Когда звонил телефон, Ката отвечала только на звонки со знакомых номеров и совсем не отвечала на многочисленные и-мейлы с приглашением дать интервью телепрограмме «Прожектор» или газетам «Моргюнбладид», «Де-Вафф»[7] или каким-нибудь журналам. Она еще согласилась бы на это, если б в ее «капитуляции» было что-то геройское, если б она была похожа на движение по тернистой, но верной дороге к самосовершенствованию, – но ведь это было не так. И ей просто хотелось, чтобы ее оставили в покое.
По утрам Тоумас ходил в бассейн, после обеда – играть в снукер или гольф, а в промежутках садился в каком-нибудь кафе в центре и ел ланч. По вечерам же запирался у себя в кабинете, где в последнее время также взял манеру ночевать. Казалось, между ними установилось молчаливое согласие: нижний этаж принадлежит ей, верхний – Тоумасу. Единственной причиной, отчего он все еще не выходил на работу, был страх: а что подумают другие? Чтобы поскорее вернуться к себе в больницу и сохранить самоуважение, когда он вновь приступит к операциям, Тоумас дважды в неделю посещал психотерапевта, которого рекомендовал ему кто-то из хирургического отделения. Он ничего не желал так страстно, как работать: тщательно вымыть руки, облачить их в латекс и оперировать, говорить: «зажимы», «скальпель на 10», «скальпель на 12», «расширитель грудной клетки», «пилу». Слиться с жесткими стерильными рамками операционной, оставив самого себя за дверью.
Однажды Ката налила себе кофе, включила погромче веселенькую радиостанцию «Бильгья»[8], которую раньше не слушала, и принялась драить квартиру, протирать полки, стены и дверные косяки, пылесосила, мыла полы – и даже прибралась в кабинете у Тоумаса. А комнату Валы не тронула: когда-нибудь она вынесет оттуда все вещи, но не сейчас.
Когда Ката закончила уборку, ей показалось, что она не вынесет распирающей ее радости, – и вдруг почувствовала отчаянную необходимость поговорить с кем-нибудь. Ей вспомнилась ее подруга Кольбрун, с которой Ката уже несколько лет не виделась – она уже не помнила почему. В мгновение ока нашла ее в Интернете и оседлала городской телефон.
– Хочу измениться, – сказала Ката, как только подруга ответила ей. – Поможешь мне? Как тогда?
Они познакомились на последнем году́ учебы в колледже, на вечеринке у общей подруги. Ката была малообщительной, одевалась скромно, глаза подкрашивала скупо, – в то время как Кольбрун была болтливой, активно жестикулирующей «королевой красоты» художественного отделения Хамрахлидского колледжа, которая напивалась до бесчувствия, рыдала, размазывая тушь по всему лицу, задирала юбку на голову, а переспала со столькими, что уже и сама сбилась со счету. Но в тот вечер они нашли общий язык: на вечеринке кто-то упал на стеклянный столик и порезал себе шею, и они, в конце концов, случайно оказались вместе перед входом в отделение «скорой помощи», на лужайке – и там рассказывали друг другу то да се, о чем раньше никто не знал. Целых четыре года Ката только и знала, что корпеть над учебниками, полагавшимися по программе естественно-научного отделения Рейкьявикского колледжа (а родители только и знали, что поощрять это), но постепенно это изменилось. Кольбрун обладала умением отрывать ее от книг и побуждать расслабляться, флиртовать с парнями или отрубаться где-нибудь в углу на танцах.
Они проговорили целый час, ни на минуту не замолкая; а иногда даже говорили одновременно или смеялись так сильно, что у Каты начинали болеть уши. Кольбрун сказала, что звонила ей перед похоронами, и они перекинулись парой слов на поминках. В конце концов, решили встретиться в ресторане на следующей неделе (хотя было ясно, что до встречи так и не дойдет) и распрощались.
Ката не помнила, чтобы на поминках она с кем-нибудь разговаривала. И как ни старалась, не могла вспомнить первые дни после исчезновения Валы. Очевидно, она пережила сильное потрясение – но не так, чтобы от этого перемениться: по всем остальным признакам Ката выглядела, как всегда – совсем как ее пациенты в больнице, и ничто не свидетельствовало о том, что она позабудет все свои мысли, все события и движения. И все же случилось именно так.
Окончив телефонный разговор, Ката бродила по гостиной, открывала ящики, где хранились подставки под стаканы, кольца для салфеток и сервизы для званых обедов, которые они никогда не проводили, – а затем села у стола и огляделась вокруг. Если все ее ощущения один раз уже стерлись начисто, то где гарантия, что и сейчас не произойдет то же самое и что через несколько дней или недель она уже не будет помнить ничего из этого дня? Уборка квартиры, радио «Бильгья», разговор с Кольбрун – все это так же быстро канет в никуда…
Ката щурилась на свет в гостиной, который был каким-то ватным. Немного погодя пододвинула к себе стоявшее на столе блюдо с фруктами, рассмотрела их, ухватила апельсин и скатила его со стола. Тот соскочил с края – и стал падать, кружась так медленно, что ей показалось: он никогда не доберется до пола. Но вот он шлепнулся и замер. Ката толкнула его ногой и проводила взглядом под диван.
Когда она в следующий раз устроит генеральную уборку – если вообще устроит, – то обнаружит под диваном этот апельсин, но не будет помнить, как он туда попал, а решит, что блюдо с фруктами кто-нибудь задел и он сам скатился туда. При этом в глубине души она будет знать, что это не так, но исправить память не удастся – ведь все связи будут разорваны, сердце и мозг больше не будут работать в унисон, и, может быть, по-другому уже не станет. Такова жизнь в доме, где поселяется горе; таков колун, отваливающий человека от самого себя.
Несколько дней спустя раздался звонок в дверь. Ката осторожно выглянула на улицу из окна кухни, потуже затянула пояс халата и открыла. На пороге стояли мужчина в пальто и седая сотрудница полиции в униформе. Мужчина представился как Хильмар, а женщина – как Сигрун. Ката впустила их, сощурила глаза на женщину и спросила, не встречались ли они раньше.
Та кивнула.
– Я приходила сюда в первый вечер, чтобы объяснить вам, чем мы занимаемся.
– Мы не помешаем? – спросил Хильмар, и Ката смутно припомнила, что раньше тоже видела его улыбчивую физиономию, и этот рот, уголки которого искривлялись кверху и заканчивались где-то далеко под глазами…
Она ответила, что как раз собиралась в ванную – чтобы как-то объяснить, почему это она в халате, – и проводила их в гостиную. Пока наливала кофе, они болтали о погоде и о птицах. Хильмар сказал, что с самого утра пытался дозвониться до них с Тоумасом.
– Его нет дома. А мой мобильник отключен.
– А домашний телефон? Сломался?
– У него определитель номера испортился. А я отвечаю, только если знаю, кто звонит.
– Лучше всего, если б нам удалось поговорить с вами обоими сразу. Но дело срочное, так что мы все равно решили зайти.
– Его вы нашли бы в больнице. Он снова вышел на работу.
– Какой молодец! А вы?
Ката помотала головой.
– Я все еще на больничном… А вы сейчас без пастора? Не помню, как его зовут…
– Нет, пастор не с нами, но это не значит, что новости у нас радостные.
– Да я радостных и не жду.
Ката попросила извинения, поднялась наверх и оделась, второпях приняла таблетку, а затем спустилась и подала кофе в гостиную. Села за стол напротив Хильмара, а Сигрун – между ними, на узком конце стола. Кате понравилось, что она села именно там – что, без сомнения, было запланировано.
Ката закурила и попросила их перейти к делу. Сигрун открыла небольшой рюкзачок, извлекла оттуда предмет, запечатанный в пластиковый пакет, и выложила на стол, а Хильмар попросил подтвердить, действительно ли его содержимое принадлежало Вале.
В пакете был ключик.
– Где вы его нашли? – спросила Ката. Ключик висел на тоненькой серебряной цепочке, которую Вала покупала, когда они ездили в отпуск в Италию. Цепочка была разорвана. Ката почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, – и сморгнула их.
– На этот вопрос я отвечу потом, если можно, – сказал Хильмар.
Он начал рассказывать о результатах вскрытия и образцах тканей, которые послали в Норвегию. Потом замолк и посмотрел на Сигрун.
– Я понимаю, что это неприятно, – сказала та, – но нам необходимо спросить вот о чем. Известно ли вам, чтобы ваша дочь когда-либо причиняла сама себе ущерб? Страдающие девочки-подростки иногда щиплют себя или наносят себе телесные повреждения разными предметами. Например, ножницами или иголкой.
Ката помотала головой.
– Абсолютно точно, нет.
– Вы никогда не находили у нее в комнате острые предметы? Что-нибудь, про что можно было подумать: «Странно, что это у нее, а не, например, в ванной?»
– Я же сказала: нет.
– Я спрашиваю об этом, потому что это могло бы помочь следствию. Мы смотрели больничную карту вашей дочери… И проанализировали все случаи, когда она подвергалась какому-либо оперативному вмешательству в больнице. Вот. – Сигрун извлекла лист бумаги и подала Кате. – Прошу вас тщательно ознакомиться с ним.
Ката взяла лист и пробежала глазами список; он был коротким.
– И что?
– Есть ли что-нибудь, чего в этом списке не хватает? Можете не отвечать сразу. Но если хорошенько вспомнить – как вы думаете, были ли какие-нибудь операции, которые забыли внести в карту? Скажем, много лет назад, когда она была еще совсем ребенком…
– Нет, – ответила Ката. Она ничего такого не помнила. И собиралась уже вернуть список, но Сигрун велела оставить его себе: она может посмотреть его позже, если захочет.
– Ваша дочь ходила с вами или с вашим мужем на работу в больницу?
– В каком смысле?
– Некоторые родители показывают детям, где работают. Или им не с кем оставить детей и приходится брать их с собой на работу на несколько часов…
– Нет, я ее с собой не брала.
– А ваш муж, Тоумас?
– Почему вы спрашиваете? Какое это имеет значение?