Примерно у каждого пятого выжившего в отделении интенсивной терапии развивается ПТСР, а у каждого третьего – депрессия и тревога.
Психологический ущерб часто усугубляется физическими и когнитивными нарушениями, из-за чего выжившим еще труднее покидать свои дома, чтобы социализироваться, делать какие-то обычные дела или ходить на работу. Последующее чувство изоляции и неудачи усугубляют проблему. Более половины пациентов, страдающих ПИТ-синдромом, не вернулись на работу через год после выписки из отделения интенсивной терапии.
Во время ужина, пока все болтали и смеялись, Энтони иногда вставал со своего места и расхаживал по комнате или исчезал на кухне. Как будто он не мог по-настоящему расслабиться. Я подумал, что у него, возможно, какая-то форма акатизии[8], как будто внутри него работал мотор, который не выключался, или, вероятно, это была тревога. Он был взвинчен. Каждый раз, когда он вставал со своего места, я замечал, что Дебра следит за ним, проверяя, как он. Его состояние явно сказывалось на всей семье. Мы можем наблюдать это вновь и вновь: близкие выживших втягиваются во все расширяющийся водоворот потерь и боли, иногда у них самих развиваются депрессия, тревога и ПТСР. Это семейное заболевание, и мы называем его ПИТ-синдром-С («С» в значении «семья»).
Многие семьи не справляются с ПИТ-синдромом. Браки заканчиваются разводом, братья и сестры ссорятся, а друзья отворачиваются, не в силах справиться.
Я рад, что, несмотря на их проблемы, Руссо все еще есть друг у друга.
Когда солнце село и наш ужин подошел к концу, маленький Макс вскарабкался на колени дедушки – мальчик был единственным, кто не обращал внимания на его боль. Я наблюдал, как они прижимались друг к другу, и надеялся, что в этот момент Энтони забыл о мучениях. Что он рад тому, что жив.
Как врачу интенсивной терапии мне трудно принять, что Ричард Лэнгфорд, Сара Бет Миллер и Энтони Руссо испытывают серьезные проблемы со здоровьем мозга и тела, которые возникли после их пребывания в отделении интенсивной терапии и от которых они все еще страдают сегодня, более десяти лет спустя. Как врачи мы думаем, что выполняем свою работу, спасая жизни, которые наверняка были бы потеряны. Наша единственная цель – помочь пациентам, но теперь мы видим нанесенный вред. Хотя работа, которую мы проводим в ЦКЗМДиВ, может облегчить их страдания, она и близко не способна избавить от всех проблем. У пациентов и их близких всегда будут остаточные боли и постоянные препятствия.
Ричард, Сара Бет и Энтони являются продуктами культуры интенсивной терапии старой школы, которая была сосредоточена на спасении жизней любой ценой, а также которая нормализовала содержание вентилируемых пациентов в состоянии глубокого успокоения, парализованных лекарствами и часто бредящих, обездвиженных на больничных койках и изолированных от семьи и друзей. Оглядываясь назад, мы не смогли бы создать лучшую среду для развития ПИТС, даже если бы попытались. Будучи молодым врачом, я хотел изменить ситуацию к лучшему и спасти жизни. Оказывается, мне следовало сделать еще один шаг вперед в своих размышлениях и подумать о том, с каким будущим столкнется выживший пациент. Это было путешествие, которое заняло у меня более двадцати лет.
Глава 2Ранняя история интенсивной терапии – ухабистые и покрытые гравием дороги к отделению интенсивной терапии между штатами
Меня учили, что путь прогресса не был ни быстрым, ни легким.
Однажды летом на выходные я отправился со своей семьей в Клингменс-Дом[9] в Смоки-Маунтинс в Теннесси: мы следовали за журчащей рекой через лес, а затем вышли на высокогорные луга. Такое погружение в природу помогает мне очистить разум. Скрытая угроза (обычно несбывшаяся) встречи с медведем вызывает некоторое волнение, и вершина всегда застает меня врасплох. Этот раз не стал исключением, и моя грудь слегка приподнялась, когда я посмотрел на далекие горы, находящиеся почти в сотне миль от меня. Несмотря на изнуряющую дневную жару, наверху было прохладно, и это напомнило мне о том, как погода может измениться за считаные минуты. Я чувствовал себя пылинкой в огромной Вселенной, но в то же время невероятно живым, таким укорененным здесь и сейчас.
Когда мы начали спускаться, внезапно начался ливень, и мы промокли насквозь. Поэтому поспешили по тропинке к укрытию в лесу. Когда ливень наконец-то закончился, мы остановились и оглядели наши мокрые волосы и лица, одежду, прилипшую к коже, промокшие, скрипящие ботинки. Мы смеялись, у нас кружилась голова от адреналина, от чистой силы природы и нашей беспомощности в ее объятиях.
Волнение, которое я испытываю в отделении интенсивной терапии, совсем другое. Я все еще чувствую его, когда тяжелые двери распахиваются и я захожу внутрь, даже спустя столько лет. В больнице я готов противостоять любому вызову, что бросает мне природа. Если появляется критическая болезнь «из ниоткуда», то я не сдамся легко.
Каждый день начинаю с осознания, что моя жизнь влияет на множество других жизней. Прямо сейчас ко мне могут везти на каталке пациента, и это будет худший день в его жизни. Моя задача состоит в том, чтобы найти лучший способ помочь.
Срочность, волнение и угроза появления медведя – все это сопровождает мою работу, даже когда нет синего кода[10]. Ощущение, что всегда что-то может пойти не так, и мы должны быть готовы. Быть специалистом по интенсивной терапии – значит думать: как наша команда может победить смерть сегодня и вернуть пациента к жизни?
Когда я вхожу в отделение COVID, я особенно четко вижу ожесточенную битву, которую мы ведем против развивающегося вируса, в то время как число погибших растет, а мы отступаем. У нас множество пациентов находятся на диализе и аппаратах искусственной вентиляции легких, и несколько – на приборах экстракорпоральной мембранной оксигенации (ЭКМО). Даже с помощью аппаратов искусственной вентиляции легкие, поврежденные пневмонией, испытывают трудности, совершая обмен кислорода и углекислого газа. ЭКМО делает это за них, забирая кровь из тел и «заправляя» ее, прежде чем пустить по венам. Машины выстроены в ряд внутри и снаружи палат пациентов, иногда по две-три, – это наше оружие против смертельной болезни, включая легионы практикующих медсестер, фармацевтов, пульмонологов, физиотерапевтов, эрготерапевтов и других врачей, едва узнаваемых в их защитном снаряжении. Мы мобилизованы. И я не могу не мыслить военными метафорами.
Сейчас позднее утро, и я вижу раздраженную команду практикующих медсестер, которые двигаются очень быстро, чтобы успеть среагировать на очередной экстренный и непредвиденный случай. У их пациента только что лопнуло легкое, и ему экстренно нужно установить трубку-дренаж в грудную клетку.
Врач качает головой: «Посмотрите на рентген его грудной клетки – у него пневмония».
Я киваю. Одного взгляда хватило, чтобы понять, что одно легкое разрушено, и, когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на пациента, я не удивляюсь, что он с трудом дышит. Пациенты с COVID страдают от множества неожиданных осложнений. Как будто их тела подвергаются нападению со всех сторон.
Мы вмешиваемся в ход болезни и решаем одну проблему только для того, чтобы в ту же секунду, как мы отвернемся, произошло что-то еще.
За последние недели у наших пациентов отказывали легкие, затем почки и мозг. И – как будто этого недостаточно – у некоторых из них развивалась необычная утечка воздуха внутри их и так поврежденных тел. Я никогда не видел ничего подобного. У трех наших пациентов с подкожной эмфиземой деформировано тело; воздух просачивается внутрь их подкожной клетчатки; грудь, живот и даже лицо, веки и гениталии раздуты. Лишь на мгновение я задумываюсь, что это почти благословение, что близкие не смогут навестить их и стать свидетелями разрушений, вызванных COVID, но затем я отбрасываю эту мысль. Семьи отчаянно хотят увидеть своих близких, особенно когда эти близкие так тяжело больны.
Будучи молодым врачом, я думал, что органы человека работают отдельно друг от друга, но на самом деле человеческое тело похоже на один из встречающихся в фильмах старых особняков, пронизанных секретными люками и проходами, которые позволяют сбежать незамеченными. Я выучил этот урок однажды ночью, много лет назад, когда заканчивал свои десять тысяч часов работы в сфере неотложной медицинской помощи и думал, что это время, потраченное на оттачивание навыка, обеспечило мне статус эксперта. Пришел молодой человек с жалобами на боль в груди, поэтому я заказал ЭКГ и рентген и перешел к следующему пациенту. Когда пришли результаты, я поднял скан и увидел воздух вокруг сердца. Я был в замешательстве. «Сэр, что, как вы сказали, вы делали сегодня?» – спросил я. «Ничего, только ходил к дантисту!» Дантист использовал воздушно-турбинную дрель для удаления зуба, и меня осенило, что воздух, должно быть, попал в десны мужчины, затем прошел вниз по секретным проходам на шее, а далее – в грудь и в конце собрался вокруг сердца. Я заверил пациента, что с ним все будет в порядке, так как воздух рассосется сам по себе, и проверил его на следующий день, чтобы убедиться, что я был прав.
К сожалению, для наших трех пациентов с COVID лечение было не таким простым. Количество воздуха, проникающего в их тела, находится на опасном уровне, деформируя тела с каждым свистом вентиляторов. Это также указывает на то, что люди сильно больны. Когда это явление впервые проявилось в нашем отделении интенсивной терапии COVID, мы подумали, как лучше всего его устранить, возможно ли это в принципе. Мы проконсультировались с торакальным хирургом, доктором Мэтью Баккеттой, и в одном из тех разговоров, начинающихся