БОГИ И ИХ ЛЮДИ
Вот еще один трудный вопрос: что такое судьба человека и только ли Мокошь была над ней властна? Люди думали: да, одна только Мокошь. Подойдет она к веретенному дереву, веретенце на нем подкрутит — и задурит человек, закуролесит, себя забудет, а подкрутит она веретенце в другую сторону — и на подвиги станет охочь человек, и от работы его калачом не отвадишь. А столкнет Мокошь два веретенца, пусть даже и ненароком столкнет, так, заденет случайно — и всё, люди эти на целую жизнь могут врагами сделаться. А если свяжет чьи нити богиня — этим людям уж точно друг без друга не жить. Потому что такая теперь им судьба. И детям так всегда объясняли, и в песнях так пели. Но самые чуткие из людей примечали: над иными богиня как будто бы и не властна. А вслух боялись сказать. Потому что не знали, в догадках терялись: кто же над ними и властен тогда? Ведь совсем без опеки нельзя человеку. На том и земля стоит: люди богов своих чтут, боги их судьбы вершат. Но если не Мокошь вершит, тогда кто?
А вот мы это сейчас и узнаем — то узнаем, чего никогда уже не узнать в ту пору живущим. То узнаем, что знает теперь одна лишь Фефила. Конечно, зверек она бессловесный. Ну да что же? А мы в чистое поле пойдем, станем звать ее, в каждой норке станем высматривать, на бугорке каждом выглядывать — и отыщем в конце-то концов, и в глаза ее рыжие, бездонные взглянем. И прочтем в них…
Но обо всем по порядку.
Похищение Кащея
1
Кони первыми почуяли близнецов. Те еще из-за камней не вышли, а кони уже пятиться стали, а потом и на задние ноги от ужаса приседать. Натянул поводья Удал — нет, не слушает его конь. И Кащеев конь тоже седока своего не послушал, хотя и шепнул ему мальчик в ухо:
— Эрден, хар! — самое заповедное слово шепнул.
Проверил Удал меч — на месте. Проверил колчан со стрелами — на боку, лук рукою нашел. Потому что не мог конь его ни с того ни с сего заблажить. На мальчишку взглянул — видно, вместе им с врагом неведомым биться. Ко всему, казалось, готов был Удал.
Но вот вымахнул этот враг из-за огромных камней, и дрогнуло его сердце. Волк размером с коня на пути их сидел — так, по крайней мере, показалось Удалу — и уж точно размером с коня одноглазая великанша. И бабища эта еще и камень над головою держала — да ведь это же одноглазая Лихо и брат ее Коловул! — сдернул Удал лук с плеча, прошептал стреле:
— Стрела, попади! — а только не послушалась Удала стрела. А может быть, и рука не послушалась.
А еще под Удалом дрогнул конь, потом на дыбы встал — хорошо еще седока с себя не смахнул! — и понес его прочь с диким ржанием. Вслед Удалу валун полетел, который Лихо в руках держала. И такая силища была у нее в руках, что отскочил от земли этот камень и вверх полетел, снова упал и опять отскочил!
А Коловул уже сзади, с хвоста, коня Кащеева сторожил. Носом чуял: молодая конина, редкое угощение будет.
Шагнула Лихо к коню. За шиворот мальчишку стянула, поднесла его к глазу поближе:
— Детеныш! — сказала. — Надо же, какой мелкий! — и к груди необъятной прижала. — Вот бы был у меня сыночек! Вот бы я его козням-розням учила!
Но извернулся в руке у нее Кащей, ножом великанше палец проткнул. Вскрикнула Лихо и зашвырнула его на огромные камни. Так Кащей оказался на узком уступе. Три шага влево, три шага вправо, а внизу — клыкастая пасть уже слюною исходит.
Полизала великанша порезанный палец и новый камень с земли подняла.
— Умри и не отомри! — так сказала.
Вжался в каменную стену Кащей. Вниз прыгать — в пасть прямиком. Здесь оставаться — как муху, камень его размозжит. Не ожидал он, что выпрыгнет снизу волк, а все же успел, полоснул по черной губе ножом. А что после случилось, мальчик понять не успел. Вместо двух великанов себя самого вдруг увидел. Как такое могло быть? А ведь было. Волосы черные, всклокоченные — его. И лицо раскрасневшееся, от сражения взмокшее — тоже его, вот оно — руку лишь протяни. И чтобы наваждение это развеять, протянул и коснулся рукой — металла холодного, звонкого, на земле небывалого. И поднял кверху глаза. Над Кащеем стоял Симаргл, уперев в землю меч — этим мечом Кащея и заслонив, и три шага влево закрыв и три шага вправо — настолько огромен был этот меч. Что же сказать о том, кто его носил, кто легко им играл? Вблизи он как будто был весь из света, но не того, который до рези слепит, а того, который глаза насыщает, как вода в жаркий день насыщает гортань, как материнское молоко насыщает и светится — светится и потом, у младенца внутри. И от близости непривычного этого света голова у мальчика закружилась, он не видел уже ни Симаргла, ни себя самого — он лежал на уступе без чувств.
Лихо давно уже выронила валун, которым замахивалась на Кащея. Как только Симаргла увидела над собой, так за спину камень и обронила. Только Коловул еще щерится продолжал. И тогда Симаргл поднес к его носу свой меч — не тот, за которым Кащей лежал, а второй. Их ведь было всего семь у Симаргла. Еще пять мечей за поясом юного бога висели. Зарычал Коловул, а все же от колкого холода возле носа, возле губы распоротой вздрогнул, попятился. И Лихо тоже назад шагнула, и уже потом со всех ног побежала. И волк Коловул — большими прыжками за ней.
Прощально заржав, от страшного волка подальше ринулся по степи маленький кряжистый конь.
2
Люди, как всегда в этот час, на крышах своих домов стояли, с Дажьбогом прощались. Чтобы знал, чтобы видел Дажьбог, как они его ждут, чтобы завтра не задержался он под землей, не заспался в подземной своей пещере. И потому раскатисто, громко кричал ему вслед Родовит:
— Твой путь под землей да будет прямым и недолгим!
— Да будет так! Так и будет! — заклинали Дажьбога люди.
Но уже не все заклинали. Иные на Удала смотрели. Как конь Удалов своего седока по Селищу нес. Сидел на коне Удал как-то странно, безмысленно, будто не он конем правил, а конь его сам, как дров вязанку, привез. А ведь все так и было. Вращал глазами Удал, а что конь его уже возле родного плетня стоит, в толк взять не мог. Выскочил с их двора Заяц.
— Папа, папа! — кричит.
А Удал ни гу-гу. Так вязанкою дров и свалился на землю. И долго еще люди его водой поливали, пока он снова глаза открыл. Открыть-то открыл, а говорить все равно не в силах. Тогда его под руки взяли, на княжеский двор повели. Может, хоть Родовиту что скажет. Может, Лада с его немотой совладает.
Вот и месяц на небе взошел. Вот уже и полнеба лемехом своим пропахал. Хлопочет Лада, старается, петухом над Удаловой головой водит, бессчетно заговоры бормочет. Голосисто петух поет. А Удал всё молчит, только глаза таращит.
Тут же, рядом, к амбару прижавшись, Ягда сидит. Сколько ни гнал ее спать Родовит, не пошла. Какой сон, пока не расскажет Удал, что с Кащеем? Возле Ягды Заяц от ночного холода зубами стучит, слезы по лицу кулаком размазывает.
Вот уже Мамушка и другого петуха Ладе несет. Вот и Ягда под амбаром не усидела, подбежала к Удалу:
— Говори! Ну? Говори! — и за рубаху его затрясла, чуть не порвала.
Вот уже и вторую часть неба месяц перепахал. Задремали возле амбара дети, накрыла их Мамушка шкурой, а сама третьего петуха Ладе несет. Еще голосистее первых двух петушок оказался. А как молчал Удал, так и молчит. Мычит иногда, а сказать не может.
На третьем петухе Родовит из дома спустился. Светлело уже вокруг. Только в кустах и деревьях густилась еще, пряталась тьма.
— Боги меня надоумили! — тихо сказал Родовит, чтоб Ягду не разбудить. — Он Лихо видел.
А Мамушка с Ладой как закричат:
— А ведь и вправду!
— На кого одноглазая взглянет, тому как землей рот набьет!
Проснулись от этих криков дети, глазами сонными хлопают. А Мамушка уже в ухо Удалу орет:
— Лихо! Да? Ты встретил Лихо, Удал?
Подскочила Ягда с земли, видит: кивает Удал и трясется — весь как дерево в бурю. И лавка тоже под ним дрожит.
Когда они были совсем несмышлеными — Заяц, Ягодка, Утя, Щука — то шептались от взрослых тайком: вот бы к той пещере пробраться и Лихо своими глазами увидеть, надо только в глаз ее не смотреть и всё тогда хорошо обойдется! Заплакала Ягда, какими же они глупыми были, и в дом заплаканная вошла. Вдруг слышит впотьмах:
— Сестренка, а я ведь могу твоему горю помочь!
Обернулась, Жар в углу, на постели сидит. Спросила с надеждой:
— Помочь? Но как?
— Мы поженимся! И ты забудешь Кащея!
— Вот дурак! — и топнула на брата ногой. — Злой дурак! — и выбежала из дома.
— Нет, я просто немного бог! — улыбнулся змеёныш. — Немного, но и не мало.
И воздух в обе ноздри втянул. Ему нравилась свежесть, которую Ягда всегда приносила с собой.
3
Широко поднимаясь по горным плато, будто по каменным ступеням шагая, держал Симаргл за перевязь свой щит, — а в щите, точно в люльке, лежал забывшийся мальчик.
Сколько времени с того дня пробежало? Не знал Симаргл. Боги плохо чувствуют время. Боги ведь не считают восходов. А Кащей этого и подавно не знал. Но вот открыл он в одно прекрасное утро глаза, — а утро это и в самом деле было одним из самых прекрасных в его недолгой пока, пока еще не бессмертной жизни — и увидел близко-близко над своей головой облака, а чуть дальше — дышавшие холодом ледники. Щит Симаргла — в этот миг он всё вспомнил и обо всем догадался — был огромен. Щит был почти что размером с шатер, в котором Кащей жил с отцом, матерью, двумя старшими сестрами и двумя младшими братьями. Изнутри этот щит был обтянут белой кожей, мягкой, сверкающей, так что мальчик мог себя в нем почувствовать еще и песчинкой, угодившей вовнутрь перламутровой раковины, — иными словами сказать: будущею жемчужиной. Но он не был самонадеян. Напротив. Выбравшись из щита на каменное плато и увидев вдали Симаргла, Кащей почувствовал робость, которой не чувствовал еще никогда. Маленький мальчик из степняков — что он скажет этому чужому и прекрасному богу? О чем попросит? Ведь боги существуют именно для того, чтобы их о чем-то просить! Но о чем? Чего ему хочется больше всего? И Кащей с изумлением понял: видеть Симаргла всегда-всегда. Потому что свет, который шел от юного бога, приковывал взгляд и больше не отпускал.
Ноги сами повлекли Кащея вперед — очень медленно, как после тяжелой болезни. Симаргл, сидевший на самом краю плато, оказывается, лепил облака. Пар к нему поднимался откуда-то снизу — наверное, от горячих источников. Нет, сейчас ему было мешать нельзя. И на полпути мальчик замер. И услышал:
«Кащей, ты хорошо отдохнул?»
«Хорошо! — ответил мальчик и ощутил, что говорит без помощи горла и языка, и, чтобы это проверить, добавил: — Значит, это ты делаешь облака?»
И тогда Симаргл к нему обернулся:
«Да! А мой отец делает тучи и огненные стрелы для них!»
Бог тоже говорил без помощи слов! И Кащей удивленно спросил:
«А мы сейчас на каком языке разговариваем?»
И услышал в ответ:
«На языке понимания».
И спросил:
«Тучи нужны для дождя. А облака — для чего?»
«На них уплывают души погибших воинов».
«Ты знаешь… да? Ты знаешь, где сейчас мой отец?» — воскликнул Кащей.
«Да, знаю!» — кивнул Симаргл.
«Если знаешь, скажи!»
«Сейчас я скажу тебе только одно: ты будешь воином. Храбрым. Может быть, самым храбрым на свете…»
Мальчик крикнул, хотя и без голоса, а всё равно вышло громко:
«И я погибну в сражении, да? И увижу отца?»
Симаргл улыбнулся:
«Будущее — за облаками».
«Но боги-то его знают!» — не унимался Кащей.
Вместо слов Симаргл поднялся и из-за пояса вынул один из своих мечей.
В новый миг этот меч лежал уже перед Кащеем. Большой, а все же — это было невероятно! — мальчику соразмерный.
«Бери же! Он твой!» — улыбнулся Симаргл.
«А ты? Тебе, наверно, нельзя без седьмого? — от волнения мальчик не сразу нашел за поясом нож. Нашел, прикоснулся к нему губами. — Это тебе! Держи!» — и запустил свой нож по каменному плато, точно по глади воды плоский маленький камень. И Симаргл подхватил его и — это снова было невероятно! — поднял в воздух сияющий меч. И звери, в смертельной схватке обвившие его рукоять, размером были теперь не меньше настоящих барса и тура.
И Кащей тоже поднял свой новый меч. И подбросил его, и стал рубить воздух, и горячо восклицать — он ведь был еще только семилетним мальчишкой:
— Вот тебе! Это за моего отца! И тебе! И тебе! — И делал новые выпады, на смерть разя врагов. — А Ягду через седло — вот так! И в степь!
Голос Симаргла был спокоен и строг:
«Я дал тебе меч не для мести».
«Не для мести?» — мальчик решил, что ослышался.
«Меч для мести — в руке у бога».
«Значит, ты… — и Кащей попятился, набираясь храбрости, чтобы сказать: — Ты не мой бог тогда!»
И ужаснулся, когда это услышал. И опустил меч на плато, и побежал, сам не зная куда, уже горлом, уже губами крича:
— Я должен им отомстить! Я же для этого стану самым храбрым на свете! Наши боги учат нас так! А они не глупее тебя!
И добежал до края плато, и увидел: дальше бежать уже некуда. Бездна зияла возле самых Кащеевых ног. И тогда мальчик двинулся в бездну — по отвесной стене. Сначала нога легко находила опору, порою размером не больше ступни… Но вот нога заскользила по отвесному камню и зависла над пустотой. Теперь он лепился к скале, будто случайно проросший росток. Только корней, чтобы лепиться, у мальчика не было.
Щит Симаргла спустился за ним почти в то же мгновение. Мальчик поднял глаза. Юный бог улыбнулся:
«Нам нужно еще о многом поговорить».
Над бездной висеть было страшно. И все-таки мальчик немного помедлил. Вздохнул. А потом прыгнул в щит, словно бы в колыбель. И она закачалась и медленно двинулась вверх.
«Люди просят богов обо всем! — плыл и думал Кащей. — Обо всем, чего только желают! А прощения? Почему они никогда не просят у них прощения?»
Но когда он увидел Симаргла близко-близко перед собой, у него это сделать тоже не получилось.