— Усы нельзя ли выключить из этой опалы? Они ведь не принадлежат исключительно одному нашему кавалерийскому сословию.
— Ну, хорошо, усы могут играть роль, если понадобится; а более ничего.
— Позвольте и мне замолвить слово за коня: он также, если не ошибаюсь, сотворен природою не для одних улан или гусар.
— Ну, так! я знал, что если кто уже вступится за коня, так, верно, это Александров! Извольте, пускай конь добрый, боевой, с детских лет товарищ, мой — пускай он гуляет по воле.
— Итак, у нас остаются в изгнании сабли и шпоры. — Полно невпопад остриться. Вы хорошо понимаете мою мысль; говорите же, согласны ли на этот план?
— От всей души, любезный Ар…. Мысль твоя превосходна! Теперь надобно уговориться, кому начать, как весть очередь и когда вступить в должность Шехеразады?
— Я, с согласия нашего осьмиугольного братства, вручаю тебе жезл управления: избирай и назначай!
— Что он там выдумал? Какое осьмиугольное братство? — спрашивал P….
— Тебе все надобно в рот положить. Ведь нас восемь человек? Ну вот тебе и осьмиугольное братство!..
— Прекрасное объяснение! Поэтому каждый из нас брат и угол вместе!
— Отвяжись, пожалуйста!.. Ну, пусть будет осьмичленное братство!..
Офицеры захохотали: «Нет уже, брат, уволь от названия». — «А для чего ж?.. Чем бы худо было название общество осьмиугольной звезды?» — «Вот еще что вздумал — общество!.. Смотри, ты забыл…….?»
— Ну, ну, Бог с вами! обойдемся и без названия. Назначай же. Ар…., кому первая очередь.
— Если вы все единодушно избрали меня распорядителем этих затей, то я присуждаю начать младшему; и так, поочередно, окончится старшим.
— Младшему летами? Ну, так тебе, Александров, выступать на сцену. — Нет, P…. моложе меня.
— Извини, брат, у нас тот моложе, у кого нет усов…
— Как будто для ваших усов назначен всякому один и тот же возраст. Могут, я думаю, они расти годом ранее или позже.
— Слышишь, Ар….? Это начало бунта. Употреби свою власть.
Ар…. сказал мне, что он как кавалерист руководствуется верностию глаза и что глаз его находит меня моложе Р….; почему он и требует, чтоб я беспрекословно повиновался назначению главы сообщников.
Нечего делать! я уступила тем скорее, что в споре об усах я боюсь заходить слишком далеко.
— К какому ж дню прикажете быть готову?
— Все мы имеем очень хорошее мнение о ваших способностях, итак, завтра надеемся, просим и ожидаем должного приношения на наш семигранный жертвенник.
— Что за великолепную чуху занес ты, Ар….? Какой еще осьмигранный жертвенник?
— Ну, да вот, видишь, нас восемь, так уже я не знаю, как и возвеличить это число. Прощайте, однако ж! Полно балагурить: скоро двенадцать часов. Завтра, господа, сборное место у меня. Завтра всех я ожидаю к вечернему чаю. Adieu! Александров, не забудьте, что завтра вы должны явиться к нам с тетрадью в руках.
Такое требование не слишком затрудняло меня: в чемодане моем лежало множество исписанных листов бумаги. Я решилась посвятить часа три на то, чтоб пересмотреть их; выбрать, составить что-нибудь похожее на целое и завтра переписать набело. В этом намерении я вытащила из-под кровати чемодан, уселась подле него на пол, расшнуровала и, захватив рукою кипу бумаг, вынула ее на свет божий; и как же обрадовалась, увидя, что это одно из происшествий нашего дикого лесистого края: это злополучная Елена Г***!
Я толкнула опять чемодан под кровать, положила вынутые бумаги на стол, подле них приготовила несколько листов белой бумаги, чернил, перьев, песку; поспешно разделась, легла, закрылась с головой и вот думала, что сейчас засну. Не тут-то было! Кажется, как будто я, вынув описание жизни Елены Г***, вместе с этим вызвала ее с того света.
Хотя глаза мои были закрыты, но я видела ее; она являлася во всех изменениях: ребенком, девицею, молодою женщиною, красавицею, страшным уродом и, наконец, хладным посиневшим трупом, лохмотьями прикрытым! И когда доходила до этого последнего превращения, то опять начинала с того возраста, в котором я увидела ее в первый раз, грудным ребенком, сидящую в батистовой рубашечке на белой атласной подушке, обшитой блондами, и оканчивала тележкою, стоящею на улице под дождем и покрытой рогожею!.. Я потеряла терпение, встала, велела подать огня и села рисовать с натуры.
Вот передо мною описание жизни несчастной Елены Г***, и вот она сама в моем воображении переходит очевидно из возраста в возраст, из одного положения в другое; я слышу ее голос, детский плач, детский лепет, после веселый смех юности, вижу горькие слезы, бедность, позор, величайшую нищету, болезнь, ужасающую человечество, долгие страдания и лютую смерть!.. Товарищам моим и в голову не приходит, как страшно для меня мое полночное занятие!..
Я окончила свою работу, пересмотрела, поправила, переменила, где должно, а на ъ и отнесла к моим товарищам, будучи утомлена как нельзя более от этой всенощной сиденки.
На другой вечер была очередь P…. Мы все собрались к Ар…. и с нетерпением ожидали прихода нового сочинителя; наконец, когда свечи уже подали и Ар…. начинал бранить медленность Р…, он явился с тетрадью в руках. «Милости просим, милости просим! — закричал ему навстречу Ар…. — По местам, господа!.. Посмотрим, Р…, чем-то ты нас обрадуешь!.. Столько ли твоя пиеса наделает между нами толков, споров, шуму, вздохов и восклицаний, как вчерашняя Елена с прекрасными, а после просто с красными глазами!..» — «Ну, господа, овому талант, овому другой!.. Условия не было писать умно, красноречиво, трогательно, грубо, глупо, поразительно; а просто писать, то есть описать что-нибудь кто как умеет. Итак, вот мое приношение; чем богат, тем и рад! Прикажете читать?» «Как же, как же! — закричал шалун С…., - читай! Обещаем тебе самое молчаливое внимание и самое внимательное молчание…» — «Господи! какой враль! Перестань, ради Бога не мешай!.. Начинай, P….» Р… вынул из принесенной тетради один только листок. У видя это. С…. всплеснул руками: «Ну, пропали мы!.. Верно, опять стихи!» — «Да уймись. С…., дай ему начать… Впрочем, P…., надобно признаться, что тощая наружность твоего приношения невольно обезоруживает… Но читай, читай, пожалуйста!.. Извини!.. Молчим и слушаем!..» P…. начал:
— «Чего мы не делаем, к чему не прибегаем, чтоб только сократить время: трубки, вино, карты, музыка, женщины — все мало!.. все еще остается два часа лишних!.. Лишних!.. С этим нечего шутить!.. Два лишних часа, если не будут убиты, могут убить, и это еще меньшее из зол, каких они бывают причиною. Какой глупости не вздумает человек, имеющий пред собою два часа времени, которого не знает, куда девать, с кем провесть, кому посвятить; одним словом, не знает, куда деться с ним, куда убежать от него?.. Ах, время лишнее, время лишнее! никто не хочет обратить внимания на тебя; а ты-то и есть источник всяческого зла, тебя-то и подстерегает враг рода человеческого, чтоб развернуть пред глазами праздного ума необозримый свиток обольщений всякого рода, вида, сорта, пола, цвета, возраста и количества!.. На нем купец находит для себя тот вид добросовестности, какой должно ему иметь, выхваляя покупателям доброту негодных товаров; погребщик — тайну подделывать дурное вино под хорошее так искусно, чтоб только одна расстройка здоровья употребляющих его давала им позднее понятие об этом; кокетка — тот взгляд, тот жест, которыми, употребя их вовремя и кстати, разоряет целые семейства и погружает их в бездну зол; полководец — ту проклятую мысль, что личная слава его должна быть им предпочтена славе отечества; наш Кордин — смету, что даром выкормит свою четверню башкирских жеребцов; Арский — те стихи, которыми убивает все, исключая времени, и, наконец, я, ваш покорнейший слуга, отыскал там вот эту галиматью, которую и имею честь представить вам на суд».
— Как! уже и конец?
— Конец. Воображение мое отказалось служить мне далее.
— Вот, что называется, поддел!.. Что ж теперь делать?.. Вечер только что начался; у нас уже не два часа лишних, а целых шесть!.. Ну, P…., ты, который так хорошо разрисовал свиток сатаны, поищи на нем, куда нам девать, в чем провесть большую часть вечера? P…. подумал с полминуты.
— Извольте, нашел! Поедемте к Морозинскому: у него сегодня танцуют. Там будет красоточка, Варинька.
— С уважением. P…., с уважением! Разве не видишь, как Дем…. вспыхнул?..
— При имени Вариньки? Нет, не этому божеству он поклоняется. «Смугла, свежа, румяна его прелестная Татьяна!»
— А! так вот перед каким огнем тает его сердце! Вкус не дурен! Прекрасная Негритяночка может хоть кому вскружить голову.
— Однако ж, воля ваша, господа, она уж чересчур смугла.
— Вот, чересчур смугла!.. Это, брат, будет приметно не прежде, как через пятнадцать лет; а теперь она с своими шестнадцатью годами, розовыми щеками, пунцовыми губами, черными, блестящими глазами и прекрасными жемчужными зубами, теперь она была, как лилия!..
— Ну, так что ж, господа, ехать так ехать!.. Полно вам рисовать красавиц, каких нет в натуре!.. Ваши описания перевернули и мой старый мозг вверх дном! Хочу увидеть эту Аравитскую лилию. Едем!
Это говорил Д.б.р.н.к. й, шестидесятилетний венгерец; он только что допил третий стакан пуншу, стукнул им по столу и хотел было реситировать похвалу выпитому нектару, но никак не мог склеить в памяти своей послания Давыдова к Бурцеву, где говорится что-то о шести стаканах пуншевых, в которых сокрыт небесный дар или жар — не помню и я так же, как Д.б.р.н.к.й.
— Едем, молодежь! — повторил старый ротмистр, вставая и вытирая платком усы, на которых блистали еще капли пунша.
— Как! и почтенные седины венгерские едут с нами? Бравый ротмистр наш хочет взять участие в этой ловле нежных вздохов и пламенных взглядов?.. А за эту честь мы все даем слово уступить ему место подле прелестной Негритянки на целый час…
— Да, если она просидит только на месте целый час.