1
Давно не была у людей Фефила, с тех пор как маленький Жар цапнул ее за хвост, догнал и опять укусил — заскулила Фефила, сложилось в клубок и укатилась обратно — в чистое поле. Больше других людей Фефила с княгиней Лиской дружила. У одной у нее на коленях могла сидеть. Ей одной шерстку свою огненную гладить позволяла. А загрустит Лиска, оттого что князь ее снова в поход ушел, нарвет ей Фефила в поле разных цветов, охапку к ногам ее сложит — и улыбнется княгиня, и станет себе или Ягодке венок из цветов плести. А то и Фефиле маленький, пестрый веночек сплетет, а Ягодка за ней по всему двору носится, одеть его на Фефилу хочет. Только нелепо это зверьку — в венок наряжатся. Спрячется Фефила в высокой траве, а Ягодка от обиды заплачет, ногами затопает, и тогда несет ей Фефила в цепкой лапе гостинец — землянику на веточке. А девочка от этого вот уже и снова смеется.
Три лета не была у людей Фефила. Три лета не было в чистом поле ни ягод, ни зеленой травы. Сушь на земле три лета стояла. Выскочила Фефила из глубокой своей, прохладной норы, сухой стебелек пососала и уж так ей вдруг захотелось на Ягодку посмотреть, подросла ли она, стала ли на княгиню Лиску похожей, — сложилась Фефила в клубок и покатилась по желтой, пожухлой траве. А когда катится надоедало, на задних лапах своих бежала, по-заячьи длинных.
Вот наконец и до Селища добралась. На холмик вскочила, по сторонам огляделась и глазам не поверила: вместо широкой реки, Сныпяти вместо, грязь лежит. И в грязи этой овцы, козы, коровы языками воду выискивают. А люди уже и не ищут воды. Так донную эту грязь бадьями черпают и носят на свои огороды. И там росточки ею обкладывают.
Добежала Фефила до княжеского двора, сухую траву осторожно раздвинула и опять глазам не поверила: до чего же вымахал этот звероподобный Жар за три лета — в половину взрослого человека стал. А ведет себя как младенец, сидит под навесом и ноет:
— Пи-и-ить! Пи-и-ить!
А Мамушка с Ладой при нем с ног уже сбились. Одна у одной козы пустые соски теребит, другая вторую козу напрасно терзает, нацедят в миску по две-три капли и Жару несут. А он слизнет их своим двойным, как у змеи, языком, и снова:
— Еще хочу-у!
Промокнет ему Мамушка тряпочкой пасть, скажет ласково:
— Храни тебя Перун, — и обратно к козе бежит.
Фыркнула на это Фефила и снова двинулась в путь — вниз, по склону, к реке. Через влажное русло брезгливо перебежала. Лапы о сухие травинки обтерла. Стала высохшим камышом пробираться. От пуха его расчихалась: «Пфи, пфи!» — и вот — детские голоса различила. Побежала на них и увидела: Ягодка, Щука, а с ними Утя и Заяц ползают по земле, выдергивают травинки какие-то и корешки их сосут.
— Три лета как с нами живет, и всё сушь! — это Заяц, лопоухий мальчик, сказал.
А Утя лицо свое в конопушках к нему обернул:
— И моя мать так говорит: зря его боги Жаром назвали.
— Они тебя, Утя, забыли позвать на совет и спросить! — это девочка Щука выросла над ковылем и снова на корточки села.
Здесь, за бурыми гребешками, шел у них с Ягодкой совсем другой разговор.
— А еще, когда я стану княгиней, — шепотом Ягодка говорила, — я смогу входить в Перуново дерево!
— И что?! И Перун тебя не убьет?!
— Я же буду княгиней, — смеялась на ее непонятливость Ягодка.
А Щука от этого всей душой обмирала:
— Нет! Я бы всё равно не посмела!
Могла ли Фефила понять их слова? Это еще один нерешенный вопрос. И другой: сколько человеческих слов она понимала? Или она понимала людей по их вздохам, по взглядам, по движениям рук?
Люди знали: боги сотворили Фефилу много раньше людей. Бог Сварог сотворил, одну палочку о другую потер, искорку огненную высек и душу в нее вдохнул. Пусть, мол, причуда эта тоже водится в небесном саду. Но только не прижилась в нем Фефила. А почему? Не знали, спорили люди.
Раздвинул зверек ковыль, увидели его дети, руками всплеснули:
— Фефила! Вернулась! — и сразу все эти споры, которые матери их между собою вели, когда вместе сходились и пряли, — эти споры и дети припомнили.
И пока за Фефилой бежали — потому что она только мордочку им свою из сухой травы показала и неведомо куда понеслась — бежали за нею и тоже, как взрослые, спорили: какая живет в Фефиле душа, звериная, вечная, а может быть, человеческая? И, если эта душа от бога Сварога, зачем она бегает с ней по земле?
А привела их Фефила в глубокий тенистый овраг, весь корнями деревьев проросший — к роднику, о котором дети не знали. И пока они жадно пили холодную воду, и пока, напившись уже, со смехом обливали друг друга, Фефила исчезла. Вот только что на земляном бугорке сидела, а вот ее уже и нету нигде. Напрасно Заяц и Утя искали подземный лаз в извилистых корнях дуба, напрасно Ягодка выскочила на луг и во все стороны прокричала:
— Фефила! Фефила! Я хочу видеть тебя всегда-всегда!
А по дороге домой дети твердо решили, что душа у зверька хотя бы наполовину, а человеческая, и что Фефила поэтому еще обязательно к ним вернется.
2
Волосы у этих людей были густые и черные, как воронье крыло, а глаза у них были сине-серые, как ягода голубика. На груди люди эти носили не железные обереги, а отлитые из золота амулеты. И шлемы их тоже были украшены золотом. Даже кони их на конских своих головах имели солнцем сверкающие налобники. Но больше золота, больше жен своих и детей, эти люди любили степь, простор, ветер в гривах своих коней и лихие набеги. Люди Родовита называли их степняками, а когда брали в плен, то кащеями, но только были черноволосые эти люди беспримерно храбры и в плен попадались на удивление редко.
Тридцать всадников-степняков поили своих коней из обмелевшего озера. А тридцать первым был среди них мальчик от роду всего семи лет. Степняки к нему обращались почтительно: маленький князь. Был этот мальчик сыном их предводителя. В седле он сидел уверенно, на взрослых смотрел дерзко, а на пожилого своего наставника, который следовал за мальчиком по пятам, и с раздражением порою смотрел. На подбородке и на левом плече были у мальчика шрамы — слишком отчаянно он учился владеть саблею и ножом. Но поход этот был у мальчика первым. Семь дней перехода по безводной степи немало его утомили. И поэтому, когда в белом, выцветшем небе он увидел не то мираж, не то полупрозрачное облако, так похожее на огромного воина, обвешенного семью мечами, и увидел, как воин этот своими мечами играет, — не поверил мальчик глазам, он решил, что это ему от усталости примерещилось, и поспешно зажмурился. А когда он снова глаза открыл, Симаргла в небе над ним уже не было. Выдохнул мальчик, ловко спрыгнул с коня и повлек его к светлой озерной воде — хорошо напоить перед оставшимся, последним, самым трудным переходом.
3
Всего три лета прошло, а до чего же состарился Родовит. Русые его волосы стали седыми. Лицо изрубили морщины. А княжеский посох, прежде — только знак его власти — теперь еще был ему и опорой.
Тяжело опирался на посох свой Родовит и вел за собою людей, от княжеского дома их вел на капище, к идолам Перуна и Мокоши. Три лета почти ничего не родила земля. Три лета от бескормицы падал скот. Выживали люди охотой, выживали рыбой в реке. Но когда в последнее это лето пересохла и Сныпять, отчаялся Родовит. Не в первый раз вел он своих людей на поклон к верховным богам. Но в первый раз вел и не знал, слышат ли боги их мольбы, их стоны, их заклинания. Или и вправду Перун стал до того уже на ухо туг, что сколько с земли ни кричи, а до неба не докричишься?
А люди сегодня надеялись больше прежнего: они вели богам небывало тучную жертву, они вели на заклание быка. Вели и надеялись: если и не услышит Перун голосов, то сладостный дым различит непременно. И на коленях стояли, и руки к идолам деревянным тянули, — пока кузнец Сила резал быку яремную вену, — с особенной страстью. Знали люди: любит Перун их страх, хочет видеть их трепет.
А Лада тем временем вынула из принесенной бадьи горсть черной грязи. И обмазала грязью сначала лицо, потом шею. Вынула новую горсть и обмазала ею грудь. И живот, и спину, и ноги, пока не стала от грязи вся черной, и тогда по земле покатилась, будто сама землей сделалась. А Родовит, будто был он уже не князь у людей, а повелитель на небе, стал вокруг Лады ходить и посохом землю вокруг нее протыкать — не посохом будто — будто молниями живыми. И люди упали на землю от страха и благоговения, и спрятали лица в траву, и головы накрыли руками.
И Ягодка тоже, как все, полежала немного, а потом поднялась и решила княгиню Лиску проведать. Высокий курган, в котором лежала княгиня, был близко от капища. И пока не видел никто, пока все на земле лежали, девочка побежала к нему. Спряталась за покатым его холмом и щекой к кургану прижалась:
— Мама, мамочка, — зашептала. — Я вот думаю всё: а кто же из нас двоих будет княжить? Ведь змеёныш… ой, я хотела сказать, мой братец, Жар… Мне очень жаль, мамочка, но он же не совсем человек.
И вдруг кто-то хмыкнул у нее за спиной. Испугалась Ягодка, оглянулась, а там уже Жар стоял. И в его желто-зеленых глазах такая непроглядность была, как если в болото смотришь.
— Не совсем человек, — так сказал. — Не совсем, да. Чуточку зверь! — и вокруг его пасти вдруг струйка огня показалась.
Когда злился Жар, когда собой не владел, стал у него теперь огонь вокруг пасти бывать.
Испугалась, вскочила Ягодка, стала от брата пятиться, а он новой струйкой огня на нее дыхнул — узкой, длинной, и прожег ей подол, и колено немного обжег.
Послюнявила Ягодка ладонь, потерла ею колено и услышала:
— Ягода! Жар! — это Мамушка спохватилась, прибежала пропавших детей искать. Потому что нельзя никому отлучаться, когда люди и боги между собой говорят.
За одну руку Ягодку ухватила, другой рукой Жара взяла и обратно их к капищу повела:
— Как не стыдно! Как можно! Перун видит всё!
Идет Ягодка, чуть хромает, не заплакать старается. А Жар вприпрыжку бежит, на сестру зеленым довольным глазом посматривает.
— Камень, дай огонь! Огонь, выйди из камня! — это кузнец Сила возле жаровни сидел, огонь развести не мог.
Увидел детей Родовит, крикнул:
— Жар! Сынок, пойди, помоги! Ты же можешь!
Вырвал свою руку у Мамушки Жар, грудь от важности выпятил. Подбежал к жаровне, воздуха в себя побольше набрал да как дунул огнем — так поленья и запылали.
Закивал Родовит:
— Спаси тебя бог, сынок!
И люди этому тоже обрадовались, улыбаться змеёнышу стали:
— Храни тебя Перун!
Быстро дым от поленьев до бычьего мяса добрался. Бычье мясо пробрал и вот уже к небу сизым запахом потянулся. Взялись тогда люди за руки и стали маленькими шажками по большому кругу ходить. А внутри этого круга Родовит посохом потрясал:
— Тот, чье имя вымолвить разом не хватит силы! О великий Пе…
— Пе… пе… — затянули мужчины.
— …рун! рун! рун! — с трепетом выдохнули женщины.
И Ягодка вместе с ними, как ни болело колено, потому что иначе нельзя:
— …рун, рун, рун!
— Мы — твои люди! Ты — наш повелитель! Окропи же, омой свою землю! Войди в нее! Осчастливь! — и застыл Родовит, и к небу обе руки воздел, и голову к небу закинул.
4
Видели, нет ли люди своих богов — вот до сих пор нерешенный вопрос. Но в том, что боги своих людей видели и о каждом их шаге знали, нет никакой загадки. И мольбы их слышали, и ароматы их жертвенных приношений вкушали. А безмолвствовали боги оттого, что хотели своих людей испытать. Больше Мокошь хотела, а Перун бывал ее капризам послушен.
Среди небесного сада стоял большой колодец из камня. Не вода в том колодце плескалась — синее небо. А в дни жертвенных приношений, — не синее небо — тучные ароматы. Опустит Мокошь в небесный колодец серебряную бадью, к губам ее поднесет, испробует аромат принесенного в жертву животного и Перуну бадью передаст. Вкусит Перун из бадьи и морщины на суровом его лицо разгладятся.
Было так и сейчас. Сначала из бадьи отведала угощения Мокошь, но все равно сказала с насмешкой:
— Их безропотность не от ума!
Потом вкусил из бадьи Перун. Огладил усы, улыбнулся:
— Безропотность — их лучшая добродетель!
Но Мокошь не унималась, хотя и взяла у него бадью, и с удовольствием снова вкусила:
— Стрибог сотворил их из слишком грубого вещества. Их глиняные головы пусты до трескучего звона! Отчего бы им не пойти и не поклониться Дажьбогу, чтобы он их не жег своими лучами, чтобы остался хоть на день под землей? Отчего бы им к Велесу не пойти и не поклониться: пусть хотя бы болотной воды им дал или речку подземную к ним наверх отпустил… Почему? Потому что глупы!
— Потому что, — рассердился Перун, — они чтут мой закон! Потому что Дажьбог должен быть всякий день в небе, а Велес всякий день под землей! — и бадью у Мокоши не взял — выхватил. Зачерпнул пахучего дыма, отхлебнул его и сказал: — Всё! Больше испытывать Родовита не буду! Нет у меня в Родовите и в его людях сомнения! Так и знай! Моя колесница ржавеет. Мои кони истосковались без ветра! — и так громыхнул бадьей о колодец, что вздрогнула Мокошь.
И люди внизу, на земле, расслышали этот грохот и посмотрели в ясное небо с надеждой — не первый ли это гром?
Закусила губу, обиделась Мокошь, и тут же пряди вокруг лица зазмеились.
А Перун уже твердо вышагивал по небесным пригоркам. Он шел к долине небесной реки. Там паслись его кони, там же стояла и железная колесница.
5
Не ливня страшилась Фефила. От ливня было легко укрыться в норе. Она и сидела сейчас у норы, готовясь в ней пережить непогоду. Черные тучи наползали на синее небо, а сверху, по тучам, уже громыхал в своей колеснице Перун. Но нет, не от близости грозного бога перехватило у Фефилы дыхание. От чего-то другого. Но от чего?
Почему-то дрожало не только небо, дрожала еще и земля. И воздух тоже дрожал и пах чужими конями. Чужими конями и чужими людьми на них! Охнув, — не потому что ливень обрушился сразу, а потому что эти чужие люди были совсем уже близко, — Фефила сорвала лапкой сухую травинку, от волнения перетерла ее в труху и мокрая, всклокоченная, растревоженная, полезла в нору.