1
Семь дней и ночей не видели люди Жара. Казалось, и птицы его не видели, и звери лесные. Семь дней по лесам, по полям люди Родовита бродили, змеёнышевы следы искали, каждому встречному зверю в глаза заглянуть норовили: а вдруг что и знает зверь о пропавшем ребенке, вдруг взглядом своим разумным и расскажет о нем? Не знали звери, молчали птицы. Потом за капищем, возле кургана следы Коловула — мощные, волчьи, когтистые — вдруг разглядели. Стали думать: не Коловул ли унес княжьего сына? Дети между собою твердо решили, что Коловул, точно он — ленивее Жара не было никого во всем Селище. А взрослые копья, стрелы стали острить, чтобы с ними в предгорье идти — отбивать у Коловула змеёныша. Семь ночей Лада с Мамушкой над бадьей ворожили — на пряже, на воске, на шерсти овечьей — и всякий раз у них одно выходило: змеёныш вернется сам!
Так и случилось. Сам Жар пришел. Вернее, это он в Селище вошел уже сам. А от топи и почти до самого дома его буро-зеленая нечисть вела, прыгала, квакала, кувыркалась — дорогу к дому показывала. А только селение вдали проступило, и сгинула нечисть — вмиг, будто плевок на воде.
Вечерело. Кто скотину с выпаса гнал, кто еще на огороде работал. А старый гончар поставил в печку последний горшок. Тут Калина во двор и вбежал, с ног его чуть не сбил:
— Дед! Жар вернулся!
И Корень, младший Калинов брат, который левого глаза лишился, со степняками воюя, прямо подпрыгнул от радости:
— Слава Перуну! — повязку к глазу получше приладил и со двора побежал.
А только было к княжескому двору уже и не подступиться. Всё Селище кругом княжеского двора в четыре ряда теснилось.
На высоком крыльце стол стоял. За столом Родовит сидел, а напротив него — змееныш. Их слова были людям едва слышны. Но уж те, которые доносились, люди жадно друг другу передавали.
— Он под землю спускался!
— Говорит, своими глазами мать видел!
— Да ты что?! — и дальше по кругу неслось. — Слышь? Он Лиску видал! Княгинюшку!
А за столом, на высоком крыльце, разговор уже вперед двинулся.
— Ну и что же там под землею? — это князь с волнением вопрошал. — Поля, да? На них овцы пасутся?
Жар курицу ел, глотал ее вместе с костями и полной пастью ворчал:
— Ну да, поля!
— Жар, сынок! А еще что-нибудь — о княгине… Хоть полсловечка.
— Еще? Велела тебя обнять. Да я уже всё и сказал! Оберег свой дала! Папа, я семь дней не евши!
И Родовит — от потрясения чуть не плача:
— Ты ешь, ешь, сынок! А что… Лиска пьет из своего любимого кубка? Я его сам уложил… ей, с собой!
— Ну да, пьет! — кивнул лениво змеёныш и вдруг ощутил, что глаза у него к носу сильно косят.
— Серебряный кубок… поверху такое плетение у него… и в драгоценных каменьях весь, да?
— Сказал уже! Пьет! — и пастью в миску зарылся, потому что глаза у него совсем к переносью сошлись.
А по плотному кругу людей кочевала новая весть:
— Пьет! Из кубка! Который ей князь уложил!
— Жар этот кубок в руках держал!
Яся Утю приподняла, чтобы Утя своими глазами увидел Жара, который вернулся к ним невредимым оттуда, откуда живыми не возвращаются никогда. А только тяжелым стал Утя. Быстро устали у Яси руки. И мальчика Корень себе на на закорки пересадил.
Вот уже новую миску с новой курицей Мамушка перед Жаром поставила. А Родовит ее еще ближе к змеенышу пододвинул:
— А мне княгинюшка ничего не просила сказать?
— Как не просила? Просила! — и пока две ноги куриных разом жевал, шепеляво рассказывал: — Береги, говорит, Родовит, моего любимого Жарушку, наследника моего, говорит, и ни в чем ему не перечь!
Ягда со Щукой во дворе, у амбара стояли, во все глаза на змееныша смотрели, во все уши слова его слушали.
— Как бы я тоже хотела к бабуле под землю спуститься, — это Щука негромко сказала. — Репы бы пареной ей снесла. Она, знаешь, как репу любила?
Ничего не ответила Ягда. Топнула только ногой, кулачки свои стиснула и прочь, через задний двор, на улицу побежала.
Один Утя ей вслед смотрел, когда она по дороге неслась. А потом, когда бежала она к кургану, еще Ляс с крыши своей смотрел, струны негромко перебирал:
— И была у княгини Ягодка-дочь,
Ягодка-дочь да змеёныш-сын.
А у князя была только Ягодка-дочь,
А змеёныш-сын был приемыш-сын.
Да не ведал князь, как ненастной порой
Похитил княгинюшку грозный Велес-бог.
Только лишний раз поминать его страх,
А не то, что о нем долгий сказ вести…
Пел старик одному себе — кто еще в такое поверить мог?
2
Выбежала в поле Ягда, увидела возле леса медведицу с медвежонком, поклонилась им до земли, как еще мама, княгиня Лиска, учила:
— Здравствуй, хозяйка леса… И хозяйкин сын тоже! Вырастешь, хозяином станешь.
И медведица ей тоже как будто кивнула. И сына в лес увела.
А Ягда подбежала к кургану, щекой прижалась к траве.
— Мама, — сказала, — мамочка! Что же ты делаешь? — послушала, не будет ли ей ответа, нет, молчала земля. — Мама, скажи, это правда — что Жар говорит? Получается, ты его княжить благословила? Он Кащея живым чуть не сжег! Он злой! — и опять кулачки в сердцах сжала да так, что в каждом клок вырванной с корнем травы оказался. — Я прошу тебя! Позови его снова! Скажи ему, что ты передумала! А не то я убегу к степнякам! Вместе с Кащеем! И ты будешь одна! Здесь! Тебе даже не с кем будет поговорить!
Ягда уже захлебывалась слезами, когда с вершины кургана послышался чей-то вздох. Девочка подняла глаза и увидела: там сидела Фефила. Лапками она теребила травинку и сокрушенно вздыхала.
Но Ягде было уже все равно, на кого закричать:
— Не смотри на меня так! Ты тоже меня бросила! Подумаешь, змеёныша испугалась! Как будто бы мне с ним не страшно! Еще как страшно! Зачем вы все, все, все покинули меня? — и села в траву, и лицо уронила в ладони.
Фефила легко скатилась с кургана. А у Ягдиных ног распрямилась, положила ей мордочку на колени, как только одной княгине Лиске клала.
Погладила ее Ягда и жалобно всхлипнула:
— Фефила, пожалуйста, попроси кого-нибудь из богов… я не знаю, кто из них тебе ближе… чтобы хотя бы Кащей меня не оставил!
Но зверек в ответ только вздохнул. Неужели не хуже Мокоши грядущее видел?
3
Ночью темно везде, даже в кузнице. Потому что меха спят. Горн спит. И огонь в горне тоже спит. Лишь на рассвете кузнец Сила придет — станет в горне огонь будить.
Сидел на овечьей шкуре Кащей, фигурку из хлеба на ощупь лепил. На ощупь она красивая, стройная вышла. И тогда дал ей имя Кащей.
— Ягда! — одними губами сказал, и рядом на шкуру с собой положил, и, как мама ему перед сном говорила, этой хлебной фигурке тихо сказал: — Маас дентын!
А когда провалился в сон, снова битву увидел: как искры сыпались из сабель с мечами, как кровь из шеи отцовой лилась, как он с коня падать стал, — и от крика — отца, а еще своего — заметался, проснулся. И уже до рассвета заснуть не смог.
Хвала и воля
1
Праздники к людям Родовита всегда в одно время приходят — с пробуждением медведя в лесу, с птиц прилетом, с макушкой лета, с собранным урожаем.
Только один праздник в Селище в любое время случиться мог — праздник новой Лясовой песни. Как только слетались к сказителю все слова, а все звуки на струнах его, будто птицы, усаживались — лишь тронет он струны — и снимутся правильным клином, — оставляли люди работу, к Лясову дому спешили. Плетень и деревья вокруг тряпицами пестрыми украшали — на память себе узелки завязывали, чтобы Лясовы слова новые не забыть. А только никто из них — Ляс один — помнил все свои песни от слова до слова.
Новой песни — про то, как степняков они одолели, коварных, дерзких, жестоких, в падаль их превратили, обратно в Дикое поле загнали — ждали от Ляса, как не ждали уже давно.
Привязывали к плетню тряпицы и спрашивали нетерпеливо:
— А про меня, Ляс, прилетели к тебе слова? — это Калина кричал. — Как я одним копьем сразу двух! Так, вот так, а потом как вот так! — и чуть плетень не свалил, руками махая.
Улыбнулся с крыши старик:
— И про тебя прилетели!
— Папа, а про тебя тоже будут слова? — это Заяц Удала за руку потряс.
Ничего не ответил Удал, молча синюю тряпочку к дереву привязал: какие слова про него могут быть, раз не достиг, не вернул он Веснухи?
А тем временем в лучших своих одеждах двигались к Лясову дому Родовит, опираясь на посох, Ягда и Жар. Следом Лада и Мамушка семенили. Широко шагал Родовит. Не терпелось ему новую песню услышать.
Сто шагов оставалось до Лясова дома, не больше. Как раз мимо кузницы они шли. И увидели: бык на дороге лежит — отдыхает в тени рябины, траву лениво жует, хвостом оводов отгоняет. Обойди его Жар стороной, не затронь его криком: «Встань и уйди!» — может быть, ничего бы и не случилось. Но как вкопанный встал на дороге Жар:
— Прочь! — закричал. — Это я иду! Слушать песни про наши победы!
Оглянулся бык. Даже жевать перестал, так удивил его этот мальчишка.
А у Жара от злости уже искры в пасти играли:
— Кому сказано?! Прочь!
Бык лежал и смотрел исподлобья. Потому что рога опустил.
— Жар, не надо, — это Ягда сказала.
И Мамушка попросила:
— Жар, давай обойдем!
Но глаза у змеёныша вдруг наполнились красной злобой, казалось, огонь бушевал уже в них. Казалось, он вырывается не из одной только пасти.
Сначала огонь лизнул быку темя, потом полоснул ему бок. Обожженная шерсть задымилась. С диким ревом вскочил бык с земли. От боли его задние ноги взлетели в воздух прежде передних. Приземлившись, бык дернул ногами опять и двинулся на людей. Но пока он еще не решил, кого боднуть первым.
Лада с Мамушкой побежали по дороге обратно, закрывая ладонями рот, — чтобы визг не привлек быка к ним. Жар легко перепрыгнул через ближайший плетень. И вот, выбирая теперь между Ягдой и Родовитом, бык пучил глаза, бык ими дико вращал. Родовит схватил Ягду за руку, спрятал девочку за спину, тихо сказал:
— Быстро! Через плетень!
Ягда спросила:
— А ты? Давай вместе!
— Я потом, за тобой! — обещал Родовит, спиной тесня дочку к плетню.
И услышал: Ляс ударил по струнам. А потом и свой голос в помощь ему послал:
— Князя пою, чья храбрость
С Симаргловой разве сравнится!
Имя ему Родовит боги дали не зря.
Род его славен в веках и от вепря ведется, –
Вепря, в которого обернулся Перун,
Велеса-бога разя.
Ободрился словами этими князь. Будто копье, посох в быка метнул. Камень с земли поднял и его в быка бросил. Но обожженного, от боли ревущего зверя этим было уже не унять. Стал пятиться князь, увидел над головою ветку рябины, подпрыгнул, сначала только повис, а там и ногами смог за нее ухватиться. И еще чуть повыше забрался. А только в ярости своей бык с разбега ударил головою о ствол. Сотряслось, чуть не рухнуло дерево.
Хорошо из кузницы в этот миг кузнец Сила с раскаленным мечом выскочил. Хорошо от Лясова дома уже люди бежали. Колья выдернули из плетня, князя своего неслись выручать.
Отпрыгнул от дерева бык, грозно ноздрями дыхнул и сначала на кузнеца побежал. Едва успел Сила обратно в кузницу заскочить. Развернулся бык, толпа кольями ощетинилась, — и бросился на толпу. Не ожидали, шарахнулись люди. Кто метнул в быка кол, а кто и с собой унес. Далеко отбежали люди, стали снова с силами собираться. А только бык развернулся и опять к дереву двинулся, и опять стал биться головою о ствол — будто плод переспелый, князя с ветки сбить норовил.
И тогда из кузницы вышел Кащей. Сам, должно быть, клещами вырвал цепь из земли — потому что она за его ногою тянулась. Постоял, присвистнул негромко, дождался, когда бык к нему обернется, и короткими, медленными шагами — медленнее уже не бывает — двинулся прямо к быку.
Люди охнули. Ягда, высунувшись из-за плетня, закричала:
— Убьет! Это зверь — бык!
Но Кащей, ничего не слыша, а видя лишь растревоженный бычий взгляд, осторожно скользил по земле, как по бревнышку над стремниной. На его раскрытой ладони лежал темно-белый, сверкающий слиток. Бык дернул ноздрями, тяжело развернулся и двинулся к мальчику. Их разделяли всего четыре… а теперь вот лишь два звериных прыжка. И Ягда зажмурилась. А когда она снова открыла глаза, бык стоял уже возле Кащею и лизал языком белый слиток у него на ладони.
— Это еда — сол, — говорил ему шепотом мальчик и пятился.
Бык охотно ступал за ним. А когда они наконец исчезли за кузницей, люди с кольям и без кольев помогли Родовиту спрыгнуть с ветки, подвели его к посоху, он валялся в пыли, но никто, кроме князя, не смел к нему прикоснуться.
— Жара в погреб! — только и мог поначалу вымолвить Родовит, и уже потом, оглядевшись, ударив посохом оземь: — Хвала Перуну! Его ждет тучная жертва.
— И Кащею, — крикнула Ягда из-за плетня. — Кащею тоже хвала!
— Кащею хвала и воля, — так сказал Родовит.
И Ягда в смятении поняла: воля — значит, разлука.
2
Тяжело было Лихо пробираться вниз в узком ущелье. Задом пятилась, нетвердой ногою камни толкала. И падали камни в холодную, солнца не знавшую глубину, грохот и гул порождая. Вместе с гулом и грохотом, к небу стоны великанши летели:
— Ой, мама! Ой, мамочка! Зазря не убиться бы мне!
И на Коловула глазом своим единственным озиралась. Легко — волком несся вниз Коловул. Только что на ближнем уступе сидел, ягоду волчью щипал, а теперь он вон уже где — до сумерек не догонишь. И толкнула Лихо ногою камень побольше, чтобы не слишком спешил ее брат. И хорошо, метко толкнула — завалила Коловулу дорогу. А другие камни, которые сами вниз понеслись, хвост ему придавали.
Ощерился, зарычал на сестру Коловул. А ей только этого и хотелось.
— Не рычи! — закричала. — Я тебе не жена! Женишься, вот тогда и рычи сколько хочешь!
И крик ее новый камнепад породил. Вжался в уступ Коловул, долго, до сумерек ждал. А когда наконец дождался, когда Лихо ногу свою рядом с ним на камень тяжело опустила, за ляжку ее укусил, жестоко — до крови. А Лихо ручищами брату в горло вцепилась. От страха и боли захрипел Коловул. И покатились они в обнимку по склону — быстро до дна добрались.
3
Ночь не спал Родовит, ворочался, думал: одного ли Кащея в степь отпустить или Удала с Калиной с ним вместе послать, вдруг и правда Веснуху вернут — на мальчишку сменяют? Хорошо, если так. А если оба пропадут ни за что? Без их рук, без их храбрых сердец трудно придется Селищу. И еще вспомнил князь то, о чем вспоминать много лет избегал: как отец его Богумил и отец Удала Родим в рощу Священную вместе пошли — у богов спросить, кому из них княжить. А вернулся из рощи один Богумил. Как ответ богов это поняли люди. Но когда умирал Богумил — Родовиту свой посох передал, а с посохом вместе и свой рассказ — видно, камень с души снять хотел, чтобы легче лодчонка по Закатной реке скользила. Рассказал ему Богумил, что не боги решили, кому из двух братьев княжить — острый нож Богумилов решил. Он его тайно в сапожок положил, когда в рощу Священную собирался. Семнадцать лет тогда Родовиту было. Ох и горько он плакал, от отца его тайну узнав. И потом, когда тризну Богумилу справляли, люди думали: по отцу так ужасно убивается Родовит. А он сразу по ним двоим горевал, он и дядю, Родима, оплакивал — в десять лет с опозданием — веселого, молодого, беспечного, охотника, лучше которого не сыскать, а уж песельника какого — вот кто все до единой Лясовы песни знал и на праздниках пел!.. Сам хотел Родовит после тризны княжеский посох Удалу отдать. День хотел, два хотел, а потом и раздумал. Потому что, кто знает, как рассудили бы боги, не возьми с собой ножика Богумил? Да и людям как можно было это всё объяснить? Люди уже величали князем его, Родовита, величали с радостью и почтением. А Удал весь в отца пошел — ну охотник, ну песельник…
И в конце этой ночи так решил Родовит: нет, Калину нельзя отпускать, и в дозоре он нужен, и лес теснить скоро. А Удал пусть хотя бы себе самому князем будет. Хочет ехать с Кащеем один — путь ему и дорога!
4
Было это невиданно, чтоб степняка допустили к разговору князя с богами. А только сам этого Родовит пожелал. Ходил между священных камней и Кащея водил за собой. Потому что он у богов сегодня для Кащея удачи просил. Камню каждому кланялся: помоги Кащею, Дажьбог! и ты, Мокошь! и ты Стрибог, помоги, пошли ему попутного ветра! И мальчишке упрямую шею рукой гнул. Не хотел Кащей признавать чужих, нестепняцких богов. А только увидел на камне Симаргла, и сам на колени упал. Воин воина видит издалека, так Родовит про это решил. И рядом с ним на колени встал: и ты, Симаргл, береги в пути маленького этого храбреца.
Чуть поодаль, возле Перунова дуба, Ягда стояла. С Кащея глаз не сводила. Тут же и Лада с Мамушкой были, тоже с Кащеем проститься пришли. Стояли, переговаривались негромко: столько дней пути впереди, а прокормит ли степь? Но на том сошлись, что хороший Удал охотник, лучшего во всем Селище нет. А вот и сам он на сивом своем коне подскакал. Второго, кряжистого, Кащеева, рядом вел, за повод держал. Прищурился на коне Удал:
— А что это там степняшка? Наших богов поганит?
— Этот не испоганит, — Мамушка за Кащея вступилась.
А Ягда сказала:
— Удал! А если ты не найдешь степняков?!
— Как не найду?! — и нарочно, чтоб удаль свою показать, коня на дыбы поднял. — До Закатной речки доеду! Под землю пойду! Да я за свою Веснуху!
— А я — за Кащея! Смотри мне! — строго сказала девочка, оглянулась, Кащей по-прежнему перед Симаргловым камнем стоял, и вдруг сорвалась, побежала — только пятки сверкали — в Селище.
И когда Кащей с колен поднялся, когда он увидел, что это за Ягдой дорога пылит, у него от обиды слезы сверкнули. А все-таки он решил не спешить, когда шел от священных камней, и возле коня он тоже немного помедлил, и вскочив на него, снова в сторону Селища посмотрел. Нет, не пылила уже пустая дорога.
В знак прощания Родовит и Мамушка с Ладой подняли обе руки. Шесть ладоней вслед Кащею смотрели. Шесть не восемь. И когда они Сныпять с Удалом пересекли и Кащей опять оглянулся — шесть, не восемь ладоней прощально высились ему вслед. А потом и эти шесть опустились. А потом и Селище под зелень крыш своих травяных и деревьев ушло, как и не было его вовсе.
5
Ягда неслась по Селищу на буланом отцовом коне. Утя чуть с яблони не свалился, когда увидел такое. И старый гончар Дар — он как раз в это время горшку горло узил — увидел девочку на коне и горлышко набекрень повернул.
Лада, Мамушка и Родовит тем временем от священных камней возвращались. Уже половину пути до дома княжеского прошли… Смотрят, Ягда на них несется.
Закричал Родовит:
— Стой, Ягода! Ты куда?
— Меня зовут Ягда! — и проскакала мимо.
— Чтоб до Перуновых столбов и обратно! — и посохом для острастки ей вслед потряс.
В молчании прошли немного, только кузницу миновали — а Мамушка от новой уже печали руками всплеснула. Дым над княжеским домом стоял. Не иначе, погреб горел, в который Жар под замок был посажен после распри своей с быком.
— А-у-у! — заголосила. — Ведь ребеночек там! — и первой к дому рванулась.
Следом Лада бежала. За ними тяжело шагал Родовит. Потому и последним пришел на свой задний двор. Корень, случившийся неподалеку, вместе с Ладой и Мамушкой уже вытащили обгоревшего Жара, уже уложили его на траву. И теперь с примочками хлопотали. А Мамушка еще и вздыхала:
— Никак нельзя ему среди дерева жить. Он только попереживает немного, так сразу огонь из него!
И Корень тоже с чувством сказал:
— Хорошо бы домик ему из железа. А лучше еще из камня сложить! Он ведь опора наша, разве не так, князь-отец? Он перед богами теперь наш первый заступник!
Удивился этим словам Родовит:
— Все ли люди так говорят?
Корень выпалил:
— Все! Отчего же не все? Если боги его не убили за то, что он в земли мертвых спускался! Вот как боги им дорожат! — и чтоб делом слова свои подкрепить, до земли змеенышу поклонился.
Поразили эти слова Родовита. А только в новый миг еще большее удивление всех, кто был на заднем дворе, ожидало. Лишь сейчас бездыханный, вдруг забился, задергался Жар и стал выползать из зеленоватой своей, чешуйчатой кожи. Голый, липкий весь выполз. По траве покатался и на ноги встал. Зевнул во всю пасть, потянулся и кожу, которая вместе с одежкой снялась, стал ногами за спину отбрасывать. Охнула Мамушка:
— Надо же! Он еще на полголовы подрос!
А Лада сказала со вздохом:
— Ему всё на пользу!
— Прикройте его! — крикнул женщинам Родовит. — Как-никак человек, не зверь! — и к дому пошел. И в перила крыльца лбом уперся. И повторил сам себе: «Как-никак человек». И подумал: а если обидится Жар на эти его слова? Да что же ему теперь малолетнего сына боятся? И про ножик вдруг вспомнил, не про отцов, не про Богумилов, — нет, упаси Перун, часто тот нож вспоминать! — про другой, который Удал у Кащея отнял. И так захотелось вдруг князю в руках его подержать, его красотой успокоиться, затейливыми золотыми животными на его рукояти глаза и пальцы потешить. И взошел Родовит на крыльцо, и долго в том сундуке искал, в котором у него и другое оружие, в битвах добытые, сохранялось. А только не было в нем Кащеева ножика, как ни смотрел. Ягода, не иначе, вот сейчас его, вместе с буланым конем забрала. Не девчонка — огонь! И снова про Жара с тоскою подумал.
6
А все-таки были Лихо и Коловул близнецами, в одной утробе носила их мать. И хоть жестоко бывало они дрались, а раны вместе себе заживляли. Вот и теперь сидели они тени в огромных камней — люди их Перуновыми столбами прозвали — и сначала лизал Коловул свои раны, а после и Лиховы языком шершавым лечил. А она его в благодарность то по загривку белому гладила, то за ушами чесала. Хоть и скрывал, а любил эти нежности Коловул. И потихоньку урчал, и даже руку ей, будто случайно, нет-нет, да полизывал.
От Сныпяти приближались к камням Удал, Ягда, Кащей. От смущения, а может, и от печали всю дорогу дети ехали молча.
— Всё, прощайтесь! — сказал Удал. — Ягде обратно пора!
А девочка только вздернула подбородок:
— Кащей, это — Перуновы столбы! Когда тот, чье имя вымолвить разом не хватит сил, прогонял Велеса с неба, он эти камни бросал ему вслед! И самым большим, вон тем, левым, в ногу ему угодил! С тех пор Велес хромой! Удал! Пожалуйста, поскачи немного без нас! — и остановила коня.
И Кащей тоже остановил своего. Не сразу, на Удала с оглядкой, вынула Ягда из-за пазухи нож:
— На! Спрячь скорей! Чтобы он не забрал!
Мальчик вспыхнул белозубой улыбкой. Коснулся ножа губами и лишь после этого сунул его под одежду.
Что-то зашелестело в траве. Ягда было подумала, что Фефила, что вот ведь какая удача — она сможет Кащею ее показать! А это был еж, и он очень спешил убраться из-под копыт. А все-таки Ягда велела себе улыбнуться:
— Твои боги, наверно, лучше моих. Видишь, всё по-твоему вышло!
А Кащей мотнул головой, растопырил семь пальцев:
— Один лето, два лето… Столько летов уйдет, ты и я — один шатиор!
— Там? — она удивленно кивнула в сторону Дикого поля. — Ты меня украдешь?
— Украдешь! — и он снял с себя амулет.
И она тоже стянула с себя оберег. Не спеша, чтобы вышло как можно торжественней, они обменялись дарами. Надели их на себя.
— Сымарглом клянусь! — и Кащей девочкин оберег ладонью прижал.
— Украдешь, как Веснуху? — вдруг вспомнила Ягда. — И коров наших угонишь? И людей наших убьешь?!
— Это кто? — увидел Кащей на траве мертвую птицу и рукой показал.
— Это — падаль, — сказала девочка.
— Мой отец — падаль! Кто его падаль сделал?! — вдруг крикнул Кащей.
И Ягда тоже в ответ закричала:
— Это вы, вы, степняшки, напали на нас!
Нечего было Кащею на это ответить. Только поднять коня на дыбы, только пообещать:
— И опять нападу! И опять украду! — и помчаться вслед за Удалом.
Ягда глотала слезы обиды. А рукой она прижимала к груди его амулет. И пока ехала к дому, руки так и не отняла.
Первым запах двух приближавшихся всадников почуял волк Коловул. Белая шерсть у него на загривке встала дыбом. И Лихо тоже принюхалась: дух был чужой! Уж не тот ли самый детеныш из чужаков к ним сейчас приближался?
Коловул незаметно выглянул из-за камней, обернулся и великанше кивнул.
В небе и облачка не было. Только жаворонок в самой его вышине висел и звенел. Только стрижи, как степняцкие сабли, пересекали пути друг друга.
Короткие тени коней и их всадников едва заметно теребили ковыль, будто Лихо — шерсть Коловулу.
А она и вправду ее теребила сейчас свободной рукой. А другой, несвободной, искала для чужого детеныша камень побольше.
Но никто бы из них не мог угадать, чем кончится эта встреча — ни те, кто, таясь за камнями, ее ожидал, ни те, кто открыто и беззаботно к этим камням приближался.