Михаил ТарковскийКАЖДОМУ СВОЕ
— C Новым годом! — буркнул Паша, еще раз все оглядев: — главное самому потом не врюхаться, — и добавил, хмыкнув: — с похмелюги. Ладно, кому положено сгореть, тот не утонет.
Место он выбрал приметное — кулемка (деревянная ловушка) на бугре, дальше спуск к ручью. Ружье привязано к кедрине, капроновая нитка натянута к через крышу кулемки к листвени.
— Погнали, — Паша позвал собак, тозовку и упруго поскрипел камусными лыжами по засыпанной лыжне, продолжая материть росомаху, снявшую двенадцать соболей. Трех из них Павел нашел — обожравшаяся «подруга» наделала захоронок. По дороге он насторожил несколько больших капканов. Через день Паша был дома, правда дорога дала прикурить. Выезжал он с санями, привязав к ним еще и нарточку. Реку завалило пухляком, да еще вода страшенная под снегом, и пришлось бросить нарточку, потом сани, а потом напротив деревни и «буран», и прийти домой пешком.
Под праздники подморозило. 25 числа выехавший днем позже Коля Толмачев зашел к Павлу. Были они не близкие, но хорошие приятели, приятельство это больше исходило от Паши, общение с которым грозило тягучей пьянкой. Остальные охотники Пашу тоже остерегались, хоть и любили, а он кажется все понимал, и пил с другими.
Коля постучал, ответила Рая. Он вошел: поджатые губы, напряженная неподвижность в глазах. Хуже нет. Вроде и не при чем, а все равно виноват одним тем, что тоже мужик — «из той же стаи», как говорит Паша. На столе тарелка с недоеденной закуской. Стопка с остатками водки, водку Рая брезгливо выплеснула в раковину.
— Пашка дома?
Рая продолжала нарочито порывисто, подаваясь всем телом, вытирать со стола, свозя складками клеенку и качая стол. Молча кивула в комнаты, мол, полюбуйся.
Паша лежал в броднях на диване, на боку — подобрав согнутые в коленях ноги — одна рука под головой, ладонь другой меж коленок. Приоткрытые губы влажные и по-поросячьму вытянуты. Дыхание тяжелое, прерывистое. Замычал, забормотал, потер ногу о ногу и засопел на другой ноте.
— Хотела бродни с него снять — лягается.
Коля пошел домой. Вечером примчался пьяный и бородатый Пашка на «буране». Борода ему шла.
— Ты че седеть-то вздумал? — тыкнул Коля на седой клок.
— Серебро бобра не портит! — отрезал Пашка, — ну, поехали!
Раи дома не было. Не успели сесть, как пришла: ледяное лицо, металл в голосе, но все-таки гость — и она собрала на стол, вернулись знакомые закуски. Пашка достал бутылку, какую-то свою любимую, пластмассовую, от редкой водки, достал втихоря, хотя ясно, что предосторожность лишняя. Рая ушла в другую комнату. Пашка было повеселел, но она вскоре вернулась, наряженная и накрашенная, и твердо села за стол. На лице улыбка и выражение решимости. Черная кофта с низким воротом. Подведенные глаза, ярко малиновые губы, запах духов. Пашка поставил две стопки.
— А мне? — громко спросила Рая, подняв брови и напряженно улыбаясь. Пашка удивился, обрадовался. У Коли отлегло. Рая подняла стопку, встряхнув головой, откинула крашеные каштановые волосы — расчесанные на прямой пробор, они засыпали скулы. Когда улыбалась, крепко округлялись щеки и белел ровный ряд верхних зубов. Пашка закричал:
— Колек! Давай! Я тебе выдерьгу не показывал?
— Че попало, — мотнула головой Рая, закусывая красной капусткой.
— Че за выдерьга?
— Да выдра, «бураном» задавил, — раздраженно объяснила Рая.
Коле хотелось поговорить про охоту, но разговора не получалось, Паша был пьяноват, про выдру забыл и орал одну и ту же частушку:
На горе стоит избушка,
Красной глиной мазана!
Там сидит моя подружка —
За ногу привязана!
Пашка еще по осени придумал себе новое выражение — когда у него собирались, он заставлял кого-нибудь из гостей наливать, говоря: «— Ну угощай, Коля!» Получалась игра, новый оттенок гостеприимства: вроде водка Пашина, а он так уважает гостя, что уступает ему хозяйское право. Вдобавок и перед Рая выходило, что он выпивает теперь, чтоб не обидеть разливающего. Выражение моментально, распространилось по деревне.
Рая улыбалась, вываливая грибы, Пашка крича:
— Ну, угощай, Коля!
Коля зачем-то встал, Рая ключила магнитофон и, проходя к холодильнику, взяла его за локти и, описав круг по кухне, выкрикнула, косясь на Пашу:
— Сейчас пойду вот и Толмачеву отдамся! — Пашка только зло хмыкнул, поднял брови и пожал плечами. «Ну, попал», — подумал Коля.
У Паши шла сейчас полоса куража, и главное было продержаться в ней подольше, не перебрать, иначе грозит упадок — будет сидеть свесив голову, клевать носом, но на вопрос «спать может лягишь», бодро вскинется «нет!» Пошумит, поспорит и снова книзу носом. Тут главное его увалить решительной серией рюмок, иначе так и будет колобродить — ни два, ни полтора. Если удастся — уснет мертвым сном до утра — хоть кол на голове теши.
Пашка налил:
— На горе стоит избушка! Угощай, Коля!
— Частушку эту че-попалошную заладил… — Рая поджала губы и помотала головой.
Давай, братка! Ну а ты чо моя! — гнул Пашка. Рая держала стопку и говорила обращаясь только к Коле:
— Господи! Вот он три дня как приехал, ни посмотрел на меня даже, ни обнял ни разу! Только водка одна на уме! — Она закусила губу, подбородок задрожал, взялся мелкой ямкой.
— Толь-ко вод-ка, — повторила она низким рыдающим голосом. Потом собралась — опрокинула рюмку, запила водой. Шмыгнула носом, вытерла слезы, и сказала трезво:
— Извини, Коля.
Пашка было повесил голову, но тут раздались по-морозному шумные и скрипучие шаги и громкий стук с дверь.
— Да! — рявкнул Паша.
Ввалились двое: Генка Мамай (кличка) и Петька Гарбуз (фамилия). Мамай — крепкий, рыжий мужик, веки в веснушках, синие глаза, волосы жесткие и плотные, зачесанные набок и стоящие упругой волной. Гарбуз — толстый малиноворожий хохол, Пашкин сосед.
Пашка орал от радости:
— От нюховитые! И ведь как знают, когда Пашка гудит!
— Ты скажи, когда он не гудит! — сочно бросил Мамай, протягивая Рае мороженную сохачью печенку в газете:
— Шоколадку построгай-ка нам, хозяйка.
Пашке нравилось все, даже то, что зашел Генка — они всю жизнь друг друга недолюбливали. Прошлой зимой Пашка не дал Генке поршень от «бурана», у него его просто не было, а тот не поверил, сказал, что Пашка «зажался», и полгода с ним не здоровался. Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если б однажды ночью, во время погрузки на теплоход, у Генки не намоталась на винт веревка, и Пашка не дотащил его до берега. Теперь они общались, но Мамай на Пашку затаил еще больше зуб, и теперь оба находили свой шик, что вместе пьют, хотя война подтекстов продолжалась. Вообще Мамай всех всегда подозревал. Напившись, ни с того ни с сего, вперившись в товарища, грозил неверным пальцем и проницательно щуря глаз, тянул: «Не на-адо! Я зна-а-ю! Я сра-азу по-о-нял!»
Гости сели. Рая достала тарелки:
— Пилимени берите!
Пашка особо не ел, пил, экономя силы, рассчетливо оставляя половинки, да и те заталкивал, давясь. Мамай жахал мимоходом, не меняя выраженья лица. Гарбуз сидел, как тумба, подносил ко рту, резко плескал туда, ставил стопку, и делал ладонью возле открытого рта проветривающее движенье. Мамай не умолкал, плел про дорогу — он куда-то ездил:
— …заберегу проморозило, как втопил по ней — только шуба заворачиватся! Ну давайте!
— Шуба вон отворачиватся, — сострил Гарбуз, отрывисто захохотав, поставив пустой стопарь, потрепыхав ладонью у рта, и кивая на Пашку — Пашина фамилия была Шубенков — того аж передернуло от вида полновесного стопаря спирта, исчезнувшего в гарбузовой пасти.
— Сейчас начальника видел, — сменил тему Мамай, — рожа — хоть прикуривай. Опять забыченный.
Разговор заварился вокруг недавно выбранного начальника, который втихоря продал излишки солярки на самоходку, а на деньги слетал на родину под Ростов.
— Сами выбрали, сами и виноваты- хмыкнула Рая.
— Ясно сами… А он раз пошел, раз доверили — значит обязан человеком быть. У него совести нет, а я виноват. Х-хе! Интересно у вас выходит!
— Кому сгореть — тот не утонет! — кричал Паша, — Каждому свое! — разговор ему не нравился, — лучше слушайте историю, по рации слышал. Мужик в тайге сидит, а к нему брат сродный из города приехал. Пошел к нему на участок, а тайги не знает добром. Приходит весь искусанный. Чо такое? Кто тебя? Да собачка, грит, какая-то в капкан попала по дороге, пока выпускал — перекусала всего! — все кроме Лиды захохотали: мужик отпустил росомаху.
— Я эту историю в книжке читал, — сказал Коля.
— Да ты чо! — удивился Пашка, и перевел разговор на печенку, мол, хороша, а ведь у него в брошенной по дороге нарте тоже есть.
— Хозяин… — презрительно хмыкнула Рая, — чужим закусывает, а свое в нарте. Ее уж поди собаки съели. Чо надулся, как мезгирь? Так и есть оно!
Пашка вдруг засобирался назавтра ехать за нартой, норовил затащить в избу и поставить к печке канистру с бензином — развести масло в ведре он уже был не в состоянии, надо на двор идти, мешать. Возмущенная Рая ругала его за эту канистру, грозила выкинуть, тот уперся, как бык — показывал мужикам, кто хозяин. Мужики глядели в тарелки, было неудобно. Паша принес масло в банке. Канистра была налита под завязку, масло не влезло, и бензин вылился, Паша отлил в другую банку, чуть ее не опрокинул. Рая заругалась, что банка от молока. Мужикам надоело бычиться, они уже хохотали:
— Развел вонизьму — Райку поди выживашь!
— Нас-то не выживешь!
— Водку-то не льет так!
— Она его духами, а он ее бензином!
Колька еще посидев, решительно поднялся и ушел. Мороз жал за сорок. Обильно и ошарашенно глядели звезды. Пар изо рта шел густой, гулкий. Укатанная улица — в поперечную насечку от снегоходных гусениц. Дымки еле шевелятся, подымаются вертикально, расширяясь, как кульки — у трубы тонко, выше шире. Вся деревня в кульках. Шел, думал про Пашку: че ему надо — баба ведь и работящая, и добрая, и ладная. Не поймешь его. В деревне пьет, к бабе ни ногой, а в тайге — переживает, ревнует. Слышал по рации — Паша назначил Рае время выйти на связь, она не смогла, а когда вышла наут