Прослышав, что княжий боярин Блуд Чадович решил поставить на том печально славном взгорке свой высокий терем, одни предрекали боярину всяческие беды и напасти (место, мол, недоброе), другие же, напротив, одобряли выбор. Дескать, Мизгирь сам себя в жертву солнышку принёс — стало быть, лучше места для хором и сыскать нельзя… Первые оказались правее: напасти ждать не заставили. Сначала шишимора в тереме завелась, потом племянница боярская Шалава Непутятична вконец от рук отбилась… Вообще-то, конечно, звали племянницу несколько иначе, но народ ведь у нас известно какой: прилепит имечко — с песком потом не отдерёшь.
В зимнем охабне[43] травяного цвета стоял боярин посередь двора, рядом с полуразобранной маковкой, что грянулась оземь с терема во время недавнего трясения земли, и грозно смотрел на приведённого пред ясны очи Кудыку. Ворот — козырем, шапка горлатная надвинута на самые бровушки.
— Что, лоботёс? — зловеще спросил боярин. — Родимец тя расколи! Сперва шишимору мне подсадил, а теперь и вовсе в разбой ударился?..
— Батюшка, не погуби! — Древорез пал на колени, сунулся рылом в левый сапог. — По недомыслию! По скудоумию часы изладил!..
— Ненароком в лес пошёл, невзначай топорище вырубил?.. — Блуд Чадович усмехнулся было и тут же вновь посуровел. — Ты мне тут про часы не толкуй! До часов твоих мне дела нет, с часами с твоими пусть вон волхвы разбираются… Ты лучше скажи, головогрыз, как тебя угораздило обоз разбить!
— Так ить… — растерялся Кудыка, — сволочане же… Князь-то наш Столпосвят на рынке давеча… Все, говорит, беды от них…
— Ты на князюшку-то нашего не кивай! — загремел боярин. — Голова твоя не с того конца затёсанная! Вот разбил ты обоз, а о том подумал ли, что с него в теплынскую казну пошлина причиталась? По берендейке с оглобли! Шутка?.. На ком теперь недоимку править? А?
Кудыка уже догадался с тоской, на ком будет выправлена недоимка, но смолчал. Лучше бы уж кнутом ободрали — встряхнулся да пошёл, а вот ежели двор разорят — не скоро подымешься…
Однако грозные слова, ожидаемые Кудыкой, так и не сорвались с боярских румяных уст. Обернулся Блуд Чадович и нахмурился озадаченно. Со стороны высокого резного крыльца, бренча байданой, бежал к ним со всех ног курносый храбр Нахалко. Кинув боярину поясной поклон, подался к милостиво склонённому уху и торопливо зашептал. Глаза у самого — так и выскакивали.
— Шорох, говоришь? — тихо, но внятно переспросил боярин и прищурился недобро. — А ну-ка вы все! За мной, в терем!..
Выпростал руки из прорезей охабня и решительно зашагал к высокому крыльцу. Травяного цвета рукава болтались за широкой спиной. Храбры и холопья, случившиеся во дворе, побросали дела и поспешили следом.
Кудыка, привскочив с колен, моргал и ошалело крутил головой. Ему-то — идти али нет? Сказано было: «Вы все…» Ну, все — так все! Древорез отряхнул мокрые коленки и припустился вдогонку.
Толпой человек в семь достигли они узорчато оперённой лесенки, ведущей из горницы на искусно измуравленный чердак, собственно, и называвшийся теремом. Наступив на первую доску, боярин обернулся, насупился и приложил перст к поджатым строго устам. Дальше пошёл на загнутых носках, чтобы каблуком невзначай не скрипнуть. Затаив дыхание, все прочие последовали за ним.
Очутившись перед узкой расписанной полевыми цветами дверью, боярин приложил к створке мясистое ухо. Прислушался и что-то, видать, услышал, ибо побагровел и с маху треснул в дверь кулаком.
— Отопри!..
За дверью приключилась короткая суматоха. Вроде заметались, что-то задевая, что-то опрокидывая…
— Отопри, чтоб тебя… повело да покоробило!..
Ойкнули тоненько, прильнули к двери с той стороны.
— Не обедать ли пора, дядюшка?.. — спросил в пробой дрожащий девичий голос.
— Отопри, дверь с косяками выну!..
Шаркнули, стукнули засовы — числом не менее трёх. Шумно сопя, Блуд Чадович размахнул дверью, вошёл. За ним — все прочие. Еле успев отскочить, большеглазая бледная Шалава Непутятична стояла, обмерев, в одной тоненькой рубашечке без пояса и в таких же тоненьких чулочках. Кожица — белая, нежная, чуть не прозрачная. Приглядишься — увидишь, как мозжечок из косточки в косточку переливается.
— Где? — страшно спросил боярин и рванул за кольцо крышку сундука. Полетели по светёлке один за другим всякие летники и сарафаны.
— А вы что уставились? — обернувшись, прикрикнул боярин на слуг и храбров. — Под кроватью смотрите, под лавками!.. Не в окошко же он выпорхнул! Значит, должон быть!..
Кинулись — кто под лавку, кто под кровать, вмиг всё перетряхнули. Нигде никого. Шалава Непутятична тем временем накинула на плечики выброшенную из сундука епанчу[44] и с любопытством принялась разглядывать каждого по очереди.
— Потерял что-нибудь, дядюшка? — сочувственно осведомилась она.
Блуд Чадович взбычился, уставил на племянницу налитые кровью глаза, но, не выдержав невинного взгляда Шалавы Непутятичны, зарычал и отвернулся. Увидел заробевшего Кудыку, рявкнул:
— А ты тут что стоишь, как надолба приворотная?.. Поди в окошко глянь!..
Древорез вжал голову в плечи и, трусцой подбежав к косящатому оконцу, раскрыл забранные цветными стёклышками створки. В светлицу вкатился клуб морозного воздуха, охнула легко одетая Шалава Непутятична. Кудыка выглянул. Красив был и ужасен вид из оконца боярского терема. Именно отсюда, вон с того выступа внизу, бросался когда-то в озеро молодой купец Мизгирь. Кудыка невольно забоялся и отвёл взгляд от ниспадающей к остекленелой воде крутизны.
Посмотрел вправо, влево — и дух перехватило. На резной уступчатой полке окна, комкая у груди верхнюю одежонку, стоял над бездной в одних портках синеглазый красавец Докука. А полочка-то — шириной в ладошку…
Кудыка выдохнул, ещё раз поглядел вниз и решительно прикрыл окно.
— Не-ет… — протянул он как можно более небрежно. — Никого там нету…
— Как нету? — истошно закричала Шалава Непутятична и, оттолкнув древореза, кинулась, дура, к оконцу.
— Что ж, прямо на дворе сечь будут? — упавшим голосом вопросил Кудыка.
— Озябнуть боишься? — ехидно осведомился старый седатый храбр, развивая длинный сыромятный кнут. Со свистом рассёк накрест воздух и, кажется, остался доволен снастью.
— Ты солью-то его вымочил? — озабоченно спросил Блуд Чадович, угрюмо прислушиваясь к разноголосым взвизгам, доносящимся из терема. Там унимали Шалаву Непутятичну и, судя по звону затрещин и грохоту утвари, никак не могли унять.
— С вечера ещё, батюшка, — бодро отвечал старый храбр. — Это уж как водится… Была бы спина, сыщется и вина.
Тут в тереме и вовсе заверещали в свин голос, и боярин беспокойно оглянулся.
— Никак до коромысла добралась?..
Храбры неловко шевельнулись, скрежетнув крупнокольчатым железом байдан. Нежная Шалава Непутятична, хотя и росла в тереме, ветром не обвеенная и дождичком не обмоченная, а коромыслом владела не хуже теплынских баб. А уж как дрались коромыслами теплынские бабы — страсть да и только! Бывало, что и конных с седла сшибали…
Продрогший до мослов синеглазый красавец Докука всё никак не мог попасть красной скрюченной пятернёй в рукав полушубка.
— Зря одеваешься, — хмуро сказал ему Кудыка. — Всё равно сейчас раздеваться придётся…
Не отвечая, красавец вдел наконец руку и нагрёб на себя полушубок. Из лохматой щели вздёрнутого ворота смотрел теперь на Кудыку синий вытаращенный от ужаса глаз.
— С-скажи ему: п… п-прости… б-батюшка…
— А сам-то что ж? — буркнул Кудыка.
— Г-губы смёрзлись…
Шум в тереме приутих, и боярин вновь повернулся к древорезам. С упрёком взглянул Кудыка на счастливое нечётное солнышко, падающее в далёкое Теплынь-озеро. Тресветлое уже остывало, наливалось нежно-алым, и взмолился Кудыка:
— Помилуй, добросиянное…
И ведь помиловало, вот что дивно-то! Курносый храбр Нахалко, с пониманием воздыхавший, глядючи на недавних сотрапезников, отвернулся высморкаться — да так и замер, уставясь поверх ограды. Со стороны ребристо замёрзшей Сволочи приближался небольшой санный поезд. Внезапным дуновением донесло звонкие греческой выковки колокольцы.
— Никак князюшка?..
Забыв про Кудыку с Докукой, кинулись отворять главные ворота с башенками, и вскоре сильная караковая лошадка внесла на широкий боярский двор обитые кожей княжьи санки. Утративший привычную неторопливость боярин самолично отстегнул меховую полость. И вот, путаясь в просторной дорожной шубе, выбрался из саней теплынский князь Столпосвят, как всегда, скорбный какою-то высокой думой.
Постоял, склонив головушку, потом явил смуглый лик свой, обрамлённый чёрно-серебряной брадою, и, вздёрнув дремучую бровь, пристально оглядел боярина и прочих, словно бы видя всех впервые. Узрел колоду, верёвки, застывшего с кнутом в руке старого храбра, наконец Кудыку с Докукой и поворотился к боярину.
— За что драть мыслишь? — спросил раздумчиво.
Блуд Чадович крякнул, оглянулся на терем. Звона-грохота из хором больше не доносилось, лишь мерещились подчас тихие рыдания из светлицы.
— Да обоз, вишь, разбили с Теплынь-озера, — нехотя и соврал, и не соврал боярин. — Возчиков побили чуть не до смерти… Как теперь с них пошлину брать прикажешь?..
— Чуть… — повторил напевно князюшка и горестно покивал. — Худо… Худо, что чуть… До смерти надо было, а не чуть… — Выпрямился, полыхнул очами. — Теплынцы!.. — Зычный голос его возрос, отдался во всех уголках двора. — Был я сейчас у царя-батюшки… Плох, плох батюшка наш, совсем плох… Как понурая лошадка: куда за повод поведут, туда и идёт… А только указ этот, теплынцы, он не писал!..
Все так и ахнули. Подались бородами к князюшке, выкатили зенки.
— Кто написал, спрашиваете? Отвечу… — Голос Столпосвята сошёл на рокочущие низы и смолк. Двор — как вымер. Одни лошадки переминались да фыркали. Князь же, словно забыв о застывших в ожидании подданных, вновь погрузился в думу. Потом очнулся и выговорил брезгливо: — Брат мой Всеволок с боярами со своими — вот кто!