рых Майор не кормил, перегрызли прутья клетки и разбежались по дому. Они отхватили хозяину палец на правой ноге, объединились с тараканами и стали рыскать во всех квартирах, поедая отраву с упорством Митридата. Если их били на одном этаже, они дружно перебирались на другой. Дело дошло до того, что встал вопрос: кто — кого? В столь трудный для Домсовета час я выступил с инициативой: жильцам на одни сутки покинуть дом, а Сплю в контакте с санэпидемстанцией провести полную стерилизацию Операция завершилась триумфальным въездом, но в ту злополучную ночь, когда дом стоял пустой, обокрали Бутылки. Из его квартиры вынесли его раскладушку, змеевик и пять банок, вынашивавших брагу. А банки эти, увенчанные резиновыми перчатками, были предметом всепожирающей любви слесаря. «Смотри, смотри! — говорил он мне, — как они дружно голосуют!» — и нюхал воздух, потому что перчатки, нахохлившись от газов, сдобно попукивали. Понятно, Бутылки был безутешен, он горевал, что уже никогда не скопит денег на новую мебель, он спрашивал, каким верным друзьям будет пожимать по утрам руку — с горя кидался в Сплю гаечными ключами, и никто его не останавливал. С тех пор он мстит Домсовету тем, что ломает входной замок, расчищая путь алкоголикам. Бутылки бьют, а он вспоминает сгинувших друзей и опять ломает…
— Сознайтесь: вы меня обманываете, — сказал Подряников — Я таким басням не поверю.
— За обман иногда приходится платить, — ответил Сусанин — поэтому я предпочитаю фантазировать. Вы знаете, мои фантазии — это капли мазута, упавшие в лужу вместе с солнцем.
Вдруг слесарь схватил со стола бутылку и залпом допил коньяк.
— Ты! Гад! — только и успел крикнуть Подряников.
Бутылки бухнулся на колени. Кадык его, исчезнувший, как поплавок, снова всплыл на шее.
— Простите меня! Как вспомнил пропажу — все в душе перевернулось! — и сантехник постучал себя кулаком по груди. Организм на стук и впрямь ответил необычными звуками.
— Мы накажем тебя материальным порядком и лишим премиального рубля, когда ты придешь прочищать канализацию, — сказал Сусанин. — А теперь, во искупление грехов спустись ко мне и возьми что-нибудь из бара. Если Фрикаделина спросит: «Зачем пришел?» — ответь: «По делу». — Сам он настраивал гитару. — Послушайте, друзья, из-за чего я поссорился с женой. Я люблю по вечерам слушать английские баллады… Черт возьми, мне спокойно и грустно, я мечтаю. А Фрикаделина продала мой магнитофон, — пожаловался Сусанин, — хотя я в ее колхоз не вступал и до сих пор свои вещи считаю своими… У магнитофона был трехмоторный привод, но не хватало крыльев. Я ложился на кровать, надевал наушники, в которых был похож на летчика, и улетал в свои фантазии. Полет был восхитителен: в нем отсутствовали вопли жены, Сворск и типография… Но про него лучше спеть. — В согласии с собой Сусанин кивнул головой, потом взял в одну руку бутылку из-под коньяка, в другую — свечу, и потушил свет. — Каждая вещь, — сказал он в темноте, — может, кроме своего прямого назначения, для которого она создана, выполнять ряд других функций. Например, шарф греет шею, но в то же время способен служить носовым платком или полотенцем — смотря по обстоятельствам.
— Для этого существуют платок и полотенце, — сказал Подряников.
— Ну, а если нужно вытереть нос, а под рукой только шарф? — улыбнулась Марина.
— Еще рукавом удобно, — сказал вернувшийся слесарь.
— Шарф — из шерсти, а платок — тряпка. Это экономически невыгодно, — сказал Подряников.
— Я же фантазирую, а фантазии не стоят денег… Господи, о чем я?.. Хотел сказать, что из пустой бутылки мы сделаем подсвечник. Но все равно… В моей квартире стоит пальма в кадке. Каждый Новый год мы наряжаем ее вместо елки.
— Вот это разумно, — согласился Подряников. — Как я сам не додумался!
Но тут Адам запел что-то грустное под личное настроение. Пел он долго — с час, не меньше, пока Саша не спросил, на каком языке выступает Сусанин.
— На своем собственном, который сам сочинил, — ответил Адам. — Ведь я филолог, любослов и словоблуд. Обожаю слова, которых нет, как прекрасных женщин, которых себе придумываю. Я и сам — человек-слово. Во мне борются перфектная основа и футуральное окончание. А в настоящем времени я лишний, у меня ничего нет от настоящего… Да каждый из нас выражается морфологически. У любого есть свое лицо, число, время, наклонение, залог… Иван, например, — индикативный пассивный презенс в единственном числе, а Бутылки — футуральный конъюнктив в тройственном числе.
— А я? — спросил Саша.
— А вы, видимо, актив во всех временах, — ответил Сусанин.
Потом он спел по-русски собственную песню о том, как Бог создал землю, и земли было очень много, поэтому Бог создал траву и деревья. Они разрослись и скрыли от глаз землю. Тогда Бог сотворил травоядных и насекомых. Они расплодились до того, что от растительности остались жалкие островки. Тогда Бог создал хищников, но и этим дела не поправил: остались одни леса и плотоядные. И Бог пошел на последний эксперимент: собрал из органики механизм, который истреблял землю, траву, деревья, насекомых, хищников и самого себя. В мире наступило экологическое равновесие, система тотального уничтожения создала всемирный паритет.
— А как вы пишете текст? — поинтересовался Подряников.
— Не знаю. Слова сами хватают за руки и требуют: возьми меня! Я не шучу, я утверждаю, что слова — те же люди. Я знаю человека, он — пожар. Если мне захочется описать, как горит дом, я напишу об этом человеке. Он одевается в красное и сам рыжий. Ко всему прочему, он не может ни секунды усидеть на одном месте, он мечется, плещет руками, скачет на одной ножке, чуть ли не выворачивает себя наизнанку. И глядя, как он жонглирует частями тела, меня подмывает переставить буквы и описать какой-нибудь ражоп или жапор. Другой мой знакомый состоит из лица, потому что организм его атрофировался и не виден. А лицо похоже на вулкан. Из носа течет бесконечная магма и с обеих сторон огибает кратер: у бедняги хронический насморк, и он не расстается с сигаретой… Слова для меня не только люди, но и вещи. Я способен одеть себя в них и напялить на кого-нибудь другого. Если шарфом я утираю нос, то слову придаю смысл, доступный только моему пониманию, и таким нехитрым способом могу говорить все, что себе выдумаю. Хотите, Саша, — предложил Сусанин, — я возьму вас в ученики, как Ивана, как Марину, как многих других? Вы отречетесь от всего старого, вы заведете новую записную книжку, и я отучу вас воровать бумагу и научу воровать фантазии, полные жизни. Человек создан для мечты, он живет, пока мечтает!
— Валяйте, учите, — сказал Подряников, — только не сегодня, мне спать пора.
— Мечтайте, дети мои! — Сусанин залез на стул и замахал руками, погасив свечу. — Верьте сказкам, ибо это лучшее, что создал человек!
Бутылки опять всхлипнул и стал тянуть Сусанина за брючину:
— Адамчик, возьми меня в ученики.
Сусанин отмахнулся от него.
— Я алкоголиков не беру. — Но потом подумал, шевеля ладонями, и решил: — В порядке исключения, как человека с трагической судьбой… Хотя ты уже сам себя исключил из действительности.
И тут вечеру положила конец Фрикаделина, по опыту пришедшая с фонарем.
— Ну-ка, — сказала она, выбирая лучом мужа, — марш домой!
— Проси прощенья, Фрикаделина, — приказал Сусанин.
— Это ты у меня попросишь, — ответила супруга, — когда сделаешь семь добрых дел для семьи.
II. ТАНЕЦ «ПРИГЛАШЕНИЕ»
Участники становятся в круг. Гармонист играет польку. Водящий выходит на середину круга и, танцуя, приближается к одному из участников. Остановившись перед ним, он делает различного рода движения, приглашая его танцевать. Все его движения приглашаемый повторяет. Затем водящий поворачивается и идет, танцуя, к другому участнику; приглашенный следует за ним, все время повторяя движения водящего. Они подходят к третьему. Тот также должен повторять различные движения, показываемые водящим. Все они гуськом, танцуя, направляются дальше. Неожиданно раздается свисток. Все танцующие должны разбежаться и встать в любом месте. Кто замешкается и позже всех займет место, идет водить, пританцовывая.
Прежде обитал я с родителями в коммунальной квартире. Была у нас соседка пенсионного возраста, очень живучая и ничем не болевшая. В своей комнате ей не сиделось, она целыми днями шуршала подметками в коридоре, била ладонями по затылку и бормотала: «Господи, что же я такая дура!» Это была старая коммунальная крыса, выставившая за порог не одно поколение подселенцев, и дурой себя считала потому, что еще не нашла способ, как выжить очередных коммуналов. Ненавидел я эту Зажаворонкову так, что на самом деле пристрелил бы, будь из чего.
Она не выносила дыма в квартире, и мне приходилось высовываться по пояс в форточку и курить на улице. А стоило прийти ко мне какой-нибудь девушке, и старуха обзывала беднягу любым именем, только не ее собственным. «Ах, простите, не разглядела сослепу», — и добавляла что-то насчет того, что всех вас, милашек, не упомнишь. Времени обычно было в обрез до прихода родителей с работы, и когда я стаскивал с девушки юбку, то чувствовал, что в замочной скважине плавает старушечий глаз. Пинком распахивал я дверь, Зажаворонкова отлетала к другой стене коридора и, почесывая лоб, говорила: «Где-то заколку обронила. Посмотри, милый, молодыми глазами».
В конце концов мне стало слишком тесно с родителями и старухой, а очередь на расширение жилплощади не приближалась, наоборот, с каждым годом наш номер увеличивался. Тогда я сказал отцу: «Ты старый рабочий, ты должен сделать так, чтобы тебя выбрали в профком. Когда тебя выберут, нужно сделать так, чтобы тебе доверили распределение жилплощади завода»
Мой отец в некотором роде машина. Он сам говорил, что стоит ему подойти к станку, как и у него внутри начинает что-то тарахтеть и стучать. Я заложил в отца программу и включил его, и через два года отец дорвался до профкома, а дорвавшись, первую же квартиру распределил себе. Никого это не удивило, никто не возмутился: все так поступали, после чего уходили с общественной работы, освобождая место другим подзаборникам и съемщикам углов.