Я послушался и недели полторы ничего не делал, т. е. не писал, а принялся по его же совету за чтение (советовал тоже не стеснять себя выбором, читать все: научное, беллетристику, путешествия и т. д.). Я откопал «Фрегат „Паллада“» и, несмотря на скуку, которой там все-таки порядком, хотя она и прекрасная вещь и много в ней красивого, я все же с удовольствием кончил это длинное путешествие.
Читал еще Шевченко и еще что-то. (Видишь, я тоже перечитываю те книги, которые читал или читаю, как и ты.) Работать начал только теперь. Начал этюд, пейзаж (не веселенький). Ах! Нарисовал портрет Антокольского.
Сейчас буду хвастать: рисовали мы, Васнецов и я, с Антокольского, и, представь, у меня лучше. Строже, манера хорошая и похож или, если и не совсем, то во всяком случае похожее васнецовского.
Портрет М. М. Антокольского работы В. М. Васнецова
М.М. Антокольский – первый в истории скульптор еврейского происхождения, получивший международную известность.
В детстве родители отдали его в обучение резчику по дереву. О талантливом подмастерье узнала покровительница искусств А. А. Назимова. Благодаря ее ходатайству будущего скульптора приняли в Академию художеств.
Антокольский хвалил, особенно за прием – это последнее меня очень радует, что прав Чистяков и его манера. Тем не менее все-таки портрет особенного ничего из себя не представляет – увидите сами.
Да, между прочим, ты меня, говоришь, любишь, но, конечно, «за будущее не можешь поручиться» – какая предупредительность, право, мне очень нравится…
Недовольство и довольство своей работой
Дорогая, тысячу раз дорогая Елизавета Григорьевна![3]
Простите, что Вас так называю, но Вы слишком для меня дороги, и иначе назвать Вас не могу. Спасибо за письмо Ваше, я так живо опять увидел вас всех.
Я очень, очень рад и благодарен, что не забыт Вами. С своей же стороны Вас и Ваше ласковое чувство ко мне я не забуду никогда. Да я Вас никогда и не забывал, Ваш образ я всегда хорошо помнил, он всегда был дорог мне, а теперь стал еще дороже. За это лето я так привязался к вам всем, как никогда, почему Ваше письмо так обрадовало меня. Лето помню хорошо, оно, действительно, было хорошее, бодрое и веселое.
Меня радует еще, что мама моя бывает у Вас. Она играла свою оперу. Мне говорил Антокольский, вчерашний вечер провел у него. Видел я у него карточки поленовские – это восторг. Чудесно, особенно та, где все сидят рядком на лавочке, другая тоже хороша, в ней моя собственная мина порядком рассмешила.
Вы спрашиваете, как я устроился. Что же, могу сказать, что хорошо. Правильные занятия в Академии пошли своим чередом. Те же натурщики, пишу и рисую их довольно бодро. Как всегда – недовольство и довольство своей работой.
У себя же устроился отлично. Комнатка у меня совсем, как у немецкого композитора. Небольшая, но в три окна, светлая, чистенькая. Одно окно меня приводит всегда в восторг, оно все почти сплошь заполнено готической киркой очень милой архитектуры, стрельчатые окна, контрфорсы, флораны, шпиль, одним словом, готика, и я чувствую себя в Германии. Хозяйка у меня вдобавок чистая немка. Часто с ней говорю по-немецки.
К тому же Бетховен правильно каждое утро проигрывается у меня в мозгу – что тоже очень приятно.
Ну, до свиданья. Вы даете мне на прощанье руку, я целую ее. Савве Ивановичу ‹Мамонтову›, мальчикам, Сергею ‹Мамонтову› поклон. Виктору Мих‹йловичу Васнецову› тоже поклон. Илье Семенов‹ичу Остроухову› тоже.
Я не умею молиться(О.Ф. Трубниковой)
…Откуда ты взяла, что я в Москве должен непременно веселиться до самозабвенья, я здесь скучаю, как и везде. Во мне точно червяк какой-то, который постоянно сосет мне душу, а что за червяк – трудно определить. Постоянное недовольство собой, что ли: кажется, что так. Избавиться от него нельзя, да и, может быть, и не нужно, но все же тяжело…
Здесь, у Мамонтовых много молятся и постятся, т. е. Елизавета Григорьевна и дети с нею. Не понимаю я этого, я не осуждаю, не имею права осуждать религиозность и Елизавету Гр‹игорьевну› потому, что слишком уважаю ее – я только не понимаю всех этих обрядов. Я таким всегда дураком стою в церкви (в русской в особенности, не переношу дьячков и т. д.), совестно становится.
Я не умею молиться, да и невозможно, когда о боге нет абсолютно никакого представления. Я так ленив мыслить и в то же время страшусь думать о том, что будет за смертью, что эти вопросы так и остаются вопросами – да и у кого они ясны? Ну, будет или, вернее, что будет, то будет, не правда ли?..
Голландия и Петербург(О. Ф. Трубниковой)
Дорогая моя Леля, я долго тебе не писал, прости меня, единственное оправдание и то не совсем извинительное, – это то, что я теперь путешествую. В данную минуту я нахожусь в Голландии в городе Гааге (Haag). Вы, кажется, основательно проходили географию в гимназии и, вероятно, помните это имя. Да, теперь я имею, если не полное, то все же весьма достаточное понятие о Голландии. Совершенно оригинальная и милая страна.
Целую неделю прожил в Амстердаме. Вчера был в Haarlem’e; сегодня в Haag’e, завтра увижу еще один голландский городок, а затем в Бельгию в Антверпен, Брюссель и, если хватит денег, так еще в Гент и Брюгге и тогда уже домой, т. е. в Мюнхен. Пока путешествие шло как нельзя удачнее, не знаю, что будет дальше. Многое удалось повидать и такого, чего в другом месте не увидишь, я говорю про самую обстановку голландскую и голландскую живопись.
Чего здесь в галереях много, впрочем, и в других тоже, это маленьких голландских картин, между которыми попадаются действительно замечательные. Да, но что всего занимательнее, так это то, что ты видишь на картине, ты видишь на улице или за городом. Те же города, те же каналы, те же деревья по бокам, те же маленькие уютные, выложенные темно-красным кирпичом невероятно чистенькие домики, с большими окнами, с черепичной красной крышей, вообще тот же самый пейзаж: с облачным небом, гладкими полями, опять-таки изрезанными каналами, с насаженными деревьями, с церковью и ветреною мельницею вдали и пасущимися коровами по лугу. Просто удивляешься, как умели тогда голландцы передавать все, что видели.
А знаешь, в голландском городе я нахожу очень много сходного с Петербургом, с Васильевским островом, в особенности в Амстердаме, например, я был на берегу моря, ну, представь – совершенная Нева да и только. Затем наши три канала, да этой миловидности, этой чистоты в Питере ты не найдешь.
Насчет чистоты: представь, два раза в неделю голландки вымывают, так сказать, дом с ног до головы; т. е. они обливают особыми шприцами стены снаружи; про внутренность и не говорю; проходя по улице, ты всегда встретишь голландку в белом чистом платье, скребущую мокрой щеткой каменный пол или чистящую оконные стекла, и, действительно, подобно чистых и блестящих окон я нигде не видывал; и так везде: и в самом большом городе, так и в самом последнем местечке. Все домики до того милы внутри и снаружи, в каждом домике готов поселиться, завидуешь голландцам.
Был в одном достопримечательном месте: недалеко от Амстердама находится местечко Саардам, здесь жил Петр Великий и изучил кораблестроение, его хижина цела и показывается как редкость. Он много привез с собой голландского. Петербург он всецело хотел построить по голландскому образцу.
Тогдашние постройки, как, например, университет совершенно в голландском духе. Дворец Петра в Петергофе и павильон в Летнем саду опять-таки чисто голландские здания. Затем за городом, туда, к морю, за больницей Николая Чудотворца, есть местечко, где живут рыболовы немцы, тоже много сходства с Голландией, суда рыболовные те же, что и здесь.
Я буду писать только отрадное(О. Ф. Трубниковой)
Милая моя Лёля, прости, я пишу в несколько опьяненном состоянии. Видишь ли, вчера мы поели устриц, сегодня наш хозяин гостиницы докладывает, что у него был один несчастный случай, один немец съел пять дюжин этих устриц и умер в холере (здесь, ведь была холера – ты это знаешь). И во избежание холеры мы достали бутылку коньяку (говорят, хорошее средство), по всем признакам холера нас миновала. Лёля милая, дорогая девочка, я люблю, очень люблю тебя.
Мы в Венеции, представь. В Венеции, в которой я никогда не бывал.
Хорошо здесь, ох, как хорошо. Если путешествие будет идти таким же порядком, как до сих пор – то ничего лучшего не знаю. У меня совершенный дурман в голове, но я уверен, что все, что делалось воображением и рукой художника – все, все делалось почти в пьяном настроении, оттого они и хороши эти мастера XVI века Ренессанса. Легко им жилось, беззаботно.
Я хочу таким быть – беззаботным; в нынешнем веке пишут все тяжелое, ничего отрадного. Я хочу, хочу отрадного и буду писать только отрадное.
Жаль, сегодня погода дрянь, приятно здесь развалиться в гондоле и ездить по каналам и созерцать дворцы дожей.
Флоренция(Е. Г. Мамонтовой)
Дорогая Елизавета Григорьевна!
Пишу Вам, как видите, из города, Вами особенно любимого!
Ох! Сколько богатств в этих строгих, часто, пожалуй, скучных стенах.
Мы приехали сюда из Венеции и привыкли к более пышной и вольготной наружной красоте. Неделю провели мы в ней как нельзя лучше, меньше было бы невозможно, больше – нужды не было или надо было остаться с тем, чтобы работать. Чудесное воспоминание. Счастливцы мы, счастливец я, написавший какой-то вздорный плафон, за который могу наслаждаться, и я наслаждаюсь самым бессовестным образом.
Хорошая Италия, спокойствие во всем какое-то, здесь в особенности. Музеи, в них живопись, за городом листва, кипарисы качаются, кругом мягкие горы, усыпанные светлыми домиками, компаниллами, пахнет цветами – хорошо.
Какая здесь живопись!