Гейдар постеснялся спросить, что это за музыкальный инструмент, на котором учился в детстве играть его новый друг.
– У меня отец тоже директор школы. – И, помолчав, добавил тихо: – Был.
– Как «был»? Бросил, что ли?
– Нет, не бросил, погиб.
– Извини, брат.
Услыхав это «Извини, брат», Гейдар вдруг взял, да и выложил новому другу всё то, что так мучило его. И про отчима, и про то, как любил его, как он погиб на его глазах, и про то, как не мог терпеть материнских слёз и ушёл в армию. Говорил он по-мужски коротко, но чётко излагая всё, что накипело на душе, и Саша, поняв его боль, сказал:
– Молоток твой отец был, таким гордиться можно, а в армию пошёл правильно. Меня тоже мамаша доставала своими слезами, когда из института вышибли, только в армии и успокоился. А теперь надо жить дальше. Я ведь со своим джазом собирался в фестивале участвовать, но не пришлось, надо теперь таким способом пробиваться. И мы пробьёмся, это я тебе говорю!
Смотр-конкурс начался по-военному точно в восемь утра. В состав отборочного жюри вошли преподаватели музыкальных кружков офицерского клуба во главе с главным капельмейстером и симпатичным худруком. Зрителями были прибывшие на конкурс солдаты. Как и полагал Студент, номера были сырые и отбирать было особенно не из чего. Первым на сцену вышел артист оригинального жанра. Жонглёр – тощенький белобрысый солдат, который, за неимением булав, жонглировал пустыми бутылками, которые раздобыл в местном буфете. Бутылки слушаться его не хотели и со звоном разбивались о сцену. Смущённый артист, виновато улыбаясь и приговаривая: «Сноровку потерял», брал очередную, которая вскоре тоже падала, покрывая сцену зелёными осколками. После пятой разбитой бутылки капельмейстер не выдержал и попросил прервать номер. В результате выступление очередных артистов шло на фоне старушки уборщицы, сметающей звонкие осколки метлой, что раздражало артистов, но безумно забавляло сидевших в зале солдат. Время от времени из зала раздавались реплики типа:
– Бабка, ты давай мелодию правильно выводи, подыграй артистам!
Подыгрывать было кому, так как потянулись певческие номера. Звучали песни на языках солдат со всего многонационального Союза. Аккомпанировал им на баяне баянист офицерского клуба. Песни были разные, но звучали они ни в склад и ни в лад. Нескольких исполнителей просто остановили посредине куплета. Сложности возникли только с Капшуком, который тоже заявил себя на песенный конкурс. Он долго не мог начать песню, не попадая в лад с баяном. Потом, наконец вступив, заревел зычным голосом, не считаясь с мотивом. Капельмейстера, стоявшего с поднятой рукой, означавшей конец выступления, он упорно не замечал. Капельмейстер сдался, понимая, что остановить ефрейтора невозможно, и дослушал длинную украинскую песню «За туманом» до конца, с лицом человека, страдающего зубной болью. Слова, к сожалению, Капшук знал все. Пел он неправильно, но упоённо, не замечая хлопков с места, свиста и разъярённого лица капитана Хоменко. Когда песня наконец кончилась, ефрейтор, нимало не смущаясь, предложил ещё спеть «Ревэ тай стогне Днипр широкий». В этот момент на сцене появился капитан Хоменко, который уже давно пробивался к сцене, и, подойдя к солдату, отдал команду:
– На-ле-во, шагом марш со сцены! Я тебе пореву! На гауптвахте допоёшь, певец хренов.
Когда Капшук удалился, капитан, глядя в зал, грозно произнёс:
– Вас, бараны, на смотр самодеятельности, а не самонадеятельности привезли. Одним словом, если ещё один такой чудак на букву «м» здесь появится – отправится вслед за этим на гауптвахту. Слушать команды майора. Встал он с места – значит шагом марш со сцены. А то вишь, моду взяли, со всяким говном, то есть дерьмом, – поправился он, поглядев на женщину-худрука, – лезут, а ты их слушай! На фестиваль вас, чурбанов, собираются послать, а вы тут Ваньку валяете.
Оказалось, однако, что капитан несколько предвосхитил события, так как «валяние Ваньки» было ещё впереди. Не успел стихнуть топот капитановых каблуков по сцене, как уже объявили номер с интригующим названием: «Нанайская борьба». После этого на сцену выскочило нечто в белом с двумя белыми головами наверху. То, что это головы, становилось понятно благодаря нарисованным на них углём улыбающимся рожицам. Это странное двухголовое чудище завертелось и закувыркалось по сцене, изображая, судя по названию номера, схватку двух нанайцев. Гейдар видел подобный номер на концерте заезжих гастролёров в их сельском клубе. Помнится, тогда он очень много смеялся, наблюдая возню одетых в меховые северные одежды человечков, которых, как выяснилось в конце номера, изображали не дети, а один человек. То, что творилось сейчас на сцене, было нелепо и неуклюже до смешного. Смех начался уже на первой минуте выступления. Смеялись не над номером, а над чудаком, чьи грязные босые ноги непрерывно мелькали в этой белой смешной куче. Смех превратился в рёв, когда сквозь шум отчётливо прозвучал утробный звук непривыкшего к солдатской каше кувыркающегося солдата. Если бы не этот конфуз, номер бы ещё продолжался, но стушевавшийся артист вдруг распрямился во весь рост, а из прорехи вверху показалось простодушное потное лицо.
– Извините, нежданчик! – произнёс он под возобновившийся хохот зрителей.
Они только теперь разобрались, что «нанаец» был одет в двое белых солдатских кальсон, одни из которых были на туловище, а другие на ногах. Выглядывал артист в ширинку, которая обрамляла смущённо улыбающуюся рожицу парня рядом белых пуговиц и прорезных петель. Открывшийся факт просто потряс публику, которая зашлась в истерическом хохоте. Смеялись все – и солдаты, и жюри. Капельмейстер смеялся, держась за сердце, худрук – держась за уставшие от смеха скулы, а солдаты валились от хохота друг на друга. Смеялся даже капитан Хоменко, вытирая катившиеся из глаз слёзы большим армейским носовым платком. Не смеялся один только горе-артист, и было видно, что он готов и дальше развлекать публику.
– А ну, шагом марш со сцены, клоун! – прозвучала команда пришедшего в себя капитана.
Когда, выполняя эту команду, рядовой по всем правилам повернулся налево и пошёл строевым шагом за кулисы, покачивая всеми двумя тряпичными головами за спиной, народ уже не смеялся – он стонал. Вот после такого безудержного веселья на сцену надо было выходить Гейдару со своим номером. Он и до этого изрядно переволновался, не увидев рядом Сашки, но буквально за пять минут до их выхода на сцену тот появился, держа в одной руке черкесский наряд, а в другой бубен.
– Давай быстро переодевайся – не в галифе же лезгинку отдирать, вчера чуть со смеху не умер, как ты без сапог да в этих самоварах выступал.
Гейдар, лихорадочно натягивая на себя наряд, всё же успел спросить:
– Где взял?
– Где взял, где взял… украл, – ответил ему друг, помогая застёгивать черкеску, но, увидев удивлённый взгляд Гейдара, миролюбиво добавил: – Не дрейфь, с двумя тётеньками служащими здесь поговорил, вот и одолжили.
В этот момент худрук-конферансье, дождавшись, когда стихнет разбушевавшийся зал, объявила номер Гейдара. Сердце его ухнуло куда-то в пятки, но как только он услыхал чёткий ритм, выбиваемый Сашкой на бубне, ноги сами понесли его по сцене. В глазах замелькали лица солдат, членов жюри, огни рампы. Стосковавшееся по лезгинке тело выделывало на сцене такие коленца, что уже в середине танца Гейдар услыхал, как зал начал хлопать в такт бубну. Когда танец был окончен, зал взорвался аплодисментами.
– Ну ты молоток! – закричал уже за кулисами Сашка. – Едем! Видал, жюри аплодировало, даже Хома хлопал!
Когда смотр был закончен, и жюри удалилось на совещание, солдаты плотной толпой окружили Гейдара, расхваливая его талант. Тут даже Капшук не сдержался:
– Молодец ты, абрек! Лихо пляшешь! Может быть, ты к нам в роту после фестиваля попадёшь, так меня танцевать лезгинку научишь.
– Научишь тебя, – ответил за Гейдара Сашка, – сдаётся, тебе медведь не только на ухо наступил, но и ноги все отдавил. Просто странно, чего ты на смотр полез?
– Чего там странного? – хитро улыбаясь, ответил Капшук. – Это вы, салаги, не знаете, как в армии на халяву развлечься, а мы на этом деле за два с половиной года не одну собаку съели. Чуть что – вызываешься, а там будь что будет.
– Будет гауптвахта, – ехидно сказал кто-то из солдат.
– Ну и хрен с ней, гауптвахта так гауптвахта, зато как повеселился, ещё на нарах досмеиваться буду.
В это время через толпу солдат пробился сияющий капитан, объявил, что номер Гейдара жюри одобрило.
– Ну, поздравляю, солдат! – сказал он, не скрывая радости от того, что именно их часть хорошо показала себя на смотре.
– Служу Советскому Союзу! – браво и весело ответил Гейдар.
– Ты откуда – из Грузии, что так здорово лезгинку пляшешь? – поинтересовался Хоменко.
– Нет, я чеченец из-под Грозного, – неожиданно для самого себя ответил Гейдар, хотя по документам он был черкес.
При получении паспорта он спросил у родителей: какую национальность указывать? Мать, с лёгкой руки Гаджиева ставшая русской, не знала, что ответить. Отец, подумав, сказал:
– Какой ты русский, посмотри на себя, ну а от лишних вопросов – запишись по моей национальности – черкес. Потом разберёшься. Чеченцем сейчас быть опасно.
И вот теперь, сам не зная почему, он вдруг назвал свою истинную национальность.
– А не один хрен, что чеченец, что грузин? – поинтересовался кто-то из окружавшей Гейдара толпы.
– Нет, не один, – ответил за Гейдара капитан. – Чеченцы – это горские народы, мусульмане, а грузины из Закавказья, как и русские – православные христиане.
– Вот я и говорю, Абрек, – опять влез Капшук, – самый зловредный на Кавказе народец. Ещё у Лермонтова написано: «Злой чечен ползёт на берег, точит свой кинжал».
– Ну ты, Капшук, даёшь, посмотришь на тебя – деревня деревней, а ты ещё и Лермонтова читаешь, – оттирая от ефрейтора взбешённого Гейдара, сказал Сашка.
– Скажи спасибо, салага, что ты не из нашей части, а то я бы тебе показал, кто из нас деревня, – загорелся Капшук. – Послужи с моё – поймёшь, кто такие чечены.