[59]. Исполнителю чужда и даже «непонятна» «веселость» зрителей – ведь герой считает себя вполне порядочным человеком и не склонен иронизировать над своими поступками. Но зато чем глубже погружается исполнитель «в самое дело», чем с большей серьезностью, основательностью и, если надо, солидностью ведет свою роль, тем сильнее выступает внутренний комизм его поступков, его характера. Вот что значит, по Гоголю, уметь «лгать», то есть «говорить ложь тоном так близким к истине… как можно только говорить одну истину!»
Эта естественность, непроизвольность, «простодушие» комического составляет, между прочим, один из главных нервов гоголевской поэтики. Городничий в «Ревизоре» велит распечатывать чужие письма, и если нет в них ничего важного – «можно опять запечатать; впрочем, можно даже и так отдать письмо, распечатанное». Почтмейстер говорит городничему, что, прочитав одно интересное письмо, он «нарочно оставил его у себя. Хотите, прочту?» Все это сообщается как бы между прочим, чистосердечно, наивно. Вместо: «Смотрите, какой я плут!» – гоголевские герои говорят зрителям: «Смотрите, какой я достойный человек!» – и тем сильнее спрятанный в пьесе комический эффект.
В «Мертвых душах» председатель палаты, благоволивший Чичикову, «дал приказание из пошлинных денег взять с него только половину, а другая неизвестно каким образом отнесена была на счет какого-то другого просителя…». Мы опять еле сдерживаем улыбку, а между тем автор сохраняет полнейшую серьезность, сообщает об этом факте невзначай, между прочим, словно не подозревая заключенного в нем комизма… Он опять обеспокоен только тем, чтобы «все более и более» погрузиться «в самое дело». Вот что значит смех, который «углубляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы…» – так говорит автор пьесы в гоголевском «Театральном разъезде…»[60].
Гоголевская теория комического – а мы вправе говорить здесь о теории, потому что его суждения по этому вопросу образуют цельную систему, – имела огромное значение для развития русского театра, особенно его комедийной и сатирической линии. В то время комические роли считались самыми легкими именно потому, что, представляя «шутливых лиц», актер по водевильной традиции должен был «просто нести болтовню». Гоголь переносил центр тяжести на верное и глубокое раскрытие характеров и уж в зависимость от этого ставил собственно «комическое», «смешное». Комическое теперь вытекало из самой сущности явлений, а не привносилось извне.
М.С. Щепкин, на которого гоголевская теория комического оказала большое воздействие, писал в 1848 году своему ученику С.В. Шумскому: «Ради Бога, только иногда не думай смешить публику: ведь и смешное и серьезное вытекает все-таки из верного взгляда на предмет…»[61]
Теория Гоголя отвечала задаче полнейшего слияния актера с образом, она способствовала становлению и развитию реалистических стилей на самом трудном и важном участке – в комедии. Недаром упорная борьба Гоголя за истинно смешное была продолжена потом А.Н. Островским…
Из современных Гоголю актеров Соленик наряду с Щепкиным и несколько позже Мартыновым наиболее близко подошел к решению проблемы комического. В своей сценической деятельности он осуществлял то, чего Гоголь требовал от комического актера теоретически. В этом нас убеждает анализ и сопоставление различных свидетельств об игре Соленика, авторы которых, в общем, единодушны.
Литератор Н. Мизко, не раз видевший Соленика, писал в своих воспоминаниях: «Как истинный художник, Соленик, подобно Мартынову, не прибегал к фарсу, чтобы рассмешить зрителей: в каждом из них был обильный запас природной веселости, заражавшей зрителя невольно». Особенно интересно замечание Мизко о том, что Соленик умел «смешить» зрителей, оставаясь серьезным, всецело сосредоточиваясь на исполняемой роли. «Смех заразителен, – это правда; но если серьезный вид артиста возбуждает в вас истерический смех, – нельзя в таком артисте не признать натуру необыкновенную, гениальную!..»[62]
Харьковский рецензент А.Д. утверждал: Соленик – «талант первоклассный в своем роде; комизм олицетворенный, возвышенный до благородства и понимающий истинное свое назначение, не пустыми кривляньями исторгающий смех публики…»[63]
А. Кульчицкий писал, обращаясь к актерам харьковской труппы: «Итак, гг., побольше простоты и естественности. В этом отношении берите пример с г. Соленика, у которого этого достоинства с избытком!»[64]
Характерно, что все писавшие о комизме Соленика, «чуждом малейших фарсов», сходились на том, что это качество связано с естественностью, правдивостью игры актера.
Теперь для нас еще более очевидно, что совсем не случайными были и интерес Гоголя к Соленику в связи с постановкой «Ревизора» в Александринском театре (большинство актеров, в том числе исполнитель роли Хлестакова Дюр, играли в старой водевильной манере), и его восклицание о Соленике: «решительно комический талант!»
Между тем Гоголя не оставляла мысль как можно точнее и убедительнее объяснить природу комизма Хлестакова. Ярчайший документ в этом ряду – письмо М.С. Щепкину, написанное через двадцать с небольшим дней после петербургской премьеры и за полмесяца до премьеры московской. «Боже сохрани, если ее (роль Хлестакова) будут играть с обыкновенными фарсами, как играют хвастунов и повес театральных. Он просто глуп, болтает потому только, что видит: его расположены слушать, врет, потому что плотно позавтракал и выпил порядочно вина ‹…› Сцена, в которой он завирается, должна обратить особенное внимание. Каждое слово его, то есть фраза или речение, есть экспромт совершенно неожиданный и потому должно выражаться отрывисто. Не должно упустить из виду, что к концу этой сцены начинает его мало-помалу разбирать. Но он вовсе не должен шататься на стуле; он должен только раскраснеться и выражаться еще неожиданнее и чем дале, громче и громче. Я сильно боюсь за эту роль. Она и здесь (т. е. в Александринском театре в Петербурге) была исполнена плохо, потому что для нее нужен решительный талант» (XI, 39, выделено мною. – Ю.М.). Для пояснения, кто такой Хлестаков, Гоголь вновь прибегает к обозначению некоего предельного свойства или качества.
Большинство ролей, исполняемых Солеником, мало благоприятствовало проявлению его «решительно комического таланта». Это были роли, о которых Гоголь писал с возмущением: «Всеобщая жалоба на недостаток таланта в актерах. Но где же развиться талантам, на чем развиться?.. Кого играют наши актеры?»[65]
Актеры играли пустые роли из водевилей, захлестнувших русскую сцену. Бесконечные переодевания, подстановки, обманы и другие «смешные сцепления» – вот сюжетные узлы, на которых держался водевиль. Гоголь не преувеличивал, говоря, что на александринской сцене «всякий день вы увидите пьесу, где один спрятался под стул, а другой вытащил его оттуда за ногу». Содержание большинства водевилей исчерпывалось разрешением подобного конфликта. Только немногие водевили Д. Ленского, Н. Некрасова, Ф. Кони возвышались над общим уровнем и заслуживали названия художественных произведений.
С бессодержательностью водевиля вполне гармонировала утрированная манеры игры. «Право, большая часть водевильных ролей, – писали „Харьковские губернские ведомости“, – не что иное, как пародии, и чтоб понравиться или успеть в них сколько-нибудь, актеру не остается другого средства, как пародировать!»[66]
Выработалась особая, водевильная техника исполнения комических ролей. К ней относились такие приемы, как подчеркивание острот и каламбуров, когда рассчитанная на смех реплика эффектно бросалась в зрительный зал; усиленная и опять-таки подчеркнуто аффектированная жестикуляция; нарочито комическая скороговорка в диалогах и вообще неумеренное педалирование при передаче любых комических положений и ситуаций. От всего этого был один шаг до самого грубого шаржирования, до «фамильярности с публикой», как писал один харьковский рецензент.
Водевильная техника игры сводилась к внешнему комикованию и была прямо противоположна той манере исполнения, которую требовал от комического актера Гоголь.
Хотя Соленику приходилось играть в пьесах, рассчитанных на водевильную манеру исполнения, известно лишь одно-единственное упоминание о шаржировании, «пародировании» им в своей роли. Это объясняется, как мы говорили в первой главе, стремительным творческим ростом артиста, тем, что ему удалось очень быстро порвать со старыми канонами исполнения комических ролей. Но зато чаще встречаются упреки Соленику в том, что выбранный им водевиль не давал простора его комическому дарованию, сдерживал, сковывал его.
Так, на свой бенефис, состоявшийся 30 августа 1845 года, Соленик выбрал пьесу с выразительным названием: «За, зе, зи, зо, зю». Афиши сообщали, что это «сказка-водевиль в пяти картинах, с принадлежащими к ней новыми декорациями, костюмами, хорами, танцами, полетами, превращениями и великолепным спектаклем»; все, в том числе декорации, писанные г. Контесини, свидетельствовало о том, что «бенефициант (Соленик. – Ю.М.) снова погрешил против искусства, против публики и против самого себя… Против искусства, выбрав подобную чушь; против публики – обманувши ее ожидания, ибо публика была вправе от такого талантливого артиста, как г. Соленик, ожидать чего-нибудь и получше, и поумнее… Против самого себя…», а самого себя всего чувствительнее, материальнее – денежным «сбором». Автор статьи прибавляет, что причиной выбора этого водевиля был не сам Соленик, а какой-то его приятель, на которого понадеялся артист и который «с высокого ума и наградил его умною сказкою…»