1
Вертолетчики взяли Малышева с коржовского рудника.
Многие здания были уже затоплены с крышами. Поднявшись по веревочной лестнице на вертолет, Малышев увидел этот подводный город с необыкновенной ясностью. На улицах между домами зеленели еще не успевшие погибнуть растения. Двери были открыты то ли людьми, бежавшими от опасности, то ли напором воды. Захваченная наводнением, а может, раньше испортившаяся, машина стояла на небольшой площади перед домом, на котором отчетливо виднелась вывеска: «Сберегательная касса».
И казалось, что просто загустел воздух, стал более плотным, оставаясь все таким же прозрачным, и сейчас из домов выйдут люди, шофер машины, получив деньги, а может, наоборот, вложив в сберкассу очередную зарплату, — ведь вон же виден плакат: «Храни излишки на сберкнижке!» — хлопнет дверью и пойдет к своему грузовику, засовывая поглубже в карман сберкнижку, дети примутся играть в пятнашки или в расшибалочку у каменного забора, все сразу оживет, зашевелится…
От винта вертолета, развернувшегося наконец, пошла рябь, и все действительно зашевелилось в этом чудном плотном воздухе, меняя очертания и пряча только что показанные тайны… Севостьянов сел в амфибию Малышева, взял на буксир понтоны и повез над городом очередных пассажиров в сторону Ташбая.
Вертолет еле полз в разреженном воздухе, мотор задыхался, и так же задыхался капитан, а где-то вдали, за плотной завесой жидкого воздуха, ему все виделось лицо Томы, а потом по этому воздуху шла рябь, искажая ее черты, и лицо расплывалось, становясь, как и в памяти, самодовольным и пренебрежительным, что больше всего ненавидел в ней Малышев. Вот и сейчас: за каким чертом ее понесло сюда? Почему она даже не написала ему? Ведь она прилетела до катастрофы, значит, могла бы перед вылетом дать телеграмму, и Малышев встретил бы ее на аэродроме, а уж потом, если так надо, ехала бы в этот треклятый Темирхан…
И невольно вздрогнул: а если бы попала под обвал? Одной лишь случайностью можно объяснить отсутствие жертв.
Очень хотелось пролететь над гляциологической станцией и попросить вертолетчиков сбросить там вымпел с письмом, но вертолет еле тянул, надо было воспользоваться тем запасом мощности, что еще оставался у мотора, и пройти мимо южного склона, посмотреть, не грозят ли новые оползни и сели. Если в озеро рухнет еще такая горка, тогда никакими каналами от катастрофы не спасешься!
Малышев перешел в кабину вертолетчика — там был хороший круговой обзор, — положил на колени планшет с картой и принялся привычно отмечать угрожаемые участки. Он был прав, когда предлагал немедля обстрелять обвалоопасные участки из минометов. Таких он насчитал до двух десятков.
Вертолет перевалил через злополучную плотину, и внизу открылся кишлак, плато старого русла и длинная цепочка шурфов, над которыми все еще вспыхивали фонтанчики выбрасываемой земли и гальки. Только теперь фонтанчики были мелкие, редкие, землекопы углубились на шесть — восемь метров, землю подавали медленнее. Но Малышева удивило другое: дойти до контрольной отметки за эти три дня они не могли. И он впервые подумал: почему секретарь так внезапно вызвал его с озера? Неужели на канале что-то случилось?
Вертолет пошел вниз и повис над площадью, раздувая пыль, мелкую гальку и конский навоз. Потом встал на шасси, и Малышев торопливо спрыгнул на твердую землю.
2
В штабе был один Адылов. Он пил зеленый чай, потирая усталое лицо. От глаз растекались густые тени.
— Садитесь, капитан. Пейте! Только чаем и спасаюсь. И вам советую. Ну, что там?
Малышев раскинул свою карту на столе, потеснив чайник и пиалы.
— Подножие ледника отрывается и всплывает. Возле станции масса битого льда.
— Чем это грозит?
— Когда начнем спуск воды, лед двинется по течению. Возможны заторы в головной части канала.
— Ваши предложения?
— Перебросить через завал еще несколько понтонов. Они там все равно нужны — надо обстрелять обвалоопасные высоты. Обстреливать придется с понтонов. Потом, когда канал будет готов, понтоны можно будет поставить перед головной частью канала, они задержат лед.
— Опасно для тех, кто будет на понтонах.
— Можно попробовать расстрелять особо крупные льдины.
— Учтем. В два часа все члены штаба будут здесь, тогда и посоветуемся.
— Как с подготовкой взрыва?
— Ваши саперы делают чудеса, да и колхозники не отстают. Первый взрыв назначен сегодня на пятнадцать ноль-ноль.
— Почему первый? — изумленно спросил Малышев.
Адылов поморщился, словно испытывал острую внутреннюю боль. Да так оно и было. Он чувствовал жалость к этому молодому и смелому человеку, а защищать приходилось трусость и оглядчивость робкого бюрократа. Он невольно отвел глаза к бумагам на столе, словно отыскивал среди них ту, на которую должен сослаться. И действительно отыскал такую: докладную Ованесова. Пододвинул бумагу Малышеву, сказал:
— Ованесов все-таки настоял на своем. Сперва убедил Рахимова, а тот пристал к Уразову, и вот добились… Читайте.
Ованесов опять предупреждал, что сильный и глубокий взрыв может изменить режим обвальной массы и привести к прорыву воды. С его точки зрения, следовало расчленить операцию: предварительный взрыв на глубину шесть — восемь метров, затем расчистка дна будущего канала и дополнительный взрыв. На докладной были две резолюции: Рахимова и Уразова…
Он отодвинул бумагу так осторожно, словно она тоже могла взорваться, и взглянул в окно. Работа на трассе явственно замедлялась. Шурфы достигли проектной отметки. Но это была не отметка Малышева, это была отметка трусости.
Адылов проследил за его взглядом, спросил:
— Вы туда? Сейчас все там. Один я остался дежурить.
Малышев допил чай и вышел.
В пересохшем русле по-прежнему возились ребятишки. Теперь они обзавелись бреднем и волочили его из лужи в лужу. Кишлак был пуст или казался пустым. На крышах кое-где сидели старики, поглядывая из-под ладони на Малышева и опять обращая взор все туда же, на восток. Скота не было видно, — должно быть, опасаясь беды, перегнали на горные пастбища. А о себе как будто и не думали.
Малышев прошел в свою палатку. Аверкина не было, — видно, тоже ушел на канал. Но чайник с горячей водой был закутан в шинель и еще не остыл. Малышев быстро побрился, сменил подворотничок на гимнастерке и вышел на берег.
Было тринадцать часов.
Командир минного взвода Карцев, узкоплечий, тонкий, будто нарочно приспособившийся проникнуть в любую щель, сидел один в палатке, поставленной за кишлаком. Тут хранилась взрывчатка, и лейтенант тщательно пересчитывал взрывные заряды и укладывал их в заплечные ранцы. Минеры подходили по очереди, каждый брал ранец и осторожно нес его к шурфу. Там самые опытные подрывники заряжали минные галереи. Взрыватели Карцев собирался поставить сам. Он действительно умел пробраться в любую щель.
Малышев постоял за спиной лейтенанта, последил за его тщательной и тонкой работой. Дождавшись, когда Карцев опустил усталые руки на колени, чтобы дать им отдых, спросил:
— Как же это произошло? На сколько дней растянется вся операция? Они посчитали?
— Я посчитал, — сурово сказал Карцев. — Саперы посчитали. Колхозники посчитали. Они обиду очень здорово понимают. И решили: второй взрыв — и последний! — понял, командир? — через три дня. И никаких ованесовых! Кто отвечает? Мы или товарищ Ованесов, который взрывов и в глаза не видал, а тем более научных, на выброс? Я так и доложил товарищу Уразову.
— А что сказал полковник?
— Даренкова вызвали в штаб округа, тебя отправили на озеро, а уж потом Ованесов начал пугать.
Его узкое лицо стало злым, но злость тут же схлынула. Руки сами потянулись к зарядам. Он тихо сказал:
— Иди на плац, Павел. Я тут справлюсь…
Да, он справится, подумал Малышев. Но что еще придумает товарищ Ованесов? Есть же такие люди — не только сами боятся, но и стремятся запугать других. Как будто в компании даже и трусить легче. И что скажет товарищ Уразов, который так горячо поддерживал Малышева, а потом вдруг уступил этому настойчивому трусу?
Капитан вышел на речной обрыв, посмотрел, как под ярким голубым небом шли один за другим переносчики опасного груза, тщательно соблюдая уставную дистанцию. Жителям запретили движение по этой опасной дороге, только пригнувшиеся фигурки минеров выделялись на голом пустынном фоне. Солдаты шли привычным шагом, оставляли свой груз у шурфов, делали крюк и возвращались другим путем.
Малышев пересек русло, теперь оно было совсем сухое — солнце успело нагреть камни, редко-редко где остались озерца.
Он прошел от головного шурфа вниз по будущему каналу вдоль всего ряда подготовленных под фугасы колодцев. Иные были уже заполнены толом, возле них стояли часовые, другие еще докапывали, зачищали, но Малышев видел, что к трем пополудни все будет готово.
Уразов встретил Малышева крепким рукопожатием, но казался смущенным. Этот человек не любил недоговоренности, поэтому он отвел Малышева на балкон и прямо спросил:
— Мы поступили неправильно?
— Да, — спокойно ответил Малышев.
— Но расчеты Ованесова…
— На столе у Адылова лежат анализы почвы, сделанные буровиками. Там же находятся карты разрезов контрольных шурфов. Эти документы показывают, что плато составляют плотно сцементированные конгломераты, не поддающиеся мгновенному разрушению. Ованесов просто испугался ответственности.
— Вон вы как рассматриваете? — удивленно протянул Уразов. — А если мы переиграем?
— Уже нельзя. Галереи заполнены взрывчаткой.
— Жаль, что вас так поздно отозвали с озера!
— И этого уже не исправишь.
Они вернулись в кабинет.
Ованесов встретил Малышева откровенной улыбкой. Малышев подумал: радуется, что удалась маленькая интрига. Теперь все лавры попадут в его суп. Как же, взрыв произведен по его проекту! Но злость почему-то пропала. Вспомнил, что и саперы, и колхозники обещали ускорить пробивку новых шурфов. Значит, в назначенный срок они уложатся, несмотря на происки Ованесова. А уж кто воспользуется плодами этой победы, неважно, лишь бы река ожила…
Ему предоставили слово.
Малышев разложил схемы шурфов, данные буровиков, разрезы минных галерей. Ованесов, разглядев эти исполненные в цветных карандашах чертежи, смутился и поглядывал на Малышева испуганно. Но Малышеву не хотелось терять время на перебранку. Он сразу начал:
— Мои разведчики доложили, что завал достаточно уплотнился и стал мощной преградой. Я сожалею, что вместо единовременного взрыва операция расчленена на три части, но менять что бы то ни было уже некогда. Поэтому считаю, что взрыв должен быть одновременным по всему руслу. Такой взрыв выбросит большую часть породы из русла, и очистка русла для следующего взрыва займет минимальное время. Можно будет сразу пустить в ход бульдозеры и экскаваторы, а в тех местах, где отметка окажется достаточной, немедленно начать пробивку второй серии шурфов. Так мы хоть немного сэкономим время, которое отняли сами у себя из трусости…
Он заметил, как покраснел Ованесов, заметил гневный взгляд Уразова, брошенный на инженера, и усмехнулся. Маленькую месть он все-таки учинил. Адылов, кажется, ведет протокол, пусть запишет и это. Ему-то возражения Ованесова — действительно как нож в сердце. У него скопились все сводки с поливных земель, где уже гибнут посевы…
Ованесов промолчал. И хорошо сделал. Малышев знал, что в личном споре Ованесов не сумеет опровергнуть возражений. Да и убедить остальных Малышеву было проще: за его плечами опыт взрывника, а что у Ованесова, кроме амбиции?
Уразов спросил:
— Не разрушит ли такой мощный взрыв дома́ кишлака?
— Взрыв производится линейный. Надо лишь закрыть выход из кишлака на берег, чтобы не было несчастных случаев. А если и вылетят стекла в каком-то доме, ничего не поделаешь.
Адылов подсказал:
— Жителей из прибрежных домов лучше всего выселить на время взрыва.
— Не отразится ли взрыв на прибрежном шоссе? — спросил Рахимов. — Там несколько оврингов и много опаснопроходимых мест. А на подходе — экскаваторы. Хороши мы будем, если обвалим в эту трудную пору собственную дорогу…
— На шоссе отправлены махальные, — сказал Малышев. — Они должны приостановить движение и затем проверить состояние дороги после взрыва.
— А вы, я вижу, все предусмотрели, — усмехнулся Уразов.
— Взрывник обязан думать до взрыва…
— А я бы все-таки предупредил низовые кишлаки о взрыве. Пусть временно эвакуируют жителей. Если завал не даст подвижки, люди спокойно вернутся по домам. А если…
— Расчеты довольно убедительны, — возразил Адылов. — Да и не поймут люди нашей тревоги. Они уже поверили, что мы выручим их…
Больше никто не возражал. Столпились у повешенной на стену схемы: новое озеро было изображено в северо-восточном углу грубым синим пятном; пятно это ограждала с запада широкая рубчатая полоса, изображавшая обвальную плотину; а на запад вдоль реки, представленной извилистой линией, под которой сейчас подразумевалась уже не вода, а бывшее русло, изображена будущая река, рукотворная, если у людей хватит сноровки ее пробить. Пока что они накопали тут ямки и ямищи, которые тоже были изображены на грубой этой схеме и помечены почему-то крестами, словно могилы.
Малышев и сам смотрел на свою схему с некоторым возбуждением — уж очень многое стояло за нею. Прошло три дня, за это время он был и топографом, и взрывником, и разведчиком. За эти три дня здесь возникла надежда на спасение, и за эти же семьдесят два часа он нашел и потерял свою единственную надежду на счастье, — не мог же он не признаться себе, что Тома встретила его удивленно-враждебно, будто он гнался за нею и догнал. А он лишь пытался объяснить, что не подозревал о ее присутствии на гляциологической станции… Что ей там понадобилось? Опять герой? Каждый раз, когда она отыскивала для себя и для газеты нового героя, — так уж у них повелось чуть не с первого дня! — Малышев думал: «Это и есть ее герой!» Или: «Этот и будет ее героем!»
Правда, до сих пор, видно, попадались не те герои, но ведь найдет же она когда-нибудь настоящего, какого ищет? И кто мог привлечь ее внимание на этой богом забытой среди гор и ледников станции? Малышев успел присмотреться к тем людям. Молодые парни вроде него самого, а радист и курчавый аспирант, которые смотрели на Тому, как на икону, наверно, только и умеют молиться. Они тут третий год, ни одной женщины среди них нет, они, наверно, отвыкли уже от вкуса женских губ, не помнят, как ласково падают на плечи мягкие руки. Был там еще немолодой начальник, он больше других пришелся по душе Малышеву, но ведь он старик! Сухой, жилистый, суровый. Администратор он, и, верно, хороший. Как он быстро всем нашел место — и детям, и солдату, и ему, Малышеву, но не было у него на лице ни улыбки, ни мягкости. Таких Тома никогда и за людей не считала…
А может, она и на самом деле приехала за материалом? Но почему она ни слова не написала о своем приезде, почему испугалась этой встречи? И как она объяснит этим ученым, кто он ей?
Тут Уразов взглянул на часы, сказал тихо:
— Четырнадцать тридцать. Начали, товарищи!
Малышев почувствовал, как все посторонние мысли исчезли. Начиналось действие, и теперь о постороннем думать нельзя. Тем более при опасном действии. И даже если все предусмотрено и обговорено заранее с такими деловыми людьми, как его офицеры, как Адылов и сам Уразов. Говорят же, что на беду раз в сто лет даже деревянная палка стреляет. А у них не деревянная палка, у них несколько десятков тонн аммонала!
Малышев взял трубку полевого телефона, притулившегося возле адыловского стола, сказал лейтенанту Золотову, чтобы объявлял тревогу и проследил: людей со взрывоопасной территории удалить; выход из кишлака на берег реки перекрыть; особо приглядывать за детьми; махальные на берегу пусть укроются за дувалами, мелкий каменный выброс не учтешь, галька может и по берегу шарахнуть, а это похлеще, чем картечь; позвонить махальным на тракт, пусть ждут пятнадцати часов, взрыва, а после взрыва откроют дорогу только через полчаса, вдруг какая-либо мина не сразу сработает: детонация по земной волне и по колебанию не всегда помогает, порой и обрывает запальные шнуры.
Все это он сказал четко, ясно, понятно, как полагается по уставу взрывных работ, и Золотов каждое отдельное приказание повторил. Малышев оглянулся, посмотрел на хмурые лица членов комиссии и жестом заботливого хозяина пригласил:
— Прошу на наблюдательный пункт!
Люди вышли не толпясь, но и не задерживаясь: впереди Малышев, как главное ответственное лицо за взрыв, за ним Уразов, как самый главный здесь, а за ними инженеры, заместитель министра, аксакалы — председатели колхоза и кишлачного совета, а потом комсомольские руководители, командиры добровольческих бригад. На улице Малышев еще раз оглядел всех, сказал:
— На наблюдательном пункте останутся только члены комиссии и два аксакала — председатели.
Тогда молодежь и другие, кому места на пункте в блиндаже не обещали, отступили и пошли в гору. Там Малышев заранее приготовил смотровую площадку в пределах безопасности, знал, что иначе люди побегут хоть под каменный дождь, лишь бы увидеть его работу. А работой своей он не мог не гордиться.
Для наблюдательного пункта приспособили небольшую пещерку на правом берегу реки, за линией шурфов, перекрыв ее наскоро плитами бетона. В плитах пробили бойницы, как для пулеметов, вытянули конуса вперед, чтобы случайный камешек не выбил глаз тому, кто прильнет к бойнице. Из каждой бойницы видна была вся линия шурфов, а когда они ахнут и выкинут грунт направо и налево, откроется и линия будущего канала.
Лейтенант Карцев был уже тут: возился с машинкой-взрывателем, перекидывал разноцветные проводки направо и налево, укладывал по одному ему известной очередности. Он-то знал, что делает: взрывная молния, которой надлежит произвести работу тысяч людей, пробежит от машинки-взрывателя в строгой последовательности.
Карцев только на мгновение выпрямился, приветствуя гостей, и снова согнулся, гибкий, щупленький, совсем еще мальчишка. Плотно сбитый, крупнотелый Уразов даже покосился на командира-подрывника: Малышев с его возрастом и спокойствием ему больше нравился. Он принялся примащиваться к бойницам, выбирая, какая повыше, чтобы спина не устала. Карцев заметил его неловкое положение, кивнул одному из подрывников, тот принес ящик от взрывателей, подсунул Уразову. Оказалось, можно устроиться с удобствами.
Кроме Уразова с удобствами устроились только Малышев да Карцев. Никто не возражал: у них работа, остальные тут приняты по доброте душевной…
Уразов прикинул обзор: пустое ущелье, давно уже замолчавшее, уходило на запад. По краю его белела, словно ворсистая белая нитка, дорога, такая же пустая, как и река: никакой жизни! Двухкилометровая линия шурфов, отмеченная ровными холмиками глины и сланца, стекала туда же на запад и казалась мертвой. И на всем плато ни человека, ни животного.
Он поглядел влево, увидел берег реки и дома кишлака, махальных с флажками, часовых с автоматами — эти сторожко поглядывали и в сторону дворов, и на площадь за дувалами, как бы кто не выскочил ненароком на опасное место, но частенько оборачивались и на гряду шурфов — не прозевать бы сигнала! У них тоже были приспособлены поблизости укрытия, и они далеко от них не отходили.
Сквозь смотровую щель Уразов увидел и верхний наблюдательный пункт, где сошлось до сотни человек; белые бороды аксакалов, колеблемые ветром, отмечали самый первый ряд. Молодежь в синих спецовках чернела позади, а некоторые забрались на гору, повыше.
Малышев посмотрел на часы, потом на Карцева, протянул руку, и в руке сразу оказалась ракетница, поданная одним из взрывников. Малышев негромко сказал: «Внимание!» — просунул ракетницу в смотровую щель. Хлопнул выстрел, и красная ракета взлетела круто вверх по направлению шурфов. В тот же миг солдат с берега как ветром сдуло, а в глубине блиндажа, под руками Карцева, что-то гулко щелкнуло.
И прильнувшие к бойницам люди, и те, что стояли на той стороне ущелья, увидели, как медленно и беззвучно вспучилась черная каменистая земля длинной линией, уходившей глубоко в ущелье. Она поднималась сначала вяло, неохотно, тяжело, словно ей трудно было пошевелиться, — и на самом деле трудно отрываться от родного лона! Сначала она словно бы только дышала, вздохнула раз-другой, и вот начала подниматься все выше, и выше, раздваиваясь пополам, как будто невидимый пахарь поднимал ее плугом, затем дыхание земли перешло в протяжный стон, и стон этот все усиливался, сравниваясь с громом — нет, с тысячами громов, — а вздымающийся вал становился все выше и выше. Он уже достиг высоты кишлака, шагнул еще выше, в полгоры, а потом засвистела шрапнель, завыли снаряды, пыль поднялась до неба. Казалось, шел бой, грохотала мощная артиллерия, рвались ракеты, что-то светилось в гуще пыли и дыма, словно взрывались вулканические бомбы, а потом забарабанило по скале, в которой была пещерка, забило по бетонным плитам. Все разом отпрянули от бойниц, а Малышев движением деревянного запора опустил на смотровую щель тяжелую бетонную плиту. И стало темно.
Скоро подземный шум и надземный грохот стали утихать, теперь удары слышались скользящие, мелкие, и Малышев, налегая на деревянный рычаг, снова поднял бетонную защитную плиту и открыл щель, крикнув в то же время:
— Осторожнее, товарищи!
Все просунулись вперед. Еще ходило взбаламученное море пыли, еще дышала земля, но ветер, поднятый взрывом, откачнулся от гор и вернулся обратно туда, где он родился. Перед людьми открылась черная шевелящаяся река из взорванной, разрыхленной земли, и все с удивлением увидели, что она, эта река, проведена, как плугом, от края и до края, везде почти одинаковой глубины, а все, что прежде лежало в ее ровном русле, отодвинуто метров на десять — пятнадцать в ту и в другую сторону. Стало понятно, что подрывники заранее подсчитали, сколько нужно места для разворота машин, для маневра… Многие порывались выйти наружу, но Малышев прикрикнул и поднял руку. И стало слышно: все еще щелкали камешки, как будто это были отдельные выстрелы кончающегося боя…
Но от смотровой площадки, из-за дувалов и кишлачной площади народ уже валил валом. И Малышев открыл бетонную дверь блиндажа.
На кишлачной площади взревели бульдозеры, экскаваторы. Они показывались из-за домов, и это тоже было как продолжение боя, только, казалось, идут танки. Идут танки после артиллерийской подготовки, чтобы проутюжить окопы и траншеи. И машины на самом деле шли по новому мосту, построенному ротой Золотова, через русло на полной скорости к этой длинной и глубокой траншее.
А Малышев, выйдя из блиндажа, прыгнул в траншею. В руке у него оказалась мерная рейка, а бегущий следом солдат нес охапку цветных флажков.
Малышев воткнул один флажок, второй, и тут же в траншею попрыгали солдаты с ломами, кирками, лопатами, и там, где только что установилась тишина, вновь загремело железо о железо и железо о камень. Отдохнувшие саперы начали вторую очередь шурфов.
И на западном конце этой траншеи, куда побежал, спотыкаясь и поскальзываясь на мокрых, выброшенных взрывом камнях, Ованесов, тоже замелькали флажки, там спрыгивали вниз дехкане в подоткнутых за пояс халатах с кетменями и лопатами, и опять крылато полетела выбрасываемая земля.
Уразов стоял на краю траншеи, смотрел на завал, потом туда, где курились фонтанчики земли, и чувствовал то смелое освобождение от страха, которое приходит, когда видишь силу человека. Ему нравились и Малышев с его солдатами, и колхозные добровольцы, и он уже прикидывал в уме, когда победа будет достигнута полностью. Так, вероятно, полководцы в штабах обдумывали планы последних сражений с фашистскими войсками, стоя на берегах немецкой реки Шпрее, а Днепр и Волга казались столь далекими, что вспоминались не сражения на тех реках, а их ширь и простор, их величавое течение, будто и не было там сражений…
3
Малышев не любил бездеятельных людей.
Возможно, это происходило потому, что для него много лет подряд каждый день начинался трубной побудкой, затем приходили начальники, командиры, раздавали задания, приказы, сыпали команды, а то и выговоры, если он проявлял леность или — упаси боже! — сомнения в справедливости того или иного приказания, и затем все шестнадцать часов бодрствования он уже не принадлежал себе, а лишь исполнял то, что от него требовалось.
Но вот прошли годы длительной и утомительной учебы, Малышев давно уже командир и даже, как говорят характеристики, решительный, волевой, у него под командой несколько сотен людей, и он не переносит бездеятельных, безынициативных, нерадивых. Но все это относится к солдатам, к подчиненным. Какое же он имеет право думать, будто эти ученые, которых он видел каких-нибудь десять — пятнадцать минут, и есть бездеятельные люди?
А может, он относится к ним враждебно потому, что они чем-то привлекли к себе Тому? А чем? Она всю-жизнь ищет и находит героев. Какого же героя обнаружила она на этом островке среди ледников — на гляциологической станции?
То, что надо иметь характер, чтобы жить из года в год в этой почти монашеской обители среди ледников, — это нельзя не признать фактом. Конечно, можно сказать и так: ушли от жизни и отсиживаются в этой глуши. Но вряд ли это самое удобное место для «отсиживания». Пожалуй, можно найти что-нибудь и поуютнее. Однако сейчас Малышеву все отчетливее казалось, что люди эти там, на станции, не заслуживают иного определения, как бездельники.
Он пытался быть справедливым. Он поговорил о гляциологах и с Адыловым, и с Ованесовым, спросил про них и у двух аксакалов — председателей. Даже с Уразовым перебросился несколькими словами. И никто не мог ему сказать с достаточной отчетливостью, чем же они там занимаются. Прогнозом таяния ледников? Изучением гор? Но не смогли же они предсказать, даже не предсказать, а хотя бы предположить, что гора Темирхан расколется надвое и одна половина ее сползет в долину и перекроет реку. И насчет таяния они ничего, видно, не знают, потому что вдруг ледник начал колоться на части и всплывать. А это уже совсем ни к чему ни Малышеву, руководящему спасательными работами, ни людям, которых он пытается спасти от катастрофы. По-видимому, там действительно отсиживаются настоящие бездельники.
Так кто же из них показался Томе настоящим героем?
Но, задавая себе этот вопрос, он тут же понимал, что совсем не те люди возмущают его, его возмущает Тома.
На станции он приметил только красавца радиста да молоденького аспиранта, а начальник Чердынцев ему даже понравился: жестковатый, сухой, деятельный, каким и должны быть начальники. Пройдет еще несколько лет, и Малышев сам воспитает в себе эти качества. Сейчас ему еще далеко до настоящего командира. И хотя характеристики ему дают положительные, в личных беседах то командир полка, то командир дивизии нет-нет да и намекнут, что у него еще недостает чувства дистанции, которое отличает опытного офицера от молодого. Это чувство дистанции он и проявит, когда снова попадет на гляциологическую станцию. А попасть туда надо, и как можно скорее.
Уразов не стал возражать, когда Малышев сообщил, что должен вылететь на озеро: там его солдаты. И хотя сводки от сержанта поступали благополучные — женщины и дети перевезены с рудника, грузы доставлены на рудник, капитан Соболев, пробившийся таки к Ташбаю, принял и переправил эвакуированных на восток, в город, — все равно Малышев должен был навестить свой десант. И попутный вертолет под рукою, летит на рудник Коржова с медикаментами и продуктами.
Вертолетчики вылетели рано утром, когда нисходящие и восходящие токи воздуха еще чуть заметны, только изредка вертолет проваливается, словно попадает в вакуум, но все же полет приятен…
Над завалом зависли ненадолго, Малышев осматривал гребень завала, то место, где придется взрывать эту перемычку, чтобы начать спускать воду. На завале теперь каждый день дежурили альпинисты — подъем стал почти безопасным, обвал перестал дышать. Только порой как бы сами собой вдруг скатывались небольшие лавины, но работе они не вредили, солдаты уже отошли от подножия завала. А альпинисты отыскали несколько подъемов, где камень и сланцевая глина плотно слежались. Вон и палатка альпинистов, скалолазы выбежали, машут руками и альпенштоками, приветствуют пилотов. Малышев взглянул попристальнее на озеро, которое сторожат эти альпинисты, и взгляд его стал острым и сердитым.
Озеро подходило к самому краю завала.
Когда вертолетчики по просьбе Малышева опустились пониже, стало ясно: через неделю оно перехлестнет гребень этой дамбы и хлынет на кишлак.
Малышев сразу забыл, зачем он отправился на озеро. Вынул из планшета бланк радиограммы, набросал несколько строк. Он просил начальника гляциологической станции по возможности быстрее составить прогноз повышения уровня воды: должны же у гляциологов быть хоть какие-то данные о системе рек и речек, которые несли в озеро свои воды. И сообщал, что надеется получить ответ через Коржова. Сказать, что сам собирается побывать на станции, он не захотел.
Он оглядел далекий голубой горизонт, казавшийся беспредельным, хотя горы почти что рядом. Беспредельность эта была порождена цветом воды, цветом неба, и, хотя горы были отчетливо видны, все равно казалось, что озеро, как море, сливается с небом.
Он показал вертолетчикам на юг, и они пошли по южному берегу озера. Снова под ним была перворожденная пустота, еще не ставшая обиталищем ни рыбы, ни водного зверя, просто вода, словно бы дистиллированная, какая продается в аптеках, без жизни, даже без надежды на жизнь, потому что Малышев выпустит ее из плена до того, как в ней начнется жизнь. Так он решил, так он и сделает.
Но она жила, эта вода. Она плескалась о скалы и смывала с них не космическую пыль, а то, что могло стать почвой, а в воде становилось илом. Этот ил мог стать пищей для планктона. Птицы занесут сюда икринки на своих лапках и крыльях. Так дикие утки переносят жизнь из водоема в водоем на тысячи километров. Икринка тоже умеет приспособиться к путешествию.
Но все-таки оно было мертвое, это озеро, и, как все мертвое, пугало. И оно все прибывало и прибывало, так что поневоле думалось, а не перельется ли оно через край, не проломит ли тонкую стенку завала.
Даже вертолетчики, лихие парни, ползавшие над самыми горами с риском разбиться от порыва ветра, и те стремятся прижаться к берегу, словно золотая, фиолетовая, синяя гладь может вдруг всплеснуться в небо и захватить с собой их неуклюжую машину.
Через час они дотянули до Ташбая.
Береговая дорога была теперь затоплена до самого кишлака. Ташбай стал перевалочной базой: отсюда понтоны Малышева перебрасывали продукты на рудник и на гляциологическую станцию. Малышев расспросил Севостьянова о последних рейсах. Понтонеры устали, это было видно и без расспросов, но держались мужественно. И сейчас они готовились к рейсу: везли на рудник муку, а оттуда собирались забрать последних женщин. Коржову надоела война с женами, не желавшими покинуть мужей, и он объявил решительный приказ об эвакуации.
О гляциологах Севостьянов сказал, что там все в порядке: дети здоровы, а спасенный им «крестник» даже и не кашляет, продуктов туда подкинули, а перевозить ребят еще раз через все озеро не стоит — опасно. Было уже несколько ветреных дней, когда понтоны захлестывало волной, приходилось отсиживаться в разных бухтах и бухточках, а тут и отсиживаться-то трудно, того и гляди, расшибет о скалы. О Томе Севостьянов ничего не сказал, но это и к лучшему: значит, здорова.
Вертолетчики ушли на рудник Коржова, пообещав завтра прийти за Малышевым.
К Коржову Малышев и его понтонеры попали только поздно вечером. Озеро было черным, скалы словно припали к нему, и вряд ли понтонеры отыскали бы рудник, если бы не прожектор, вынесенный Коржовым к самой шахте, в гору. Прожектор, как догадался Малышев, служил не только маяком — при его свете горняки продолжали возводить защитную стенку. А вода уже плескалась у самого, ее подножия.
Все дома были затоплены. В палатках шахтеры соорудили печи, и Малышев был благодарен Коржову, пригласившему его к себе, — к ночи на озере стало холодно. Понтонеров ждали тут как посланцев с Большой земли. Они везли письма, посылки, пакеты с чистым бельем — все, чем могли женщины, поселившиеся в Ташбае, облегчить жизнь своим мужьям, так же, как в войну, вдруг перешедшим на казарменное положение. И палатки у них были военного образца, не хватало только приказов да рапортов…
Малышев с удовольствием выпил стопку неразведенного спирта, поел всухомятку — Коржову было не до хозяйства, — прилег и сразу уснул.
Снилась ему вода. Подводный городок горняков и подводная станция на леднике, и он все спрашивал у Томы, почему она осталась жить под водой, а она лукаво улыбалась и отмалчивалась. Так он и не добился от нее никакого ответа.
Утром проснулся за полчаса до побудки, согрел воды и побрился. Сегодня он увидит Тому, и ему хотелось предстать перед нею во всеоружии, если уж ей вздумается — а он это предчувствовал — сравнивать его с гляциологами. Но на этот раз он ее там не оставит!
Понтонеры уже повыкидали на временную деревянную пристань, которую каждый час приходилось подтягивать все выше на берег, грузы для Коржова и ждали Малышева. Севостьянов уступил ему место в амфибии, а сам перебрался на первый понтон, и Малышев, помахав провожавшему их инженеру, включил мотор.