— Привет, ма! Это вот Марина, она в Институт культуры поступает. Мы на выходные из Москвы Ленинград посмотреть, а завтра вечером назад, у нас и билеты уже есть.
— Как же… Как же так? А тебя не выгнали с практики то? Что же вы приехали, не предупредили?
— Да мы сами решили только вчера. Я аванс получил — пошли, купили билеты и приехали. Петродворец посмотреть, Эрмитаж, и обратно.
Мать чувствовала себя совершенно растерянной. Эта девочка… А в комнатах совсем не убрано, и сама она…
— Ах, Ванька, Ванька, предупреждать надо, что же я? Как я вас принимаю?
— Вы извините нас, Людмила Александровна…
— Да что там! Я ведь рада.
— Ваня, а кто эта девочка? — полу — шепотом спросила мать, буквально вытащив сына из комнаты в коридор.
— Ма! Ну это девочка, хорошая знакомая из Москвы.
— Ваня!
— Ма!
…………………………………………………………………
Петергоф пленил.
День выдался солнечный, но ветреный.
В электричке, которые с Балтийского вокзала уходили на Петродворец почти каждые пол-часа, мест для сидения не менее не оказалось. Они стояли в тамбуре. Ваня курил. А когда сигарета сгорала, он пытался лезть к ней целоваться.
А ей так хотелось увидеть это чудо!
И чудо превзошло все ее ожидания.
Ну что фотографии? У учительницы по литературе был цветной альбом Пригороды Ленинграда. И они смотрели этот альбом всем классом тогда, в седьмом или даже в восьмом, когда Алевтина Андреевна приехала из отпуска. И они даже сочинение писали на тему, «Почему я хочу поехать в Ленинград».
Но фотографии, пускай даже и цветные — ничего не передают.
Разве можно передать этот морской простор, который открывается с лестницы Большого каскада? А балтийский ветер и брызги на губах? А такое неповторимое единение цвета золота куполов и синего ветреного неба?
Она ходила по аллеям нижнего парка, как во сне, улыбаясь и пытаясь схватить глазами и запомнить как можно больше этой красоты.
И только Ванечка… Мешал ей, подлезая со своими поцелуями.
— Ну, Маринка… Ну, Маринка…
Он тянул ее назад — домой в Ленинград, зная, что мать на весь вечер ушла к подруге на юбилей. В нем пульсировало нетерпение. Он рассчитывал именно на этот вечер.
— Маринк, ну поехали, а?
А она так хотела напиться допьяна этим ветреным днем, этим свежим балтийским порывом, бросающим в лицо мелочь искристой влаги из Самсоновой струи. Ну куда? Куда и зачем уезжать, покуда на это можно смотреть и смотреть!
За три недели знакомства она уже привыкла к тому, что Ваня туговато расстается с деньгами. Но это совсем не раздражало ее.
— Давай, пообедаем в ресторане!
Ваня явно испугался…
— Зачем в ресторане? Давай поедем домой, шампанского возьмем, музыку послушаем…
Но ей хотелось устроить праздник. Ну нельзя, нельзя уехать от этой красоты просто так!
— Ванька, да я тебя угощаю… Не стесняйся…
И в его глазах она вдруг разглядела блеснувший там страх. И она все поняла. Она поняла, что и он понял. Не пара они.
Не пара он ей.
В уютном подвальчике, стилизованном под крепостной каземат Петровских времен, они сели. И принялись молча смотреть друг на друга. Она улыбалась, не скрывая своего счастья — она видела Петергоф, и она восторженно переживает эту сбывшуюся мечту.
А Ваня грустил. Он грустил по тем потерянным минутам, что они могли бы провести дома, у него в комнате, когда мама ушла к подруге на весь вечер…
Официант принес шампанское.
Какую то нехитрую ресторанную закуску.
Они выпили.
Шампанское было очень сухим и сильно щипало губы и язык.
— За нас, — сказал Ваня, вложив в слова и во взгляд всю свою тоску.
— За встречу с Петродворцом, — ответила Марина и улыбнулась.
В электричке он снова лез целоваться.
А дома.
Она давно все поняла, и готовилась к объяснению,
— Не надо, Ваня. Я не люблю тебя. А без любви я не могу и никогда не смогу. У меня был любимый. Я и сейчас его люблю. Он в Ростове. Поступает на Юридический. А тебя я не люблю. И не надо, Ваня. Не надо так страдать.
Лицо его в искусственном полумраке плотно зашторенной комнатки выглядело по — рембрантовски трагичным.
— Маринка, я так…
Ваня сглотнул, преодолевая спазм в горле.
— Ваня, я тебе сказала всю правду. Я, может виновата перед тобой, что ходила с тобой почти месяц, дружила… и целовалась даже… Но это не любовь. Ты должен понимать.
Глаза у Вани были как у собаки Вильяма Шекспира, когда тот увлеченно писал своего Короля Лир… Если только у Шекспира была тогда собака… Но если была — то у нее были именно такие глаза, как были теперь у Вани — такие же полные грусти, и даже отчаяния… Хозяин меня приручил, а что бы приласкать — так нет!
— Марина! Я так тебя…
И он сделал — таки неверное движение, протянув руку, попытавшись дотронуться до нее.
— Нет. Нет, Ваня, нет! Я люблю другого.
— А он тебя?
— А он… А он не любит.
Ваня как бы ухватился за соломинку,
— Ну, так почему ты не хочешь полюбить меня?
— А потому что моя любовь это часть меня. Это даже не он сам, а я сама. И моя любовь от него теперь даже не зависит. Понимаешь?
Она видела, что он не просто НЕ понимает, но и не хочет ничего понимать. Он просто в недоумении и сильно разочарован, страдая от несбывшихся надежд на счастье.
— Я его люблю. Но он здесь даже и не при чем… Тебе это странным покажется. Но я так ощущаю, что любовь эта — мое сокровенное. Она как раскрывшийся во мне цветок. И этот цветок — он мой. И даже не его, не Мишкин…
Ваня вздрогнул.
— Его Миша зовут?
— Да. Но это не важно.
А потом они ехали обратно в Москву.
Всю почти дорогу молчали.
Маринка хотела сказать Ване, что он глупо себя ведет, но по-взрослому вдруг поняла, что он просто не в состоянии ее понять, что просто он еще маленький, глупый и очень эгоистичный.
Да, он жалел себя. И жалел тех денег, что потратил на нее за весь этот месяц… И что теперь ему не хватит на музыкальный центр.
И к своему несчастью он никогда и не смог уже понять, что СЧАСТЬЕМ — был уже только сам тот факт, что Марина целый месяц была рядом…
А потом наступил сентябрь. И Марина осталась в Москве…
А Ваня уехал в Ленинград.
…………………………………………………………………………………………..
3.
Но учиться на хореографа она не стала… В конце сентября, в общежитии ее нашел Дима Заманский. У него дела были какие то в Москве.
Пригласил в ресторан. В очень красивый и вкусный. Дима как узнал, на какое отделение она поступила, так и зашелся от возмущения — чуть не подавился.
— Только на экономический факультет! На бухучет… И не будь дурочкой!
Поверила. Убедил.
И на следующий день Дима сам бегал с ее документами из деканата в ректорат и обратно, в деканат, но другого уже факультета.
Сперва тоска брала — девчонки в класс идут, танцами заниматься, а у нее лекции по теории математической статистики или практика по программированию. Думала, дура — послушалась Димку, всю жизнь себе загубила… Но дела на дворе, действительно, такие начались, что на бухгалтеров спрос стал, как на хлеб в голодный год. У них даже некоторые старшекурсницы, и те без отрыва от учебы — принялись вести бухгалтерию каким-то кооперативам и мелким фирмочкам.
Димка приезжал в Москву где то раз в два месяца, и всегда водил ее в ресторан. Каждый раз — в новый. Потом отвозил на такси, но подняться к ней не просился. А она не предлагала.
Жила она теперь в Химках, в квартире, снятой пополам с другой девочкой из Калинина.
В институтском общежитии, где она сперва, по неопытности своей попыталась было устроиться, жить было просто опасно. Ночами в комнаты вламывались какие то азербайджанцы и грузины, ругались, оскорбляли, угрожали. Проституция и наркотики — здесь откровенно цвели, как маков цвет, и приживались в общежитии только те девчонки, кому не дороги были — ни честь, ни здоровье.
Товаркой по квартире оказалась очень тихонькая девочка — Юля. Училась она в медицинском на стоматолога. Была она некрасивой и немодной, мальчики ей не звонили, и каждые две недели она уезжала на уикенд. К папе с мамой в Великие Луки.
Зато Маринке парни звонили с утра и до ночи.
А иногда звонил Аркадий Борисович. Доцент Савицкий.
Вообще, кафедра философии, где работал Аркадий Борисович, относилась не к их экономическому факультету, и пути- дорожки их с Мариной совпали лишь на непродолжительной дистанции краткого курса логики во время весеннего семестра. Курс был действительно кратким — по два часа лекций через неделю, и по два часа семинаров в две недели раз. И то и другое в их группе вел Савицкий. И непрофильность предмета казалось бы определяла его чисто формальную необходимость — с вытекающей из нее неизбежностью легкого зачета… Однако, если для всей группы зачет и вправду носил характер соблюдения лишь внешних приличий: пришел с зачеткой — ушел с зачетом, но для Маринки кажущаяся формальность приобрела характер некой непреодолимой и досадной загвоздки.
Савицкий четыре раза заставлял Марину приходить к нему на кафедру, вынудил переписать у подруг полный конспект его лекций, и уже навис было над ней общий недопуск к экзаменам, но вдруг препод сжалился, но поставил при этом тайное условие, что она согласится съездить с ним на машине в Клин — в дом — музей композитора Чайковского.
Машина у Савицкого оказалась такой же необычной, как и он сам. Это была «Победа» бежевого цвета, выпукло — неуклюжее автомобильное творение в стиле глубокого ретро. Машина, оказывается, некогда принадлежала еще дедушке самого Аркадия Борисовича — крупному ученому и чуть ли не академику каких то наук. Получалось, что три поколения Савицких охмуряли барышень, катая их на этом много повидавшем автомобиле.
Машина была забавная. Маринка сперва испытала некоторое замешательство, когда на кольце автобуса позади метро «Сокол», где они условились встретиться, Аркадий предложил ей сесть именно в такое…