1
Что было людям всего дороже — что вода с небес текла в их подставленные ладони или — что Перун наконец их расслышал, расслышал и просьбе их внял? На этот вопрос не может быть правильного ответа, потому что неправилен сам этот вопрос. Внял Перун — и хляби разверзлись. Расслышал — и окропил, омыл землю, и вошел, и сделал ее плодовитой. И оттого, что их бог снова был с ними, люди прыгали, точно дети, а дети, будто взрослые люди, падали на мокрую землю, катались по ней и ее целовали. А дождавшись, когда наконец появятся лужи, Заяц, Утя, а следом и Щука, и Ягодка, а следом и Жар стали в них прыгать, весело топать ногами, и даже Удал, даже Яся, даже Сила, кузнец, вскоре последовали за ними — слава Перуну, луж хватило на всех.
Лишь один Родовит стоял неподвижно, опирался на посох и глядел в деревянные лики. В то, как сильно они изменились. Прежде иссохшие, суровые, мрачные, боги смотрели теперь без прежней угрозы. Строгость осталась. Но жесткая складка между бровей Перуна ушла. И у Мокоши то недоброе, что таилось в двух глубоких морщинах у рта, вдруг разгладилось и исчезло.
И впервые за три этих лета ощутил Родовит, что тоска, превратившая его сердце в ком засохшей земли, — по княгине Лиске тоска, — отступает. Не отступает — смягчается. Оттого ли что боги снова были к нему добры? Оттого ли что Ягодка, ловко прыгавшая по лужам вместе с другими детьми, но насколько же их ловчее, лукавее, веселее, прелестнее, каждым движением своим, каждым взглядом повторяла княгиню Лиску? Не взяла она материны черты целиком, как берет их, к примеру, медвежонок у мамы своей, медведицы. Но повадкой, оглядкой, улыбкой и статью была она в мать. И так ему хорошо ее было видеть сейчас, что стоял Родовит и не знал — это ливень один или вместе с ливнем и постыдные слезы плутают в морщинах, сбегаются в бороду. И чтобы постыдное это скорей оборвать, обернулся князь снова к Перуну:
— О ты, — прошептал, — чье имя вымолвить разом не хватит сил, ибо в имени твоем — мощь, а в милости твоей — жизнь, научи, как еще мне благодарить тебя?
А только на том мир стоит, что у каждого племени есть свои боги. И они, как умеют, стараются для своих. А иначе было нельзя объяснить, как смогли степняки обойти все их дозоры.
Страшный крик «степняки» донесся сквозь ливень, сквозь грохот Перуновой колесницы. Дети с женщинами сразу же бросились в лес, как бросались всегда, только слово это заслышав. Крик принесся от Селища. И оттуда же мчался к капищу лошадиный табун. А потом стало видно, что гонит его Ляс, сказитель, почти обезноженный столетний старик. И вместе с ним Дар, гончар, тоже древний, седой, хромоногий. К хвостам нескольких лошадей оказались привязанными мечи, по полдюжины к каждому. Разобрали их во мгновение ока. Вскочили на худосочных коней. И кони, вдруг позабыв про бескормицу, вспомнили радость ветра и круговерть, и отчаянность боя, и понесли своих седоков так быстро, как в три этих лета ни разу еще не носили.
Им вслед, обессиленные, сидящие среди капища, щедро поливаемые дождем, смотрели два старика, Ляс и Дар, а еще смотрели они друг на друга и думали каждый про каждого: «Неужели этот древний старик, который уже и дышит едва, только что мог бежать? Не иначе как Мокошь своей властной рукой держала сейчас его нить».
2
Степняки хотели отбить у людей Родовита скот. За ним и пришли. А при стаде коров оказалась Веснуха, ее был черед в этот день находиться при стаде. Схватили они Веснуху, связали, поперек коня положили — тоже добыча. Все случилось быстро, легко. Предводитель степняков был доволен. Он оглянулся — поодаль, на кустистом пригорке, на небольшом, коренастом коне, сидел его семилетний сын, будущий воин. Сидел неподвижно, непроницаемо, бестревожно, будто варан под палящим солнцем сидел. И только большие его глаза, обычно быстрые, дерзкие, смотрели зачарованно, пылко. Мальчик гордился отцом, он им любовался. И в ответ на это отец ловко, крест-накрест разрубил своей саблей струи дождя.
Первым людей Родовита увидел наставник. Он таился на том же пригорке, в высоких кустах, рядом с маленьким князем. Но смотрел мудрый старик в сторону чистого поля. Оттуда, сделав немалый крюк, воины Родовита неслись сквозь потоки воды, — казалось, что это сама кипящая под ногами их тощих коней стремнина, несет их вперед.
— Эгер герга! — в отчаянии крикнул наставник. — Эгер! Герга! — и приподнялся в седле. Рукой он указывал в сторону чистого поля. Но степняки, как один, посмотрели назад. Они были уверены, что светловолосые люди станут преследовать их со стороны поселения.
— Эгер герга! — в ужасе закричал и маленький князь.
Но прежде, чем степняки, воинов Родовита увидели угнанные коровы. Увидели, в страхе шарахнулись, побежали, ворвались в ряды степняков, смешали их, дерзко прорвали, сбросили двух седоков, а одного из коней оставили со вспоротым брюхом лежать на земле.
Следом обрушились на степняков воины Родовита.
От волнения маленький князь стиснул зубы. Напрасно наставник твердил ему, что пора уходить, спасаться, бежать. Не спасаться надо было — спасать. И увидев, как над отцом занесен страшный железный меч, мальчик крикнул:
— Герга, эндер! — и отец услышал его, от меча увернулся и вот уже сам замахнулся на седого бородача.
Родовита и предводителя степняков бой притиснул друг к другу. И посыпались, полетели во все стороны искры.
То, что Симаргл появился в небе над боем, воинов Родовита удивить не могло. Могло ободрить, могло вдохновить, имей они хотя бы мгновение оторваться от сражения взглядом. Но маленький князь был увиденным потрясен: среди черных грохочущих туч в небе высился юноша и легко играл сразу семью своими мечами. Мальчик не мог отвести от небесного воина взгляда. Напрасно тянул наставник за повод его кряжистого коня, напрасно кричал, что пора уходить, потом будет поздно. Голос наставника доносился до мальчика из далекого далека, будто бы с облака, и напротив, перезвон порхающих в небе мечей звучал совсем близко и казался прекрасной, неслыханной музыкой.
Картины, одна ужасней другой, проносились тем временем перед глазами наставника и — оставались невидимыми для его семилетнего ученика. Вот кузнец Сила размахнулся и от плеча до самого пояса разрубил черноволосого воина — и кольчуга была ему, силачу, не помеха! А вот и степняк изловчился — прямо в глаз угодил стрелой Кореню, мальчишке почти, внуку старого гончара. Спрятал Корень свое лицо в руки, и между дрожащими пальцами темная кровь засочилась. А вот в самой гуще сражения Удал закричал — бешено, дико — увидел, как конь с седоком уносит в степь привязанную к седлу Веснуху, и закричал. И, дорогу себе прорубив, — будто просеку положив, — пустил своего коня следом. Вот настиг уже, меч уже вонзил в степняка. И руку уже протянул, коснулся Веснухи, но споткнулся конь под Удалом, угодила в ногу коню перистая стрела. Поскользнулся конь на мокрой земле, рухнул на землю с него Удал. От отчаяния на груди рубаху рванул, побежал по жидкой земле, да разве своими ногами догонишь? Рыжий конь уносил от него степняка, уносил его меч — он торчал у всадника между ребер, — и Веснуху его уносил, она поперек седла привязанная лежала. Вернулся Удал и в отчаянии стал поднимать с земли своего подраненного коня. За поводья сначала тащил, а потом и руками жилистыми приподнимал, как жеребенка малого…
Опомнился маленький князь, когда закричал отец. Опомнился, отвел от Симаргла почти невидящий взгляд… Отец кричал, казалось, не ртом, а кроваво распахнутым горлом, и сползал с коня вниз. Дождь усилился. Но и слезы тоже не давали мальчику видеть, что происходит с отцом там, на черной земле. Чей-то конь проскакал по его груди. Чьи-то руки — свои, в черных кожаных перетяжках — подхватили, поволокли — не отца, уже только тело. И тогда маленький князь закричал — более не имело смысла таиться — он хотел быть убитым немедленно, здесь, сейчас, как отец. Он кричал, не видя вокруг уже ничего — ни того, как стремительно уносились прочь степняки, ни того, как погиб его верный наставник, схватившись с Калиной, братом Кореня, старшим внуком старого гончара.
Он кричал, а маленький кряжистый конь уносил его прочь. И его не убили. Его даже не взяли в плен. Кто знает, быть может, конь нашел бы дорогу к их дому. Ливень больше не лил. Солнце медленно опускалось в бурый, запекшийся возле края неба закат. Конь уверенно шел по влажной земле, когда встретился мальчику в чистом поле взмыленный всадник — из чужаков, в ошметках рубахи. Конь под ним заметно хромал. Это Удал возвращался после напрасной погони. Не догнал он Веснуху, не спас. И когда вдруг увидел перед собою мальчишку — степняка, в этом не было у Удала сомнений, — подхватил его, как зайчонка, за шиворот:
— У, мразь степная! — рубаху дорвал на себе, хотел уже было мальчишку связать, а у того нож за поясом оказался. Пришлось еще с ним на земле повозиться, руку поранить, пока нож отбирал. Да и после рычал мальчишка, кусался — до того был упорный, не сразу себя дал связать. А только бросил Удал его поперек своего коня, усмехнулся:
— Лежи тихо, кащей!
А мальчишка ему на это:
— Йор кащей!
Потому что это и степняки понимали: кащей — пленник значит.
Кащей и Ягда
1
Не для сна была эта ночь. Даже коровы и те уснуть не могли после нечаянного своего сражения со степняками, стояли в хлеву и били копытами. И кони спали тоже не все, а те, что в стойлах уснули всё же, ржали во сне, храпели и ширили ноздри. А о людях нечего и говорить — ни один в эту ночь глаз не сомкнул. Кто раны свои лечил заговорами и отварами, кто лечить помогал, кто о подвигах своих в пятый раз с одного и того же места рассказывал, а кто рассказ этот с жадностью слушал. Хотя все: и кто слушал, и кто говорил, знали — самые лучшие об их победе слова, не к ним — к Лясу придут. Да ведь этого же еще было ждать нужно!
И дети по лавкам своим ворочались, тоже не спали, мальчишку из степняков забыть не могли. Засадили мальчишку этого в деревянную клетку, кур из нее в сарайчик выгнали, а мальчишку вместо них засадили. Цепь к ноге приковали — точно не убежит. Это Заяц так думал, сын Удала. Потому что Удал сам кащея на цепь сажал. И потом еще долго, дотемна, с Родовитом в дому княжеском разговаривал. Заяц знает о чем: чтоб степняшку на мать его, на Веснуху, сменять. Только для этого целый отряд снаряжать пришлось бы. Так ему Родовит про это сказал, а еще он сказал, что нельзя сейчас этого делать: от бескормицы люди и кони слабы. Нет, нельзя им такими в Дикое поле соваться!
Потому и Удал в эту ночь не спал, думал, Веснуху-то все равно выручать было надо. А как?
И Утя с Ясей не спали. Лучину жгли, Летяя, отца вспоминали, какой он у них храбрый воин был. И сегодня будь он со всеми в бою, он бы один половину врагов положил. Это Утя так говорил. А Яся не спорила, гладила своего конопатого мальчика, у него даже на затылке конопушки сидели — густо, затейливо, как на перепелином яйце, — гладила Яся ему рыжий затылок, улыбалась, кивала.
А Ягодка у себя на лавке оттого не могла уснуть, что в жизни своей не видела такого черноволосого, такого дерзкого и, по всему видно было, храброго мальчика. А еще оттого, что если Удал его заберет и на Веснуху сменяет, то всё — больше Ягодка никогда его не увидит.
Мальчик в клетке тоже не спал. От земли тянуло холодом и дождем. В животе было пусто. Куриный помет лепился повсюду — к полу, к прутьям, к коже его штанов, и в помете торчали мелкие перья. Луна, как отрубленная голова, лежала в черной траве. И так же кругло и ярко светились перед его глазами лица светловолосых мужчин, — один из них бился с его отцом, но кто? Вечером светловолосые воины приходили в княжеский двор и толпились вокруг, и руки совали в клетку, чтобы потрогать его, а многие — чтобы щипнуть. Женщины были немного добрей, они щупали его жесткие, черные волосы, и дивились им, кажется, больше всего остального. Да и что же еще остального в нем теперь оставалось? Шлем забрали, кольчугу сорвали, нож отняли! Отца убили… И чтоб не заплакать, мальчик стал думать о девочке, княжеской дочке, — он подумал, что надо бы ей сказать — но как? — что он тоже маленький князь, а еще он подумал, что девочка эта вчера была к нему всех добрей: взрослым, конечно, она запретить не могла, но детям его обижать не давала, отталкивала их от клетки, а одного, самого злого и страшного — с пастью, как у змеи и с раздвоенным языком, — когда тот стал целить в него из лука, толкнула на землю, а лук изломала.
Дверь над высоким крыльцом приоткрылась. И эта самая девочка в белой рубахе до пят выскользнула из нее на крыльцо. Тихонько, морщась от скрипа, спустилась вниз по ступеням. И побежала к нему через двор, вся быстрая, легкая — будто танец Симаргла. И мальчик подумал: да, боги и люди, которые служат этим богам, всегда между собою похожи.
А девочка уже опустилась у клетки прямо на сырую траву. И протянула ему еду, завернутую в холстину. Тихо сказала:
— Это еда — сыр! А это еда — хлеб! Ну? Говори! Еда сыр!
Мальчик молчал. Тряпицу положил на колени, а всё, что нашел в ней, стал рвать на куски и засовывать в рот.
Девочка оказалась упрямой, с каждым новым куском говорила:
— Это — еда хлеб! Ну? Говори! Это — еда сыр!
Мальчик молча жевал. Ягодка было уже решила обидеться, потом передумала, положила ладошку себе на грудь, важно сказала:
— Это — Ягода.
И мальчик с полным ртом повторил:
— Ягда.
— Не Ягда, а Ягода! Ну? Говори!
— Ну, говоры! Ягда! — и мальчик ей улыбнулся.
Улыбка у него была до того белозубой, что светила ярче луны. Но на словах все равно получилось обидно. И девочка хмуро сказала:
— Если я Ягда, то ты — Кащей!
И улыбка у мальчика сразу погасла:
— Йор Кащей!
— Йор Кащей? Значит, йор Ягда!
И дерзкий мальчик со взрослым шрамом на подбородке вдруг покорно сказал:
— Качшей… Говоры! Ну? Качшей!
— Кащей, — очень тихо сказала девочка. — Кащей и Ягда.
2
И Ляс в эту ночь тоже не спал. Ляс и не ложился спать в эту ночь — в доме, на лавке сидел, на коленях гусли держал. Он предчувствовал: скоро с неба станут слетаться слова. И чтобы их приманить, струны трогал. Слова, они ведь на звон прилетают, как птицы на подброшенное зерно. Так полночи и просидел, глаз не смыкая, — и не зря. Под самое утро слова объявились.
Первым — после Ляса, конечно, — их услышал Удал. Не улежал, затемно поднялся и, когда шел мимо Лясова дома, вдруг услышал: старик поет — хрипло, неспешно — будто каждое слово на ощупь пробует губами и языком:
— Князя пою, чья храбрость
С Симаргловой разве сравнится!
Имя ему Родовит боги дали не зря.
Род его славен в веках и от вепря ведется, –
Вепря, в которого обернулся Перун,
Велеса-бога разя.
А другие слова Удал не расслышал уже — в чистое поле спешил. До поляны с Перуновым дубом добежал, и оттуда крикнул по-птичьи:
— Кра! Кур-курра!
И в ответ ему из-за Сныпяти донеслось:
— Цва! Цва-цва!
Это значило: у дозорных для него были вести. И помчался Удал вниз по склону, речку, узкую, мелкую, только-только водой зашуршавшую, в четыре прыжка одолел. Свистнул:
— Цвить-цвюить!
Это значило: стойте там, я иду!
3
Вот вопрос: для чего живут боги? Конечно, никому из людей Родовита не мог придти в голову этот вопрос. Каждому из его людей было ясно: боги живут потому, что не могут не жить. Боги — это и есть сама жизнь, ее, жизни, парящее вещество, вдохи, выдохи, и они же — клетка в груди, из которой эти вдохи-выдохи вылетают.
Ну а боги — они задавались подобным вопросом? Или жизнь, не имеющая конца, не имеет и цели? Придет время и задумается над этим вопросом Симаргл, предложит порассуждать об этом выросшему Кащею… И ничего утешительного для богов в рассуждении этом он не найдет.
А вот Мокошь только бы рассмеялась, залилась, как тысяча глиняных колокольчиков на ветвистых оленьих рогах, услышь она эти Кащеевы глупости. Боги живут для себя, люди живут для богов, для того живут, чтобы богов потешать, — в этом Мокошь не сомневалась. И чтобы новая, высмотренная ею в грядущем потеха — с сыном Велеса от земной женщины Лиски — зря не томила, не заставляла себя ждать понапрасну, Мокошь отправилась к Лихо и Коловулу.
Это были рожденные ею от Велеса близнецы, между собою ни в чем не похожие, вечно с друг другом ссорящиеся, друг без друга и дня не живущие — одноглазая великанша Лихо и Коловул, огромный и диковатый юноша с парой волчьих клыков, а в иные часы — просто волк, матерый, огромный, отличить его от других — а Коловул любил вдруг смешаться со стаей, убежать на утес и долго, протяжно, вместе о всеми выть на луну, — отличить его было легко по пучкам белой шерсти, торчавшим из холки и еще вокруг шеи.
Жили Лихо и Коловул в пещере у водопада. У них были овцы. У них была речка и горное озеро, полное рыбы. Если бы они не ленились и отправлялись на охоту в горы, они бы могли добыть себе горных туров. А если бы не ленились и спускались поближе к людям, то и коров могли бы легко добыть. Мокошь знала: только они увидят ее, снова примутся ныть, особенно Лихо, как скудно их пропитание, как трудно им оно достается, — то ли дело жить в небесном саду, вкушать приношения из каменного колодца и яблоки с дерева жизни, — а ведь они не людишки какие-нибудь, они — дети богов.
Думала, с этого и начнут близнецы. А они повзрослели, оказывается. У них другое было уже на уме. Завалив вход в пещеру громадным камнем, Лихо уперлась в него и кричала:
— Не возьмешь?
— Не возьму! — из пещеры рычал Коловул и по хриплому голосу было слышно, что и он упирается в камень.
— Не возьмешь, не выпущу! — пыхтела великанша и на глаз свой дула единственный, он у нее по середине лба находился, чтобы волосы взмокшие с глаза согнать.
— А не выпустишь, как же я эта… возьму? — в голосе Коловула послышалась хитрость.
А Лихо поверила:
— Возьмешь, не обманешь? — и отпустила огромный валун. И так он стремительно на нее покатился, прямо в горное озеро и столкнул.
Плюхнулась великанша в холодную воду:
— Мама родная!
Тут как раз Мокошь и вышла из водопада:
— Доченька, что с тобой?
— Ма-ма-а-а! — великанша завыла, ручищами по воде забила, к берегу поплыла. — Коловул меня в жены не хочет брать!
Добежал до каменного берега Коловул, в воду свесился:
— Я лучше совсем волком стану! — рыкнул, и завертелся, и вправду серым волком с белым загривком стал.
Рассердилась Мокошь, ухватила сына за белый загривок:
— Одни глупости на уме! — и так тряхнула его, что вернулся сыну человеческий облик.
А потом золотую гребенку из волос своих вынула, бросила ее на каменный берег — и не гребенка от этого раскололась, камень трещину дал. А из трещины вышел родник. Подняла Мокошь гребень, по роднику поводила:
— Вода туда, вода сюда, приди, беда, уйди, беда!
Подплыла к роднику Лихо, ручищами за каменный берег схватилась, подбежал к роднику Коловул, над волшебной водою склонился: что за диво такое? В роднике — мальчик не мальчик, существо, пасть с зубами, из пасти двойной язык то и дело проглядывает. Глазам не поверили близнецы, на мать оба смотрят.
— Брат у вас народился! От Велеса и земной женщины — младший брат! Пойдешь, Коловул, к людям! Из дома мальчишку выманишь! И к Велесу в топь отведешь!
— А зачем ему к Велесу? — это Лихо спросила, из воды выбираясь.
Помедлила Мокошь, потом улыбнулась:
— В небесном саду жить хочешь?
— Ну?
— Вот и присматривай за своим младшим братцем. Он когда подрастет, о, он и тебя, и всех нас порадует! — и к водопаду попятилась.
Хотели у нее близнецы еще спросить, а только не любила их мать лишних расспросов. Вошла в водопад и исчезла в нем, будто сама водой стала. Тогда кинулись близнецы к роднику, братца своего рассмотреть получше, а только так, где родник был, одна трещина в камне осталась.
— Хочешь жить в небесном саду? — Лихо у брата спросила.
Коловул подумал, кивнул:
— Хочу. К нему луна близко, — а потом подумал еще: — А только ведь мать все равно выть не даст!
Разбежался и прыгнул в озеро. И в нем за сверкающей, быстрой рыбой погнался. А Лихо отжала подол и сказала:
— Нет, в небесном саду хорошо! Уж до того хорошо, что и выть не захочешь.
4
Кто спал в эту ночь, кто не спал, а перед самым рассветом, как тому и положено быть, все водою омылись и на крыши свои взошли. Общая это забота — Дажьбога будить. А то как заспится, забудется под землею Дажьбог да и не погонит белых своих коней на небо. Не понесут белые кони золотую ладью. Не усядется в ней Дажьбог и своим светоносным щитом землю не озарит. Нельзя допустить такое! Самым первым на крышу взбирается князь Родовит, кланяется небольшому, из дерева вырезанному Дажьбогу, сердцем и голосом просит:
— Пробудись, отче, поднимись, Дажьбог!
И люди на крышах своих домов, все как один, руки протягивают к засветлевшему краю неба:
— Если не мы, кто тебя разбудит? Если не ты, кто вдохнет в нас силу?
И, расслышав их громогласную просьбу, торопит солнечный бог своих белых коней. Все светлее делается на небе. А только людям еще немного тревожно. Пока не увидят они каймы сверкающего щита, так и будут руки с мольбою тянуть:
— Пробудись, отче! Поднимись, Дажьбог!
И вот наконец первый луч над землею увидят, радостью озарятся и закричат:
— А-а-у! Дажь! А-а-у! Бог!
От этих криков даже птицы в деревьях смолкают. Даже птицам их радость кажется мимолетной рядом с истинной, человеческой, чудотворной.
Как могли не проснуться от неистовых этих криков дети — Кащей и Ягда? Увидел с крыши их Родовит, брови нахмурил. Мальчик в клетке куриной спал, девочка — на траве, возле клетки. И во сне они почему-то за руки держались.
И змеёныш это тоже увидел с крыльца. И вокруг в его пасти огонь заиграл.
И Удал это тоже увидел, он в это время в княжеский двор входил вместе с Калиной, с внуком старого гончара. Калина сегодня был ночью в дозоре. Как вошел Удал, сразу крикнул:
— Я забираю степняшку!
Подошел Родовит к краю крыши, сказал:
— Добра тебе в это утро, Удал! Кажется, я еще у людей своих князь!
Тут и дети от их голосов проснулись. Крикнул дочери Родовит:
— И тебе добра, Ягодка! А теперь иди в дом!
А девочка сонной рукой волосы со лба убрала:
— Меня Ягдой зовут. Все запомнили?
А Калина с тревогой сказал:
— Князь-отец, ночью к нам степняки подходили! Близко! Падаль в поле искали.
И Удал подхватил:
— Важный, видно, мальчишка. Если они, за мертвым за ним вернуться не побоялись! — и в клетку руку просунул, за волосы Кащея схватил. — Мой он пленник! Отдай его мне!
Тут и Жар с крыльца закричал:
— Степняшку на падаль!
А Ягда подбежала к Удалу:
— Когда я буду княгиней, я посажу тебя в клетку! И тоже за волосы стану таскать!
Подумал Удал немного, решил смирением князя пронять, рухнул посреди двора на колени, голову опустил. И Калина тоже с ним рядом.
Вышел тут Родовит на крыльцо, посохом громыхнул о деревянные доски:
— Сам пойдешь к степнякам, Удал?
Ободрился Удал:
— Вон Калина со мной пойдет!
Горячо закивал Калина. Но только снова ударил князь посохом о крыльцо:
— Нет, — сказал. — Не пущу! Пока что я у людей моих князь! Пока что мне за их жизни перед богами ответ держать! И Веснуху не возвратите! И сами домой не вернетесь! — развернулся и в дом вошел.
Выдохнула Ягда, заулыбалась. Увидел ее улыбку Кащей, подумал: видимо, теперь по-хорошему его судьба разрешится.
А Жар, на эту их переглядку глядя, ноздри чешуйчатые раздвинул:
— Когда я буду князь, — и вниз с крыльца побежал, к клетке приблизился. — Когда я буду князь! — это он для Ягды одной кричал, а пламя из пасти его вылетало: — Буду тебя, тебя в клетке держать! За то, что ты степняков, врагов любишь! Ты!.. — и до того разошелся уже — целый столб пламени изрыгнул.
Занялась деревянная клетка — как соломинка в засуху занялась. Шарахнулся в клетке Кащей, а цепь его далеко не пускает. Вскрикнула Ягда:
— Мамушка! Ключ! Скорей!
Удал с Калиной к бадье с водой бросились, в которой Лада обычно гадала. Подтащили к клетке бадью, стали огонь заливать. Тут и Мамушка с ключом прибежала. А только из клетки дым, чад валит, близко не подойдешь.
Подбежал Удал, выхватил у Мамушки ключ — в самое пекло полез. А когда мальчишку из пламени вынул, когда его легкое тело опять на своих руках ощутил — как вчера, когда в поле его вязал, — только нет, не по-вчерашнему вовсе посмотрел на него, осторожно на траву положил, крикнул Ягде:
— Ладу зови. Вон как пожегся.
А у Ягды голос пропал. И все силы пропали. Села рядом в траву, только слезы катятся по лицу. А когда вернулся к ней голос, спросила:
— Он живой?
— Он живучий! — и опять Удал его на руки подхватил, сам решил к Ладе в дом отнести.
5
А Жар уже далеко был от княжеского двора. Через Селище змееныш бежал, а куда бежал, сам не знал. Знал одно: если степняшка сгорел, ему, Жару, не поздоровится. Засадит его в холодный, темный погреб отец. А уж сердобольная Мамушка с Ладой какой-нибудь наговор совершат и порчу на него наведут… И чтобы опередить их, чтобы от них защититься, выбежал в поле Жар и к кургану княгини Лиски свернул.
Добежал до кургана, припал к нему ухом, послушал, не заговорит ли с ним мать первой, — нет, молчала земля, тогда Жар начал так:
— Зачем ты меня родила уродом? Зачем родила и бросила? Они меня гладят по голове, а сами боятся, что у них от этого бородавки вылезут! А ты бы меня иначе, ты бы ласково гладила, да? — И опять ухом землю послушал. — Плохо мне, мама. Мамочка, они все меня обижают! Наведи на них порчу из-под земли! На Ладу, на Мамушку и на Ягоду тоже! Пусть она… пусть она…
Не успел Жар придумать для сестры наказания, — потому что всем телом своим звериным вдруг страх ощутил. Вскочил он с земли, оглянулся и обмер — из ближайших кустов смотрела в него пара глаз, как железные наконечники, острых. Вскрикнул змеёныш и побежал. Хотел в Селище ринуться. А только волк — и до чего же огромный, с белым густым загривком, — в три прыжка отрезал ему путь домой. На тропе сел, ощерился, клыками острыми лязгнул.
Что было делать Жару? Облился он потом и на нетвердых ногах в лес побежал.
6
Долго бежал змеёныш по лесу. Всё страшнее, всё гуще делался лес. А если и видел он между деревьями слабый просвет и к просвету сворачивал, тут как тут серый волк перед ним вырастал и рычал, и снова гнал его в самую чащу.
Вот и новый просвет — между громадными черными елями. Уже без надежды кинулся к нему Жар… Осмотрелся — нет волка. И обрадовался, на светлое побежал. Вот и синее небо над головой.
А только небо хотя и светлело, земля под ногами все жиже, все неуверенней делалась. Пробежал по ней Жар еще немного, глядит, одни кочки вокруг. Да это ведь топь. Велесова, должно быть! И вот уже ногу стало страшно поставить — только ряска да пузыри кругом.
Замер Жар, скосил глаза к небу:
— Мама княгиня, папа князь, кто-нибудь! Заберите меня отсюдова!
И услышал вдруг:
— До чего же он видный!
— Красавец!
— Богоподобный!
Вниз глаза опустил, — а вся топь существами неведомыми покрыта, как пузырями раздутыми. Один пузырь на тритона похож, другой на жабу, третий на ящерку… И все радуются ему, все лепечут:
— Долгожданный!
— Сам пришел!
— По папе истосковался!
— А-а-а! — закричал от ужаса Жар, пошатнулся.
А зеленая нечисть чуть не в ладоши бьет:
— Кричи, кричи, маленький!
— От радости как не кричать?
Не удержался Жар на ногах, с кочки в самую жижу сверзился. Облепила его вязкая топь, стала с чавканьем вниз утягивать. Как ни бился, как ни барахтался в ней змеёныш — всё, померк над ним белый свет.
Не знал Жар, не помнил, надолго ли памяти он лишился. А только открыл глаза, видит: он уже под землей, в озере теплом лежит, а вокруг та же нечисть суетится, старается, кто рубаху ему отмывает от тины, кто его самого водой поливает. И все как один говорят ему: «богоподобный», а иные и «богоравный».
А потом вдруг притихла нечисть. Тяжелая поступь послышалась. Оглянулся змеёныш и вскрикнул — такое громадное, волосатое, хромоногое существо к нему близилось, только Велесом и можно было его назвать. Хотел Жар подальше отплыть, а Велес ему:
— Ну, здравствуй, сынок, — и руки свои волосатые тянет.
И дотянулся-таки, выхватил из воды, лапами шерстяными обтер и понес по длинному каменному коридору. И пока нес, как грудного младенца, по голове его гладил, в лоб целовал, к сердцу притискивал, и говорил, без умолку говорил про то, что конец их разлуке пришел, и ведь что удивительно: сам к нему в гости сыночек пожаловал, вот и свиделись наконец! И в тронную залу его торжественно внес. И усадил на маленький каменный трон. А сам рядом, на огромный уселся.
— Разве мой отец — ты? — от волнения пламенем Жар дыхнул. — Поклянись Перуном!
— Я? Перуном? — осклабился Велес. — Ах-ха-ха! А Велесом можно?
И нечисть подземная из щелей свесилась тысячемордо и подхихикивать стала. Заметалось под гулкими сводами эхо. Топнул Велес своей левой, кабаньей ногой:
— Цыть, позорные! — и змеёнышу подмигнул: — Клянусь Велесом!
Поерзал на каменном троне Жар и не сразу спросил:
— Что же это выходит? Выходит, я — тоже немного бог?
— Немного! Но и немало! — так Велес ему сказал и трон ближе к себе пододвинул.
— А богом быть для чего? — и с тоской огляделся змеёныш, и в сумерках, в сырости, в бесконечности подземелья себя ощутив, вдруг заныл: — Чтобы вечно жить здесь?! Я домой хочу!
— Не спеши, погости у отца!
— А обратно ты меня точно отпустишь?
— Отпущу!
— Поклянись Перуном!
Тут уж Велес обиделся, подскочил, хромоного забегал:
— Да отчего же Перуном? Что вам хорошего сделал этот злодей? Мне-то, сынок, ты можешь честно сказать! Ведь он — злой?
Помолчал Жар:
— Ну да, злой! Его все боятся!
— А я… Я был добрым, добрейшим! Я позволял людям всё! Грех не грех, если Велес твой бог!
— Грех не грех, — Жар зачарованно повторил.
— Запомни, малыш! Когда станешь князем…
— Князем? Я? Нет! Ягода мне не даст!
А Велес уже откуда-то выхватил небольшой оберег из железа и на шею змеёнышу стал его одевать. Только широкая, крепкая была у змеёныша шея, тесно стало ему в чужом обереге. Хотел он сорвать… А Велес руки его поймал:
— Нет уж терпи! Хочешь княжить — терпи! Это — матери твоей оберег, Лиски, княгини! Она мне сама его в память о нашей встрече дала! — и к носу глаза почему-то скосил. — Скажешь так: спускался под землю, там встретил мать. Оберег получил от нее!
И увидев, как потрясен всем услышанным Жар, подмигнул ему и в ладоши три раза хлопнул.
Услышала нечисть эти хлопки и тут же с деревянными чашами повалила, угощение на согнутых спинах понесла. В одной чаше змеи клубились, в другой — раки и крабы клешнями дрались, в третьей — земляные черви сплетались и расплетались. И чаш этих было бессчетно. Облизнулся Жар двойным языком, ведь всё это были его любимые кушанья. И Велес их тоже стал жадно за обе щеки уплетать. Тут уж Жар поверил бесповоротно: не Родовит — Велес ему отец.