной мысли на Западе и ее возможного использования. Возделывать и расширять психологическое знание – это одно, а перейти в религию, очень отдаленную от нашей культуры, принимая ее верования, символы, обычаи и практики, – другое. Особенно он опасался, и будущее показало его правоту, что обращение в восточные религии станет для множества западных людей экзотикой, искусственным подражанием и обнищанием и отрежет их от иудеохристианских корней, которые несут в себе символы их коллективного бессознательного. В 1929 году в Комментарии к «Тайне золотого цветка» Юнг предупреждает:
«Возрастающий интерес к спиритуальному Востоку должен был символизировать лишь то, что мы вступаем в контакт с тем, что для нас пока является чужим. Отрицание нашей исторической обусловленности было бы полной глупостью; это было бы лучшим способом спровоцировать дальнейший отрыв от корней. Только крепко держась за нашу собственную землю, мы можем принять дух Востока» [15].
Десятью годами позже, в Комментарии к «Тибетской книге Великого Освобождения», он заканчивает эту мысль:
«Вместо заучивания наизусть духовных техник Востока и их повторения ‹…› было бы куда важнее узнать, существует ли в бессознательном интровертная тенденция, подобно царящему на Востоке духовному принципу. Мы смогли бы тогда строить на нашей земле, нашими методами. Заимствуя что-то напрямую с Востока, мы лишь уступаем своей способности присваивать. Таким образом, мы подтверждаем лишний раз, что “все хорошее находится снаружи”, где и нужно искать, чтобы наполнить наши стерильные души» [16].
Спустя 30 лет после того, как Юнг написал эти строки, Чогьям Трунгпа Ринпоче стал первым тибетским ламой, приехавшим на Запад. Он провел конференцию в Боулдере, Калифорния, где повторил это утверждение перед аудиторией ошеломленных студентов, зайдя настолько далеко в осуждении «духовного материализма» западных людей, что сказал, будто они «потребляют» восточные духовные практики для насыщения своего Эго, как они потребляют и все остальное. С 1990-х годов сам Далай-лама, после многократно возросшей популярности буддизма на Западе, подхватывает идеи Юнга, подтверждая, что и психологически, и с духовной стороны менять религию губительно, и отвергает тех жителей Запада, которые желали принять тибетский буддизм, возвращая их к собственным духовным традициям. Это не мешает, уточняет он, обращаться к успокаивающим техникам, таким как йога или медитация, или принимать некоторые универсальные концепты буддийской философии.
Юнг также немного смягчит свои слова ближе к концу жизни и учтет, что некоторые люди, не напитанные собственной духовной традицией, могли найти вовне, а точнее, на Востоке, духовные учения и методы, которые, вероятно, помогли бы им жить лучше. В 1955 году в предисловии к книге Карла Ойгена Ноймана о послании Будды он подчеркивает, что буддийские учения «снаряжают западного человека возможностью дисциплинировать свою психическую жизнь, возможностью, которую, к сожалению, он так и не нашел за все время в различных вариантах христианства» [17].
Алхимия
Мы видели, что Юнг открыл для себя алхимию в 1928 году в даосском трактате «Тайна золотого цветка», к которому он написал психологический комментарий. Как часто происходило с ним, поворотным моментам жизни предшествовал наполненный символизмом сон. Так, в середине 1920-х ему приснилась целая цепочка снов, где он видел подвал своего дома, но никогда не мог войти в него. В последнем сне он все-таки заходит в этот загадочный дом и обнаруживает великолепную библиотеку, полную переплетенных и иллюстрированных книг XVI–XVII веков. Немногим позже, в 1926-м, ему снится, что он едет в карете с крестьянином и они прибывают во двор величественного дома. Вокруг них захлопываются решетки и крестьянин восклицает: «Вот мы и узники XVII века!» Обеспокоенный этими снами, Юнг исследовал историю религий и философии этого периода, но не нашел ничего важного. Чтение «Тайны золотого цветка» занимает его, в нем просыпается желание изучить алхимическую традицию Запада, и он просит продавца книг в Мюнхене предоставить ему все алхимические трактаты, которые ему попадутся. Так за короткое время он оказался в своей башне в Боллингене с огромной библиотекой переплетенных и иллюстрированных работ XVI–XVII веков и понял смысл своих снов. Затем он приступил к огромной работе по расшифровке этих латинских текстов, в которых, как он сам признает, сперва ничего не понимал. Ему понадобилось десять лет упорной работы, чтобы понять алхимию Средневековья и Возрождения. Также он обнаруживает упущенную им ранее историческую связь между гностицизмом Античности и его собственной глубинной психологией. Между 1918-м и 1926-м Юнг в действительности погрузился в изучение гностиков, этих мыслителей Античности, с которыми церковь боролась как с еретиками, потому что они искали и защищали спасение через знание, а не через веру, и Юнгу казалось, что они воспринимали мир через собственное бессознательное. Средневековая алхимия представлялась ему продолжением гностицизма внутри христианства: она компенсировала излишества Церкви, которая забыла о внутренней жизни и стала слишком однозначной, сохраняя закрытые духовные традиции и подчеркивая необходимость парадокса и противоположностей для более полного понимания реальности.
Алхимия фактически является и химической практикой (operatio), стремящейся трансформировать материю, чтобы найти философский камень (он смог бы превращать свинец в золото), но в более глобальном смысле и творением (opus), посвящением, которое сможет изменить алхимика, причем последний лишь проецирует на физическую материю психологические процессы своего сознания. Эта попытка трансмутации материи и, прежде всего, духа вдохновила его на психологическое открытие невероятной важности: открытие процесса индивидуации, с помощью которого человек самореализуется, меняется путем включения всей полноты своей психики:
«Только открыв для себя алхимию, я ясно понял, что бессознательное – это процесс и что отношения личности с бессознательным и его содержанием вызывают эволюцию, даже настоящую метаморфозу психики. ‹…› С помощью изучения индивидуальной и коллективной эволюции, через понимание алхимического символизма я пришел к ключевому пониманию всей моей психологии, всего процесса индивидуации» [18].
Трактат «Тайна золотого цветка» рождает преобразующее пламя, которое, в свою очередь, помогает прорасти семени, спящему на дне моря, дает рождение великому золотому цветку, подобному процессу индивидуации: «Тьма рождает свет, благородное золото вырастает из “свинца из области вод”, бессознательное становится сознанием в процессе жизни и роста» [19]. Глубокое изучение работ по европейской алхимии только убедило Юнга в правоте его интуиции: разные алхимические операции над материей – черная, белая и красная работы – казались ему этапами и глубокими символами процесса индивидуации, то есть успешными феноменами трансмутации сознания для достижения единения противоположностей – мужского и женского, сознания и материи, сознательного и бессознательного, – того, что алхимики называют «алхимической свадьбой», а Юнг – «реализацией самости».
«Я сразу заметил, что аналитическая психология имеет определенное совпадение с алхимией, – пишет Юнг в автобиографии. – Опыты алхимиков были моими опытами, а их мир был в определенном смысле моим миром. Для меня это стало идеальным открытием, потому что так я нашел исторический аналог психологии бессознательного. Отныне оно имело историческую основу. Возможность сравнения с алхимией, а также духовная преемственность, восходящая к гнозису, придали ему содержание. Изучая старые тексты, я понял, что все нашло свое место: мир образов воображения, тот эмпирический материал, который я собрал в своей практике, а также выводы, которые я сделал из них» [20].
В 1944 году Юнг публикует 700-страничный том «Психология и алхимия», в котором излагает квинтэссенцию своих исследований и старается продемонстрировать, что алхимики древних времен бессознательно работали над объединением психики с помощью работ с материей: «Работая над химическими опытами, последователь проживал определенные психические опыты, кажущиеся ему специфическими последствиями химического процесса. Так как речь шла о проекциях, алхимик, конечно, не осознавал, что его работа не имеет ничего общего с самой материей. Но переживаемое им было на самом деле его бессознательным» [21]. Наполненный 270 иллюстрациями, текст частично состоит из анализа 400 снов пациента, которому Юнг старается объяснить, что он молодой человек с научным образованием, не имеющий сознательного представления о большинстве символов, которые проходят через его сны (речь идет о физике Вольфганге Паули, лауреате Нобелевской премии 1945 года). Соответствие между этими символами и символами алхимии настолько поразило цюрихского психиатра, что он решил сделать их центральной темой своего исследования.
Открытие алхимии так много значило для Юнга, потому что оно было для него источником как вдохновения, так и конфирмации. Оно сподвигло его на главную идею процесса индивидуации и подтвердило его теории о коллективном бессознательном и архетипах, подарив им древнюю историческую основу. Однако эта работа не пользуется всеобщей популярностью. Спутница и ближайшая коллега Юнга, Тони Вольф, думает, что он потерял слишком много времени и запутался в старых гримуарах, полных предубеждений. Юнг отдаляется от нее, и только по настоянию жены, Эммы, которая стала Тони подругой, продолжает регулярно принимать ее в Кюснахте, как мне поведал их внук Андреас (в 2021 году ему было 80 лет).
Наконец в 1933 году Юнг находит бесценную поддержку в лице девушки 18 лет, отлично разбирающейся в классической литературе, – Марии-Луизы фон Франц. Она предлагает цюрихскому врачу помочь с переводом текстов с латыни, греческого и старофранцузского. Мария-Луиза фон Франц осталась главной соратницей Юнга до самой его смерти в 1961 году и жила совсем недалеко от Боллингена.