– Все же интересно: словно нас заманивали. Знали, на что мы клюнем.
– Будем считать, что мы сделали микрооткрытие: грибная, пещера. Может быть, она заинтересует грибников, и когда-нибудь сюда станут летать на выходной с лукошками…
– И все-таки, – сказал Савельев, – надо пройти дальше. Тем более что спешить больше ни к чему. Воздух еще есть.
– Да что тут смотреть? Мы все видели!
– Погляди внимательно. Видишь – плесень. И на том тоже. Грибы чем-то больны. Так что пока сюда прилетят любители, все вымрет.
– Что же, – легко согласился Уваров, – такова жизнь. Законы эволюции суровы, и ни к чему поддерживать то, что не жизнеспособно. Значит, и не надо им вырастать. Не надо! Подумаешь – грибы! Разве ради них мы рисковали? Главное – можно считать доказанным: сигнала не было.
– Погоди. Помоги разобраться. Что-то крутится в голове, но я не умею так, сразу… Слушай: если эти… галлюцинации в чем-то перекликаются каждый раз с нашими мыслями… Это можно понять, это как сны. Как причудливое преломление наших мыслей. Но ведь в момент приема сигнала никто и не думал, что «Омега»…
– Откуда ты знаешь?! – яростно крикнул Уваров. – А если кто-то думал? Пусть подсознательно, сам того не понимая! Да сам Гарми мог думать! А планета просто усиливает и отражает, все остальное происходит в нашем мозгу. А нет мысли – нет и галлюцинации. Вот сейчас мы не думаем о судьбе «Омеги» и неоткуда взяться никакому сигналу!
«Омикрон», я «Омега», я «Омега», внимание, у меня ситуация три, ситуация три, спешите, я «Омега», ситуация три, найдите планету, я…»
Чвакнуло, белесые хлопья разлетелись в стороны: Уваров, не выдержав, смаху, как хороший форвард, поддал тяжелым, с оковками, башмаком, и ближайший гриб, налитой, тускло-лоснящийся, объемистый, брызнул, словно фонтанчик взлетел из-под грунта. Тишина схлопнулась, Уваров вытер пот.
– Извини, – сказал он. – Нервы. Боюсь, мы спятим совсем. Тусклая перспектива. И воздух – почти на половине. Нельзя распускаться. Извини. Такая обстановка. Пора домой. Так хорошо дома…
«Когда же мы прошли край, полный всяких утех, край приветный, с такой же умеренной температурой воздуха, как…»
– О, господи! – простонал Уваров. – Ну не могу я! Не могу! Тогда уж лучше умереть! Здесь! Сразу!
«Не восхвалять я Цезаря пришел,
А хоронить. Ведь зло переживает
Людей, добро же погребают с ними…»
Савельев схватил спутника за руку.
– Жаль, но и вправду пора убираться. Ни минуты больше. Мы или задохнемся, или же…
Свет под потолком сгущался. Багровел. Сверкнули высоко вверху первые разряды. Жара усиливалась толчками. Что-то рокотало внизу, и под ногами чуть подрагивало. Карусель света лихорадочно завертелась.
Они побежали. Вдруг Уваров остановился, взмахнул руками.
– Я всегда был честен! – крикнул он. – Перед наукой! Перед всеми! Не думай! Не смей думать!..
«В эпоху империи он оказал важные услуги благодаря своей безукоризненной честности, и, вспоминая о нем, приходится пожалеть, что в конце своей карьеры он принимал участие в правительстве, которое…»
Бежать приходилось в гору, и от этого было вдвойне тяжело, Гневный свет сверкал. Пот выедал глаза. Но зал уже постепенно сжимался до размеров туннеля, и свет, отставая от бежавших, слабел, в туннеле смеркалось, собственные следы были уже с трудом различимы, и Савельев, не останавливаясь, вытащил фонарь.
– Я жизнь отдам… за свое дело… и отдал уже…
«Большей части варваров, и особенно персам, свойственна прирожденная дикая и жестокая ревность: не только жен, но даже рабынь и наложниц они страшно оберегают, чтобы никто…»
Становилось прохладней, и пот не высыхал теперь, а стекал по груди и спине, белье липло, было неуютно и тоскливо; люди бежали, мыслей не было, осталась лишь боязнь за капсулу – все вокруг сотрясалось, и она наверху могла не выдержать толчков. Капсула сейчас – это корабль, дом, жизнь.
«Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь…»
Слова звучали и бились в мозгу, неизвестно откуда взявшиеся, давным-давно написанные и знакомые слова…
Люди выскочили на поверхность, когда силы, казалось, иссякли все. Выскочили с ужасным предчувствием беды. Было тихо. Наступила ночь, звездный свет с трудом пробивался сквозь плотный воздух. Надежно укрепленная капсула стояла на месте, пошевеливая кружевными раковинами антенн, как лошадь ушами.
– Уф! – выдохнул Уваров. Он похлопал по капсуле ладонью, и тонкий металл отозвался тихим и едва слышным гулом, простым звуком, понятным и объяснимым от начала до конца. – Выбрались, – сказал он. – Хорошо, что наши сюда не попали.
– Да, – согласился Савельев. – Наших-то здесь не было… А что же было? Слушай, может, тебе покажется смешным, я ведь не теоретик, но возникают мысли. Может быть, смешные – но мысли…
– Ну смелей, смелей, – подбодрил Уваров, играя безмятежность – а возможно, ему и на самом деле стало хорошо и спокойно здесь, где были только свои голоса. – Дерзай!
– Может быть, традиция нашего мышления узка? Та традиция, по которой возникновение разума неизбежно связано с движением и эволюцией? Может быть, природа идет к одной и той же цели разными путями, и то, что в одном месте требует долгого подготовительного цикла, создания условий, в другом – получает эти условия в готовом виде? В пустыне нужны удобрения и вода, но в черноземе желудь прорастает, не ожидая, пока ему помогут это сделать. Может быть, где-то личность, гений возникают, как конструкция, способная улавливать нечто в мироздании, как конструкция, которая воспринимает и переживает все, ничего не совершая, как мы в наших снах совершаем нечто, хотя окружающие видят, что мы тихи и неподвижны в тот миг? Может быть?..
Он закончил, глядя на Уварова, но тот уже закрыл шлем, и выражение лица было неразличимо, только голос нес информацию о мыслях теоретика.
– Мило, – проговорил Уваров; проговорил легко и небрежно, как обращаются к детям, желая показать, что держатся с ними, как с равными, зная, что на деле равенства нет, и сами дети понимают это отлично. – Для дилетанта мило, своего рода концепция. К сожалению, Савельич, критики она не выдерживает – неверно все это и невозможно, как-нибудь на досуге я объясню тебе почему; это долгий разговор. Сейчас важно другое: там, внизу, опасно, мне думается, – очень опасно; возможно, мы что-то сделали не так, разворошили это гнездо, хорошо еще, что сами выбрались… И вот поэтому при рапорте мы должны…
– Карусель, – сказал Савельев медленно и сдержанно, так, что не понять было, как воспринял он слова Уварова и поверил ли им. – Не дошли. Жаль: самое интересное наверняка было там. Эти штуки могли оказаться лишь трансляторами, а сам генератор, может быть, располагается…
– Генератор чего? – Голос Уварова прозвучал сурово, как бы отвергая возможность спора. – Строк Шекспира? Наполеона? Рабле? Пушкина, Достоевского, Плутарха, наконец?
– Не знаю, кто из них Плутарх и кто – Рабле. Не читал, не успел, я ведь технарь. Но раз не читал, то у меня в памяти этих строк и быть не могло. А ведь я их слышал!
– Не читал – это ты так думаешь. Когда-то, хоть двадцать лет назад, кто-нибудь процитировал их при тебе, а память записала. Это все гипотезы, милый мой, хлипкие гипотезы. А вот опасность реальна, и если кто-нибудь полезет туда вслед за нами, это может кончиться очень плохо. Нам еще повезло. Может быть, надо даже завалить, обрушить все это, жаль – у нас нет ничего такого…
Он говорил уверенно, сам в то же время не понимая себя и не зная, отчего говорит так, а не иначе, – он, человек широкой терпимости и смелой мысли. Авторитета ли было жалко? Да нет, приди он сейчас в науку с этим – и слава первооткрывателя не затмила бы ореол мыслителя, а усилила… А может быть, страх? Потому что ведь свои концепции иного Разума он создавал исходя из того, что являлось для человека лучшим, пусть неосознанно – но именно из этого. И испугался того, что на деле, в жизни, могло оказаться не лучше для людей, а хуже? Не за себя испугался, за всех? Нет, пусть уж колесо это, карусель там, внизу, кружится сама по себе – без них! Если только… Разум, проклятый разум – он всегда находит лазейки…
– Обрушить? – медленно повторил Савельев. – Ну, это вряд ли.
– Давай-давай! – поторопил Уваров. – Наши наверняка уже беспокоятся.
Где-то, далеко впереди, свеча горела… или лампа, ожидал уютный стол, за которым можно будет снова предаться мечтам о встрече с другим Разумом, – встрече, которая когда-нибудь да состоится!
Пропустив Уварова, Савельев уселся медленно, словно неохотно. Еще одна вещь могла подвести – но не подвела, и двигатель включился сразу, мягкий, ничему не вредящий антиграв. Он был рассчитан именно на такие посадки. Заранее было известно, что посадки понадобятся. Хорошо, когда все известно заранее.