Люба и Сережа вошли в круг света и остановились. Положение их было довольно глупым.
— Валера! — позвал Сережа.
— Ольга! — позвала Люба, глядя в другую сторону.
— Валерка, имей совесть!
— Ольга! Белянкина! — рассердилась Люба. — Если бы я знала, я с вами не пошла бы.
— Он меня не пускает, — смущенно откликнулась Ольга из темноты.
Где-то между складскими помещениями прорывался заливистый смех Анны и обрывался. Паузы были долгими, многозначительными.
— Целуются, наверное, — сказал Сережа. Не Любе, а так — в пространство.
— На той стороне разговаривают, — ответила Люба. Не Сереже, а словно кому-то третьему.
— Объясняются по поводу обоюдоострой симпатии.
— А мы давайте говорить, как мы несимпатичны друг другу, — предложила Люба.
— Почему несимпатичны?
— Вы же не пошли со мной танцевать. Убежали. Эх вы!
— Давайте, — пожал плечами Сережа.
— Начинайте.
— Вы предложили — вы и начинайте, — опять пожал плечами Сережа и стал еще более сутулым, чем был на самом деле.
— Вы и здесь не хотите уступить девушке?
— Вы наивная деревенская девушка, Люба. Я не знаю, что вам ответить на все ваши детские вопросы.
— А вы, Сережа, сутулитесь и грубите. Это вам не идет. И спрашивать, где труба, тоже не идет.
— Какая труба?
— Вы сами знаете, какая, — большая медная.
Они оба засмеялись, но смех получился не очень веселый, с оттенком неприязни. Чавкнула грязь где-то совсем рядом, и из темноты возник Сашка-матрос. Руки за поясом, пиджак нараспашку, душа в полосочку. Картинно остановившись, он оглядел с ног до головы Сережу и Любу.
— Так! Пока я повышал культурный уровень, тут приехала Комедия франсез. Или, может быть, театр марионеток? Латерна магика, да?
— Тебе чего? — выступила вперед Люба.
— Пусть он исчезнет.
— Послушайте, что вам нужно? — поправив очки, спросил Сережа.
— Иди своей дорогой, — толкнула Сашку Люба.
И тот, глядя в небо, на облака, на фонарь, пошел вроде бы своей дорогой и вроде бы нечаянно задел Сережу плечом.
— Извините.
— Знаешь что? — Люба уперлась ему в грудь обеими руками, пытаясь оттолкнуть от Сережи. Это ей не удалось. С другой стороны улицы, громко топая, подбежала Ольга.
— Чего цепляешься? — двинула она его довольно сильно в плечо.
Из-за складских сараев выскочила стремительная маленькая Аня. Она с разбега толкнула Сашку в спину.
— Женский батальон, — изумился он и попятился. В спину его уперлась колючая ветка шиповника.
— Осторожнее, — предупредил Сашка.
Но именно в этот момент Ольга и Аня толкнули его, и получилось так слаженно, что Сашка потерял равновесие.
— Колючки! Дуры!
Он схватился за ветку, пытаясь удержаться на ногах, но укололся и, отдернув руку, сел на землю между двух кустов.
Подошли Валера и парень с бакенбардами. Сережа все еще стоял, держался за дужку очков. Сашка под взглядами парней и девушек посидел немного на земле. Колючки схватили его за штаны, за носки, за пиджак. Сашка, не отцепляясь, полез из кустов, пиджак задрался на нем.
— Подожди! — сказала Люба.
— Ладно, я сам.
— Подожди, тебе говорят, — оттолкнула Люба его руку. Она не торопясь, слишком заботливо, как показалось Сереже, отцепила пиджак от колючек и стукнула с досадой ладошкой по спине, потому что Сашка никак не хотел стоять и ждать.
— Мерси вам без конца, — поблагодарил он.
— Дурак! — слишком ласково, как показалось Сереже, сказала Люба.
Сашка отряхнулся и пошел бодрой развинченной походочкой к дороге.
— Чао-какао! Оривидер черемуха! Мы еще увидимся, — пообещал он неизвестно кому.
Оставшиеся молча смотрели ему вслед. Сашка шел прямо по лужам, загребая клешами воду, демонстрируя полное презрение к ударам судьбы и плохой погоде. Некоторое время он шел молча, потом запел:
Кричат канадцы:
«Зажать их надо!
Мы будем драться!»
Хоккей — кувалда.
Кричит Харламов:
«Я не боюся!»
И шайба — тама!
Хоккей — Маруся!
— Вы с ним не деритесь, — попросила Люба. — Он хороший. Он бабке телевизор цветной купил.
— Оривидер-черемуха, — повторил Сережа, и губы у него скривились в язвительной усмешке. — Тоже мне итальянец.
Население — 302 человека.
Пахотной земли — 2700 га.
Трехлетние (1973–1975) производственные сортоиспытания картофеля на полях совхоза показали следующую урожайность клубней по сортам.
Сорта картофеля — Средний урожай с 1 га, ц
Приекульский ранний — 167,1
Ранняя роза — 153,4
Докучаевский — 198,1
Ульяновский — 223,0
Сеянец 110–250,7
Лорх — 207,8
Темп — 210,0
Гатчинский — 310,5
Столовый 19 — 450,1
Глава седьмаяТабуретоведение
Ночью опять пошел дождь. Петр Иванович спал плохо и проснулся очень рано. Вспомнилась услышанная вчера вечером фраза Валеры Куманина: «Колхозничек какой-то почапал домой». Ребята приняли его за колхозника. Что это? Приехал в деревню — и проявились сразу же повадки деревенского жителя? Видно, черного кобеля не отмоешь добела.
Петр Иванович сел на узенькую интернатскую коечку, сильно продавленную и скрипучую. Болело горло. Зря пил воду из родника.
В кустах за интернатом белела длинная умывальная труба, заваренная с двух концов. Воды в ней не оказалось. Петр Иванович постучал по соскам, только птицу спугнул, и пошел умываться на реку. Это было довольно далеко от школы-интерната. Глазам близко, а идти пришлось и через кустарник, и через овраг.
На берегу Петр Иванович посидел немного, подождал, когда проплывет мимо караван самоходных барж. Они скользили вниз по течению без людей, словно сами по себе. Только на последней, около домика напротив окошка, обращенного к берегу, сидела женщина на складном рыбацком стульчике и пела как-то странно, до слез близко Петру Ивановичу, вздыхая и приохывая.
Ох!
И-и-эх.
Речка вниз и вверх.
Вглубь чиста до камушка.
Ты одна для всех,
Волга-матушка.
Для всех.
И-и-эх!
Ох!
Наклонилась вниз
Да ивушка головушкой,
Как без Стеньки Волга
Стала вдовушкой.
Стала.
О-о-ох
Ох!
Никогда раньше Петр Иванович не слышал эту песню про Степана Разина. И было странно, что ее поет молодая женщина в джинсах и тельняшке. И странно, и хорошо.
Песня проплыла. Караван барж скрылся за поворотом. Петр Иванович засучил брюки, вошел в воду. Вода после дождя была теплая. Петр Иванович намылил лицо, пустил маленький кусочек мыла плавать около себя в мыльнице, как в лодочке, наклонился к воде и замер. Ополоснуть лицо он не успел, только руки погрузил в воду. Не более чем в двух шагах от него над стремнинкой и над кустиком осоки, стелющимся по течению, дрожала, зависнув на одном месте, синяя птица. Не просто синяя, а нежно-синяя, излучающая синий свет. Петр Иванович стоял не шевелясь, пока птица не растворилась в небе. Никогда раньше он не видел такую птицу и не знал, как она называется, хотя родился и вырос в деревне. «За что же мне такой подарок, когда я стал городским жителем?» — подумал учитель.
Он вернулся в интернат, надел рубашку, побрился и снова вышел на улицу. Солнышко пригревало все сильнее. Петр Иванович снял шляпу и сел на ступеньках полуразрушенного барского дома, чувствуя, как хорошо ветерок холодит лысину.
Скрипнула дверь в интернате. Петр Иванович надел шляпу, повернулся на звук шагов. Появился Толя Кузнецов. На плечах рюкзак, в руках удочки. Толя Кузнецов заметил сидящего на ступеньках лестницы учителя, но опустил голову, хотел молча пройти мимо.
— Здравствуй, Кузнецов, — сказал Петр Иванович.
— Здравствуйте, — буркнул тот.
— Посмотри, Кузнецов, ты видел когда-нибудь такое солнце в городе?
— Я на автобус опаздываю.
— Что тебе сказала Марина Яновна?
— Сказала, что я совершил хулиганский поступок. И мне лучше уехать, не ожидая мер. Вот я и решил.
— Крепкий ты орешек. Не хочешь объяснить мотивы?
— Не люблю оправдываться. Сделал и сделал.
Петр Иванович спрашивал с сочувствием, и Толя Кузнецов, отвечая, ждал, что, может быть, начальник лагеря скажет что-нибудь такое, что изменит создавшееся положение и не надо будет уезжать. Но Петр Иванович только вздохнул:
— Деньги на автобус есть?
— Есть. Ну, я пошел.
Толя Кузнецов был разочарован. Он уходил, опустив голову. Першило в горле: простудился, наверное, в луже. Он кашлянул негромко. Петр Иванович почувствовал его простуду своим больным горлом.
— Кузнецов, — неожиданно спросил он, — ты почему кашляешь?
— Кашляю и кашляю.
— А ну вернись.
— Я же опоздаю.
Петр Иванович сам подошел к нему, быстро провел рукой по лбу. Толя даже отшатнуться не успел.
— Ты что же молчишь? Лоб горячий. Температуру мерил?
— Какую температуру?
— Марш в постель! — Петр Иванович забрал у него удочки. — Простудился и молчит, понимаешь. Марш в постель, кому я сказал?
— Что вы на меня кричите? — вроде бы нехотя, а на самом деле с радостью подчинился Толя Кузнецов.
— Давай, давай! — подтолкнул его Петр Иванович к интернату.
Проводив Толю, Петр Иванович вернулся к лестнице и сел на ступеньках. Шляпу он повесил на перильца. Петр Иванович был доволен собой. Нашел повод оставить в лагере симпатичного ему мальчишку.
На дороге показался молодой парень в костюме, при галстуке, в городских ботинках, легких, с дырочками. Новый директор совхоза, видать, не вляпался еще ни разу как следует в колыбелкинскую грязь. Кепку он держал в руке, шел, подставляя солнцу светлые, рассыпавшиеся по лбу волосы. Петр Иванович мельком с ним вчера познакомился и запомнил скорее не по выражению лица, а по молодости, галстуку и ботинкам.