Гортензия сочла себя обманутой. Два раза ездила она в Плоешть, пытаясь протестовать, но оба раза вернулась ни с чем. Виноградник пришел в жалкое состояние: Оскар со страстностью одержимого занялся тем самым делом, что погубило когда-то его отца. Целыми днями копался он в окрестных лощинах и балках, собирал образчики почвы, пытаясь опровергнуть результаты экспертиз, проведенных «Колумбианой». В соседних селах, на большинстве участков, сданных в аренду другим компаниям, почти все скважины выходили в нефтяной пласт, и отчаяние жителей Цинти от этого только росло. Но спустя некоторое время лихорадка все же утихла, люди снова занялись садами и виноградниками. Посреди кукурузных полей, виноградных лоз, грушевых, сливовых, яблоневых садов, по соседству с высокими ореховыми деревьями белые вышки меньше бросались в глаза.
С годами Гортензия стала все больше походить на покойного старика Истрате. Подурнела, стала сторониться людей, брюзжать — перемены, нарушившие старый привычный уклад жизни, рождали в ней глухую ненависть. Все чаще стала она ругать Оскара при посторонних: он, мол, был почти нищим, когда она подобрала его и доверила ему свое состояние, положилась на его опыт и энергию, никак не предполагая, что его дурацкое увлечение превратится в настоящую манию.
Ровно через три года после того, как «Колумбиана» объявила об отказе от дальнейших изысканий, Вулкэнеску опять появился в Цинте. На этот раз он предлагал крестьянам продать свои земли, причем готов был платить втрое больше обычного: по его словам, компания скупала участки под строительство, собираясь разместить в долине за селом несколько десятков резервуаров для хранения нефти, добываемой по соседству.
Поспешность, с которой Гортензия Истрате согласилась продать виноградник, была поистине удивительной. Она поставила одно-единственное условие, касавшееся Вулкэнеску:
— Я готова вести переговоры с любым представителем компании, но только не с вами, барон!
— Мадам, вы мне льстите, я всего лишь бледная тень барона!.. Впрочем, «Колумбиана», конечно же, учтет ваше пожелание.
Гортензия заявила Оскару, что в том состоянии, в котором находится виноградник, он не стоит и четверти предложенной им суммы.
К весне «Колумбиана» скупила все участки, на которых велась разведка нефти три года тому назад, и, к удивлению бывших владельцев, повсеместно возобновила работы. Развязка наступила внезапно…
С утра в тот день парило, только к вечеру собрались над Цинтей грозовые тучи; небо потемнело, и застонал гром. Поднимая столб пыли и мусора, над холмом пронесся смерч, тучи озарились багряными всполохами, но дождь так и не хлынул. Буря ушла в долину, оставив на небе кровавый след.
Совсем поздно ночью, далеко после полуночи, земля содрогнулась от глухого взрыва, разбудившего всех жителей Цинти. Гортензия вскочила с постели растерянная, бледная, перепуганная. Оскар кинулся к окну. Они внезапно почувствовали, что надвигается опасность — страшная, таинственная, и все же реально существующая, осязаемая. Гортензии показалось, будто эхо взрыва приближается, подобно топоту бешено несущегося табуна, нарастает, накатывает и ширится, превращаясь в жуткий апокалипсический рев. Дрожащей рукой она засветила лампу и, глядя на Оскара расширенными от ужаса глазами, едва смогла выговорить:
— Что?.. Что это такое?
В спешке Оскар никак не мог попасть в рукава куртки.
— Свершилось-таки!.. Я же говорил. Вот оно! Прорвало наконец.
— Так что же это?.. Что прорвало? — Гортензия еще пыталась не верить своей ужасной догадке.
За окном послышались крики, металлический скрежет, торопливые шаги, но все эти звуки тонули, точно в вате, в разрастающемся глухом вое.
— Я же говорил!.. Но меня никто и слушать не хотел! Прорвало… Посмотрим теперь, где… Если это одна из «наших», я повешусь.
За три дня из верхней скважины на винограднике выкачали пятьсот цистерн нефти. Оскар не повесился. Гортензия замкнулась в мрачном, зловещем молчании, пять дней она почти ничего не ела, а когда в долине, на лугу, купленном «Колумбианой» у Андрея Питпалака, того самого, что вернулся с войны без ноги, зафонтанировала вторая «бесплодная» скважина, не выдержала и уехала к родственникам в Плоешть.
Все село опять охватило безумие. Но на этот раз возмущение принимало куда более опасные формы, так что для охраны специально приглашенных для «секретного» бурения немецких, польских, итальянских и голландских рабочих «Колумбианы» был вызван батальон жандармов. Следующие три скважины, вышедшие в нефтеносный пласт, не фонтанировали уже с такой вулканической силой, как первая. Пятая и шестая, расположенные на бывшем винограднике семьи Истрате, оказались просто бедными, зато когда заработала седьмая скважина, сумасшедшая ночь повторилась с утроенной силой.
Зимой Гортензия вернулась в Цинтю. Вернулась постаревшая, почерневшая от бессильной зависти и злобы. Единственное слабое утешение она находила в том, что отводила душу, язвительно насмехаясь над бедными крестьянами, попытавшимися было подать на «Колумбиану» в суд. В Плоешти Оскар взахлеб рассказывал знакомым об остроумной махинации иностранной компании. И жестикуляция его, и тон стали сильно напоминать манеры Тибериу Вулкэнеску. Казалось, страсть Оскара к поискам черного золота должна была бы поостыть, на самом же деле она перешла в яростный азарт, с которым он доказывал всем и каждому, что предугадал все с самого начала и что напрасно никто не желал его слушать.
Вернувшись в Цинтю, Оскар с пущим рвением занялся геологией… Гортензия осторожно и скупо вела хозяйство: вырученные за виноградник деньги лежали в бухарестском банке и приносили весьма скромную сумму в виде процентов. Любой мог заметить, что между супругами установилась злая и беспомощная ненависть, особенно яростно прорывавшаяся, когда кто-нибудь из них в очередной раз пытался выяснить, кто же на самом деле виноват в том, что их так легко одурачили?
По весне большинство крестьян села Цинти нанялись работать на буровые, выросшие на их кровной землице. Иностранных рабочих «Колумбианы» отправили бурить новые скважины.
Куда именно? Неизвестно.
Перевод А. Ковача.
ФЛАГШТОК
Не знаю, как там в других краях, но у нас «пэкурецем» называли землю, пропитанную пэкурэй, то есть нефтью, а людей, которые зарабатывали на хлеб тем, что развозили эту самую нефть по деревням, называли «пэкурарами».
…В чугунной печурке догорал последний ком пэкуреца. Господин учитель Тудоран сидел за кафедрой, закутавшись в пальто, и рассказывал:
— Когда Хория, Клошка и Кришан[1] затрубили в тримбиту, отозвались все Западные Горы. Горцы с острыми топорами и тяжелыми палицами спустились в долины. Народу собралось больше, чем листьев в лесу… Была у горцев такая поговорка: «Золотые наши горы — нас по свету гонит горе…»
В классе дымно и холодно: дров школа уже давным-давно не получала. Пусти мы на растопку, скажем, парту, стало бы теплее, но тогда четверым из нас пришлось бы сидеть на полу. Школа была совсем крохотной. Всего две комнаты. В одной из них жил господин учитель, во второй стояло шесть парт. За партами двадцать четыре ученика. Вот и все.
Пэкурец в нашей печурке мирно скончался, и душа его взвилась облачком белого дыма, половина которого ушла в трубу, а вторая половина расползлась по классу. Все мы сидели поджав ноги, все ерзали и прятали руки за пазухой, плотнее натягивали шапки — и все-таки мерзли.
Господин учитель поднялся, застегнул пальто и наклонился за пустой корзиной из-под пэкуреца.
— Не расходитесь, мальчики. Я скоро вернусь.
— Куда вы? — невольно вырвалось у меня.
— За пэкурецем. Должны же мы хоть сегодня кончить урок.
— Я пойду… разрешите мне пойти! — Я протянул руку за корзиной.
Глаза у господина учителя были большие, черные, с мягким коричневатым оттенком — и, казалось, видели наши детские души насквозь. Он протянул мне корзину. В дверях я обернулся и попросил:
— Только без меня не рассказывайте…
— Ладно, ладно, я буду говорить о чем-нибудь другом.
Я выбежал из школы. На улице пусто и холодно. Дома утонули в снегу по самые крыши. Все акации во дворах давно повырубили, а с тех пор как пустили на дрова и старый орех, росший посреди пустыря, наша слободка стала такой же печальной и странной, как тетка Леонора, которую муж, уходя на военные сборы, обрил наголо.
Из труб нефтекомбината валил густой дым, и в метель, когда он стлался совсем низко, казалось, будто сама земля источает зловещий чад.
Впереди меня, еле передвигая ноги в огромных нелепых башмаках, плелась по не утоптанной еще тропинке Аника, наша повитуха. Поверх большого шерстяного платка она нацепила свою старую зеленую шляпу с желтыми перьями. Идти было трудно, и старуха угрюмо ворчала себе под нос: «Грехи наши тяжкие, конец света настал! О господи, конец света!»
Аника тоже шла к берегу Дымбицы и волокла за собой по снегу дырявый таз. Я обогнал ее, перебрался через железнодорожную насыпь, за которой кончался город, и, запыхавшись, остановился у самой воды. На берегу этой грязной речушки меня всегда охватывало какое-то жутковатое чувство: для меня Дымбица была той самой страшной рекой, что течет в сказках по долине Смерти. Вода в ней жирная, зеленоватая, теплая и вонючая. На обугленных берегах не бывает зеленой травы, а зимой, даже в самые лютые морозы, не залеживается снег. Я знал, что Дымбица вовсе не начинается с маленького ручейка, как все реки на свете: однажды я решился пойти вверх по течению и шагал до тех пор, пока не уперся в забор большого завода. Я долго бродил вдоль стены, надеясь узнать, откуда прибывает вода, но так и не нашел — вода Дымбицы собиралась в канавках нефтеочистительного завода из-под котлов, в которых бурлил деготь, из-под цистерн с нефтью… Ползла она медленно, непрерывно бормоча, словно на дне постоянно гасили известь. В душном мареве, стлавшемся у самой воды, скрывались от меня тысячи зловещих тайн.