– Нужно уговорить фюрера немедленно, со всем штабом, вылететь в Бергхоф, – говорил Риббентроп угрюмому Геббельсу, своему извечному врагу. – Фрейлейн Браун и ваша жена могли бы на него повлиять…
– Вот с ними и говорите, – прервал его Геббельс. – А я, как уполномоченный по обороне Берлина, сегодня приказал строить на улицах баррикады, завтра отдам приказ – взорвать целую улицу, если на ней появится хотя бы один белый флаг… – Он обернулся, потому что Риббентроп округлил глаза на что-то за его спиной.
В зал рейхсканцелярии, где они собрались, чтобы поздравить фюрера с днем рождения, вошел Лей… с автоматом в руке. Вид у него был решительный. Гитлер, говоривший в это время со Шпеером и Гиммлером, сделал ему приветственный знак правой рукой, которая у него после покушения сорок четвертого года временами сильно тряслась, а затем протянул ее: не то для рукопожатия, не то – чтобы принять подарок. Несколько секунд оба стояли, одновременно держась за автомат.
– Спасибо, – кивнул Гитлер, наконец крепко ухватившись за ствол. – Теперь, надеюсь, ни у кого не останется сомнений относительно того, что я хотел получить в подарок сегодня.
«С ума все посходили», – было написано на бледном лице Риббентропа.
«Меня сейчас стошнит», – читалось на лице Геринга.
«А ведь этот “подарок” должен был сделать я», – досадовал Геббельс.
Сегодня поздравить фюрера с пятидесятишестилетием собралось почти все руководство, и все ясно сознавали, что это – в последний раз.
…Сознавал ли это сам Гитлер? У него настроение менялось теперь каждые полчаса. После покушения двадцатого июля прошлого года что-то в нем ослабло, расшаталось… Точно взрывная волна вышибла какую-то внутреннюю опору, и фюрера временами качало и швыряло в прямом и переносном смысле.
Нацию уверили, что фюрер отделался легко. Это была ложь. Операция по физическому устранению Гитлера под названием «Валькирия» была задумана так, чтобы убить Адольфа, и тот факт, что главный исполнитель полковник Штауффенберг не сумел положить в портфель второй пакет со взрывчаткой, мог означать лишь одно: Гитлер будет убит наполовину.
Когда Борман из своего кабинета прибежал к дымящемуся домику для совещаний в ставке «Вольфшансе», ему навстречу вывели нечто бесформенное и окровавленное: у Гитлера не пострадало, пожалуй, только лицо. Ноги были сильно обожжены, перебитая в локте рука висела; грудь и живот представляли собой сплошной ушиб. Он оглох, почти ослеп на один глаз. И все же это было почти чудо, потому что, если бы не дубовая опора от стола и не открытые окна совещательной комнаты, взрывная волна пошла бы точней.
Ожоги зажили; после операции частично восстановился слух, однако внутреннее разрушение продолжалось. Особенно изводили его головные боли и сильно ослабевшее зрение, что мешало сосредоточиться. В конце 44-го года Гитлер почти месяц не мог выбраться из глубокой депрессии и, казалось, ко всему потерял интерес. Чувствовал он себя настолько плохо, что не только секретаршам, но также Шпееру и Лею спокойно признавался, что иногда думает о смерти как об избавлении от физических мук.
Принимая сегодня поздравления от соратников, он то и дело терял душевное равновесие: то уверял, что положение выправляется, то вдруг совершенно сникал, и непонятно было, слышит ли он, что ему говорят. Поздравляющие не задерживались – их сменяли всё новые лица. Русская канонада на окраинах напоминала о том, что выбраться из Берлина скоро станет невозможно.
Из ближайших первым откланялся Генрих Гиммлер, похоже – окончательно. Это поняли все, кто около шести вечера спустился с фюрером в бункер. Гитлер в эти минуты был бодр и энергично на прощанье потряс рейхсфюреру руку: о настоящем прощании он сейчас не думал. В свое министерство отбыл унылый Риббентроп. Геринг спокойно и холодно простился с присутствующими: он не скрывал того, что покидает Берлин. Никто не видел его прощального рукопожатия с фюрером; вышел Геринг с остановившимся взглядом и твердой походкой, ни на кого не глядя, поднялся наверх. Перед отлетом Геринг еще раз разыскал Лея, который на Принцальбрехтштрассе, 8 вместе с шефом гестапо Мюллером занимался эвакуацией каких-то архивов, и сказал ему, что ждет его «на юге», в своей штаб-квартире, вместе с Ламмерсом, Боулером и «остальными».
– Прощай, Герман, – ответил на это Лей.
– Подумай, – бросил Геринг и отвернулся.
Они даже не пожали друг другу руки, хотя оба не были уверены, что еще встретятся.
Геббельс же, напротив, не только не собирался никуда выезжать, а, напротив, планировал как можно скорей перевезти в бункер свою семью. Все попытки Магды уговорить его увезти хотя бы детей оставались пока безрезультатны.
…Вечером Гитлер по просьбе рейхсюгендфюрера Аксмана вышел во двор рейхсканцелярии к отряду четырнадцати-пятнадцатилетних фольксштурмистов, которые хотели его поздравить. Он похлопал их по щекам, некоторым повесил ордена. Кинокамера бесстрастно запечатлела взволнованные лица детей, еще рвавшихся умереть за фюрера.
Двадцать первого Гитлер отдал приказ о контрударе. В это время русская артиллерия уже била по правительственному кварталу, ровняя его с землей.
Штайнер, на которого весь день лихорадочно уповал фюрер, к вечеру даже не сумел сдвинуться с места.
Двадцать второго утром состоялось совещание оперативного штаба. Из гражданских присутствовали Борман, Шпеер и Лей. Перед началом Гитлер по телефону пытался выяснить, почему не выполнен приказ о контрнаступлении. Он кричал и ругался так, что собравшимся было слышно каждое слово. Во взвинченном состоянии он и пришел в зал, где его ждали. Кейтель от имени штаба начал излагать позицию военных: контрудар Штайнера невозможен; Берлин не продержится более недели, войскам следует отступить… Тут Кейтель смолк: он увидел, что Гитлер сидит, вцепившись руками в подлокотники, в глазах появилось бешеное выражение. Заговорил Йодль:
– Мой фюрер, если решение об оставлении Берлина и отводе войск будет принято, то вам нужно покинуть город, не теряя ни минуты. Баварский лес пока в наших руках, однако если магистраль будет перерезана, то эвакуация по земле сделается невозможной и…
Гитлер вскочил. То, что звучало в зале ближайшие полтора часа, не смогла бы сохранить для истории ни одна самая опытная стенографистка. Речь фюрера порою становилась бессвязной, слов нельзя было различить, он топал ногами, рвал карты, валил стулья, пустующие из-за отсутствия некоторых уже не сумевших добраться до бункера генералов. Впервые, во всеуслышание, «отец нации» проклял свой народ, и это особенно тяжело подействовало на присутствующих:
– Подлый, трусливый, ни на что негодный сброд! Достойный быть раздавленным и оплеванным! Пусть подыхает под развалинами, если не сумел возвыситься до моих великих замыслов, моих идей! Ублюдки! Ничтожества! Предатели! Все предатели!.. Все, все, все…
Внезапно что-то громко звякнуло и задребезжало. Это Роберт Лей, локтем, столкнул со стола хрустальную пепельницу, из тех, которые перед ним обычно ставили на совещаниях, и она долго катилась по бетонному полу, пока не наткнулась на чей-то сапог. Все перевели дыхание, но продолжали сидеть, потупившись, с окаменелыми лицами. Гитлер тоже вздохнул, сел и провел рукой по лицу.
– О моем отъезде из Берлина не может быть и речи. И об отводе войск – тоже, – произнес он неожиданно спокойно, даже как будто насмешливо. – Я останусь и сдохну здесь, если ничего другого вы мне не можете предложить. Но… у нас еще есть Венк. Он не трус, он сумеет пробиться. После перерыва я объявлю приказ.
Гитлер встал и вышел. За ним тут же последовал Борман. Через минуту он вернулся и пригласил к фюреру Кейтеля.
Геббельс во время совещания сидел в телетайпной и принимал панические донесения со всех округов обстреливаемого города:
«…Что делать? Нет воды… Кончились снаряды…»
«…У меня тридцать стариков. В приюте нет воды. Они хотят лечь под русские танки…»
«…Округ Целендорф… Вижу какие-то танки… Они разворачиваются…»
«…Где взять воды? Всё бомбоубежище сутки без воды. Здесь дети. Пришлите воды…»
Приказ Гитлера от 22 апреля 1945 года
Запомните:
Каждый, кто пропагандирует или даже просто одобряет распоряжения, ослабляющие нашу стойкость, является предателем! Он немедленно подлежит расстрелу или повешению! Это действительно также и в том случае, если речь идет о распоряжениях, якобы исходящих от гауляйтера, министра д-ра Геббельса или даже от имени фюрера.
Адольф Гитлер
Фюрер вышел к своему штабу через полчаса. Лицо было серым, точно его осыпала цементная пыль. Он даже не поднял ни на кого глаз. Он сказал, что остается в Берлине, что Берлин будет драться до конца. Что он сам готов умереть с оружием в руках и еще что-то, уже повторяясь, потом резко оборвал себя.
– Господа! Я больше никого не задерживаю, – произнес он, заканчивая это совещание.
Вечером, вернувшись в рейхсканцелярию, Лей спустился в бункер и увидел Гельмута и Хельгу – детей Геббельса, проскочивших по коридору за щенком Блонди, которого надлежало водворить на место.
– Пойдем, я покажу тебе, как мы устроились, – сказала ему Магда. – Довольно уютно, не правда ли?! – продолжала она, проводя его по комнатам. – Целых четыре комнаты для меня и детей, а Йозеф вон там, напротив спальни Адольфа.
– Долго ты собираешься здесь оставаться? – глядя в пол, спросил Лей.
– Пожалуйста, Роберт, я и так едва держу себя в руках…
Он закрыл дверь и придвинул к ней кресло:
– Магда…
– Роберт!..
Она повалилась на пол возле кроваток и зарыдала. Нужно было дать ей время. Лей подождал четверть часа.
Магда села на кровать, поправила волосы, подняла распухшее от слез лицо; в глазах не было вопроса:
– Роберт, я знаю, что ты хочешь мне предложить. Тебе… я бы их доверила. Но что будет потом, когда все кончится?! Что будет с ними? С кем они будут? Куда попадут? Что там с ними сделают? Какая у них будет жизнь?
– Мы не вправе решать за детей, Магда.