Лицо брюнетки показалось лишенным теплоты и нежности. Сидела незнакомка от него достаточно далеко, повинуясь внутреннему неосознанному импульсу, он подошел поближе к ее столу – и впрямь хороша, сочная привлекательность еще не перезревшей женщины под сорок; она поднялась, и Дан отметил окатистость фигуры – отраду жадных мужских взоров. Опущенные уголки губ, острый нос, пучок схваченных резинкой длинных, с мелкими завитушками по концам, волос рождали почти законченную картину, не хватало окончательного штриха, но какого – Дан не ведал. В профиль она напоминала строгую птицу с черным оперением, готовую, если понадобится, к немедленному отпору. Посредине сиреневой кофточки, между впечатляющими холмами, виднелась пластиковая карточка красного цвета. Он разглядел две буквы шифра: Юл.
Обед заканчивался. Брюнетка, не замечая пристального взгляда, двинулась к выходу, Дан следом. Женская походка служила ему еще одним важным определением характера и манеры поведения. Он мог бы составить достаточно точный и емкий портрет, скажем, ковыляющей или семенящей особы, понятно, не самой по жизни благополучной и успешной; или скользящей, словно передвигающейся на колесиках, или подпрыгивающей, прыскучей, олицетворяя молодость и оптимизм. Идущие стремительно, никого не замечая, – большей частью чем-то озабочены, энергичная мужеподобная походка – точно бизнес-леди, в личной жизни швах, хватается за работу, как за соломинку. Про вихляющую походку, с бедра на бедро, и говорить нечего – тут все ясно, максимально усиливает сексуальные сигналы, особенно впечатляет при ходьбе на высоких каблуках.
Странно, он не мог определить характер и наклонности незнакомки под кодовым именем Юл – ее походка ничего не выражала, вероятно, потому, что шла она медленно в снующей толпе. Шаги ее ни на что не намекали.
Дан не подошел к ней, не завел ни к чему не обязывающий разговор, хотя повод напрашивался сам собой – они были в одной, помеченной красным цветом группе и сам бог велел познакомиться. Так иногда с ним происходило и раньше: вдруг мозг выключался, речь парализовывалась, он не мог произнести ни одного внятного слова, словом, наступал ступор, возникавший при виде женщины, к которой он испытывал внезапную тягу, и требовались немалые усилия выйти из оцепенело-сумеречного состояния.
3
После обеда он побродил с полчаса по аллеям возле пансионата, понежился на проступившем сквозь облака солнышке и отправился в номер. Разложил диван, улегся, не раздеваясь, и смежил веки. В последний год он почти регулярно позволял себе часок-другой отдаться объятиям Морфея, как характеризовал дневной отдых. Старик Болконский прав: дообеденный сон – серебряный, послеобеденный – золотой. Дан предпочитал золотой.
Сейчас сон не шел, в мозгу, как на экране, прокручивались не связанные между собой, хаотичные видения и картины, причудливо вились, мельтешили, словно назойливая мошкара, изредка возникала брюнетка Юл и мигом исчезала, и незаметно, исподволь экран переносил в события совсем недавние, обусловившие нынешнее пребывание Дана среди таких же, как он, добровольных участников по меньшей мере странной и в чем-то полубезумной затеи.
Началось со случайного разговора с давним приятелем, когда-то вместе по заказу написали звонкую книжку о только что закончившейся победоносной войне с соседним государством, встающая с колен Славишия оттяпала лакомый кусок чужой, омываемой морем территории и две большие области у соседей, прежде именуемых братьями, враги вокруг подняли вой и побудили прекратить боевые действия, хотя захваченную землю проигравшим никто не вернул. Как принято, последовали вражеские санкции и контрсанкции против врагов – и самих себя – по части запрета импортной еды. Выживающая кое-как страна приняла наказание внешне безропотно: знала кошка, чье мясо съела, но внутри ощерилась злобой и ненавистью против проигравших, раздуваемое зомбоящиком пламя могло, казалось, спалить дотла, однако превратилось в холодный бенгальский огонь.
На ту войну спустя годы смотрели по-разному, гром победы сменился разочарованием – а надо было ли проливать кровь, чужую и свою, потом опять возобладала гордость за проявленные силу и величие, и вот теперь, под влиянием теплых ветров обещанных перемен, войну с соседями старались не вспоминать всуе, а если и вспоминали, то без радости и упоения.
Дан стыдился книги, начириканной ради высокого гонорара вдвоем с приятелем, тоже журналистом и писателем, старался нигде не упоминать, а приятель, которому мирволили некоторые влиятельные особы, напротив, кичился авторством, фрондировал, злобно отвечал критикам в Сети, заслужив в определенных кругах репутацию нерукопожатного. Дан однако не порвал с ним отношения: изредка приятель звонил, Дан отвечал.
Пересеклись они в театре, на премьерном спектакле пьесы-антиутопии молодого модного драматурга, столичная культурная публика, презрев высокую стоимость билетов, валом валила, действие на сцене в руках культового режиссера превращалось в ныне дозволяемую, в определенных, конечно, пределах, сатиру. Дан знал режиссера-прибалта, тот выделил контрамарку, как ее называли в старину, и Дан заполучил место в седьмом ряду по центру, сэкономив энную сумму, вовсе не лишнюю в его одиноком холостяцком положении и отсутствии твердого, стабильного заработка.
В антракте он наткнулся на соавтора, ведущего под руку жену, худющую, с выпирающими ключицами крашеную блондинку, подвинутую на диетах, о чем злорадно сплетничали в Сети ненавистники приятеля. Тот обрадовался неожиданной встрече, полез лобызаться, Дан едва уклонился, приятель, не обращая внимания, увлек его за собой, препоручив субтильную супругу какой-то ее знакомой.
– Сто лет не виделись! Ты служишь или по-прежнему на вольных хлебах? Прокормиться, не служа, нынче тяжело. Я в минкульте подвизаюсь, участвую в выделении грантов на патриотические фильмы. Дело хлебное, скажу откровенно… Кстати, ты почему не носишь? – и указал на прикрепленный к левому лацкану своего твидового пиджака позолоченный знак с чернением: сверху элементы короны, под ними тонкая изломанная линия на манер провисшей ленточки, виньетки по бокам, в центре слова: “Патриот первой степени”.
– Дома забыл, – ничего лучше не придумал с ответом.
Приятель понимающе хмыкнул: ну-ну…
Появлению этих знаков и сдаче экзаменов за право их получения предшествовала бурная дискуссия в зомбоящике и СМИ. Страсти бушевали нешуточные: одни встретили идею с пониманием, одобрением и даже восторгом, другие – с глухой ненавистью, завуалированной в туманные рассуждения об истинной сути такого явления как патриотизм; звучали знаменитые имена, сподобившиеся оставить нетленные высказывания по сему поводу; в конце концов, было принято решение учредить знаки трех степеней, в зависимости от результатов экзаменов и общественного лица претендента – замешанные в демонстрациях, шествиях, пикетах и прочих противоправных акциях не имели шансов обзавестись такими знаками. Иными словами, некоторых автоматически отсекли от возможности гордо носить знаки отличия гражданина Славишии. Впрочем, они и не стремились к этому – и вообще, дело вроде бы добровольное, никто никого не неволил…
Дан решил в эти игрушки не играться – патриотизм он понимал по-своему, не так, как большинство, ему казалось – понимал правильно, памятуя ставшее расхожим, но от этого не менее точным высказывание одного заокеанского социалиста: “Я из тех, кто хочет выстирать флаг, вместо того чтобы сжечь его”. А еще он часто повторял про себя фразу великого, не оцененного на родине писателя, совершившего историческое путешествие из столицы в Гребешки: “Что же, и я Славишию люблю. Она занимает шестую часть моей души”.
– Слушай, есть новость. Сногсшибательная, – приятель заговорщически подмигнул и приблизил лицо. Пахнуло несвежим запахом изо рта. – Затевается необычный эксперимент, медико-психологический, или как его там черта назвать. Все пока в тайне. Ищут добровольцев, согласных испытать новое средство на предмет освобождения от якобы пропитавшей нас всех лжи. Ни больше ни меньше! Представляешь?! И неплохие деньги сулят. Кому-то наверху неймется вставить свои пять копеек в процесс высвобождения от вериг прошлого… Ерничаю, но смысл таков. Умникам кажется: главная наша беда, что все давно живем по лжи, не отличаем от правды, погрязли в дерьме, забыли, что есть святое понятие. И живем все хуже, беднее, бесперспективнее, со всем миром в ссоре, никаких надежд, бабы рожать не хотят… Короче, умники пропаганду намерены изменить, вектор перенаправить. Если заинтересует, позвони, дам координаты организаторов, попробуй, заодно заработаешь…
С этого и началось.
Приятель вывел на устроителей, куратором их считался замруководителя администрации президента, сын века, из поколения Z, родившийся в самом начале двухтысячных и прослывший вольтерьянцем. Для него и немногих исповедующих свежие идеи коллег настало подходящее время, они из кожи вон лезли, дабы не упустить свой шанс. Возможно, именно в шалой голове вольтерьянца и зародилась мысль использовать на практике разработанные в потаенных кабинетах сверхсекретного Института пилюли правды.
Дан заполнил анкету, похожую на существовавшие в приснопамятные годы, когда его не было и в помине, но о которых был наслышан, вопросы заковыристые, он с ними справился, придраться вроде не к чему: литератор, автор полутора десятков книг, документальных и художественных, работал в известных изданиях, их, правда, закрыли как неблагонадежные, однако он там не был на первых ролях, никого из властей предержащих особо не раздражал. На зомбоящике не служил, это, бесспорно, минус, хотя для участия в эксперименте значения не имеет – он тоже врал в своих писаниях, прикрывался ложью, прекрасно понимая пагубность сего, так делали почти все, за исключением десятка-двух ярых диссидентов, однако по сравнению с выдумками на федеральных каналах его ложь выглядела мизерной, ничтожной, как жалкий, то и дело иссыхающих мутный ручеек в сравнении с водопадом нечистот, обрушивающихся на головы зомбозрителей. К тому же в правду верят только мошенники, потому что верить можно в то, чего не понимаешь, – вычитал у знаменитого историка Славишии.