— Мне бы роль Ларисы… Я бы так сыграла, так… в точности, как Алисова!
Тамара, уже успокоившаяся, подивилась: «Почему, как Алисова? Почему, как кто-то, а не по-своему?..»
Гопак словно угадал Тамарины мысли, и возразил:
— А ты, Женюрка, так сыграй, как никто еще не играл!
— Много ты понимаешь! — презрительно усмехнулась она и добавила, повторив чьи-то слова: — Ничто не ново под луной, все крадено… Все!
И вообще — со временем Тамара убедилась в этом, — дома Женя вела себя иначе, чем на людях. Здесь она была молчаливее, неприветливее, даже грубее. Случалось, она прикрикивала на Ивана Евгеньевича, и Тамаре тогда делалось жалко его… Она быстро собиралась и уходила. Уходила к маленькому Юрче, о котором, как бы ни был полон впечатлений вечер, она, кажется, не забывала ни на минутку.
XIII
И в «избушке на курьих ножках» все оставалось по-прежнему. Дни тянулись серенькие и одинаковые, как доски в заборе…
Как-то утром Тамара проснулась в особенно плохом настроении. Она еще не открыла глаза, а уже догадалась, что нет сегодня ни солнца, ни вчерашней бездонной сини над головой… Поморщившись, вытянула из-под теплого мужнина плеча разметавшиеся волосы, встала и начала вяло одеваться.
— Времени много, Томка? — зарываясь головой в подушки, спросил Павел.
— Седьмой!
— А-а, вставать пора!..
Все было так противно сейчас: и неприбранная постель, и линялая клеенка на столе, и зевающий муж, что Тамаре захотелось заплакать, бросить все и бежать. Если и не бежать, то просто выйти из дому на улицу. Но ведь и там не лучше. Серые тучи провисают над хмурой землей, сбитая дождем прохладная серая пыль коробится на дороге…
Тамара зябко повела плечами, плотнее запахнулась в короткий фланелевый халатик и пошла к Юрче.
Он еще спал. Розовая ручонка просунулась в отверстие деревянной кроватной решетки и повисла над истертым полом. И только он, Юрча, вид его раскрасневшейся ото сна пухлой и милой мордочки чуть расшевелил Тамару: внутри, в сердце знакомо всколыхнулась горячая волна любви к сыну. Она, наклонившись, долго смотрела на мальчугана:
— Ух ты, любый мой, любый!..
Прошлепал из кухни босой Павел.
— Позавтракать есть чего?
— Сейчас.
Несмотря на ранний час, ел он с аппетитом уже хорошо поработавшего человека: широко расставив голые локти, энергично орудовал вилкой, и румяные картофельные кружочки с хрустом разламывались в крепких зубах. У Тамары, глядя на мужа, тоже засосало под ложечкой. Павел будто догадался — предложил:
— Подсаживайся.
— Не хочу я…
— А то поешь.
— Сказала — не хочу!..
Павел только вздохнул, нахмурившись:
— И что с тобой делается, Томка, не пойму!..
Не ответив, Тамара вышла во двор, — сейчас, в непогоду, какой-то весь старый и неуютный, — села на низкое крылечко, подперев ладошками упрямый подбородок, и просидела так, пока не ушел на работу Павел и не проснулся Юрча. Она думала. О чем — и самой трудно вспомнить. Просто не нравилась ей собственная жизнь… Не нравилась, и все! Скучная жизнь и, правда, серая, как забор. Редко-редко отыщешь пролом в этом заборе, заглянешь в него, а там — счастливая жизнь, счастливые и красивые люди…
О многом передумала Тамара в тот не по-летнему хмурый и холодный день. И потом — бежала ли она в хлебный, бросив Юрчу на попечение Фроси, билась ли над мятым корытом, выстирывая из спецовки копоть, топталась ли возле печи, приготовляя обед, — невеселые и уже надоевшие мысли не отставали.
К полудню устала. Побаливали натертые грубой мокрой тканью руки, ломило от беготни под коленками. Когда все дела были переделаны, а Юрча уснул, Тамара постлала на сундук бабушкину шаль и прилегла. Заснуть, несмотря на усталость, все же не могла: ворочалась с боку на бок, вминая в шаль жестяные сундучные полоски; потом вдруг вскочила и — к столу. Там, под линялой клеенкой, были у нее упрятаны листки с эскизами…
Что это? А где эскизы?.. Вот они! Странно, тетрадные листки лежали с другого края стола. Значит, снова Павлик нашел их. И что ему только нужно? Везде нос сует! Она же специально переложила эскизы с полки под клеенку, потому что видела, как однажды он с любопытством рассматривал ее почеркушки. Зачем подглядывать, если Тамара не хочет этого? Ну, да ладно… Не стоит портить себе нервы из-за пустяков!..
Все последнее время, с того самого дня, когда директор Окулов заходил на участок, Тамаре не давало покоя его предложение. Она думала, терпеливо искала возможность резко повысить выработку на своем «ДИПе».
Основная деталь, которая шла через ее руки уже месяца два-три, значилась в нарядах под номером 024 786. Сделать приспособление для обточки именно этой детали и решила Тамара. Решить-то решила, а как и что — было совсем неясно. Раза два забегала она в техническую библиотеку, но ничего там не нашла. С Гопаком советоваться не стала, неудобно всякий раз просить помощи. Одним словом, все пришлось делать самостоятельно.
— Если диаметр равен ста двадцати, — склонившись над столом, шептала Тамара, — а оборотов шпинделю задать пятьсот, то получится…
Сейчас Тамара походила на старательную школьницу, которой задали трудный урок и которая остается твердой в решении выполнить его.
Конец многодневному уроку был близок. Будущее приспособление уже вырисовывалось и в воображении, и на смятых листках. Оно должно сгодиться на нескольких операциях по обработке детали № 024786, и на каждой операции экономится золотое время. Одним словом, эта новинка соберет золотую пыльцу сразу в нескольких местах, как пчела… Тамара так и окрестила ее: «пчелка».
«Только не ошибиться бы в расчетах!.. Что-то не верится. Неужели наврала?» Набросанные карандашом серенькие цифры вдруг показали, что «пчелка» сокращает время операции в шесть раз! В шесть? Да. Тамара проверила снова — и снова тот же результат. Серенькие цифры теперь уже не казались серенькими: они пламенели, их написали огнем!..
Да что цифры! Тамара подняла легкую пылающую голову и вдруг не увидела ничего такого, что еще час назад отравляло ей настроение: ни старого сундука с надломленными во многих местах жестяными полосками, ни истертого пола, ни «бедной» Юричной кроватки… Недавние горькие мысли показались ей сейчас пустяшными, и даже стало смешно, что она так переживала. Стоит ли? Разве можно сравнить все это с тем, что лежит сейчас перед нею в линиях и цифрах? Вот оно — главное!..
На языке поэтов такое состояние человека называется вдохновением. Прекрасное состояние! Жаль одно — измеряется оно во времени не годами или человеческой жизнью, а часами и даже минутами… А потом? Потом возвращается прежнее настроение. Может оно быть и хуже прежнего.
XIV
Домой Тамара вернулась поздно. С трудом отжав дверцу машины, она, краснея, поклонилась сидевшему за рулем Гопаку.
— Спасибо вам, Иван Евгеньевич!.. И до свидания!
— До свиданьица, до свиданьица, Томочка! — и Гопак неуклюже повернулся на переднем сиденье, протянул ей мягкую ладонь. — Заглядывай к нам, не стесняйся…
Озябшие Тамарины пальцы сразу согрелись в мужской руке, и не хотелось вынимать их. Но, оглянувшись на темные окна домишка, где ее ждали, она сделала усилие и высвободилась.
— Я пошла… Привет Жене, Иван Евгеньевич!
— Передам. Так не забудь: в воскресенье поедем…
— Хорошо.
В узком чуртанском переулке по вечерам совсем темно: фонарей нет, а окна по старинке закрываются ставнями. Только на углу, где живет инженер Ребров, ставни еще открыты, и на жухлую траву перед домом, на лужицу в канаве падают ярко-желтые блики света.
Прижимаясь щекой к холодному кольцу калитки, вдыхая знакомый запах отсыревшего дерева, Тамара смотрела вслед машине. Вот она пересекла ярко-желтые отблески ребровских окон и заколыхалась на избитой дороге. Вот она скрылась. Скрылась, унося от Тамары тепло и маленькие радости сегодняшнего вечера.
Теперь ей предстоит серьезный разговор с мужем. Нет, не только потому, что уже поздно, а Тамара давно обещала быть дома… О многом должен быть разговор!
Пряча в карманах пальто руки, снова озябшие от прикосновения к ледяному кольцу калитки, она перебежала мокрый двор, толкнула тяжелую дверь. Дверь подалась, со скрипом отъехала в черноту сеней.
В доме было тихо. Юрча спал, положив кулачок на цветастую подушку. Павел же, засев на кухне, выстругивал сыну игрушку. Зашла Тамара — и он еще угрюмее набычился; натянулась линялая рубашка на широкой спине. Не подымая голову, спросил:
— Ужинала? Если нет, то вон — на плитке!..
Она размотала запотевшее полотенце на громадной кастрюле, приоткрыла крышку — и сразу ударил привычный и вкусный-вкусный запах щей, как всегда мастерски сваренных Павлом. Но есть не хотелось — чудесный «наполеон» за чаем у Гопаков заглушил аппетит, — и Тамара, подумав, снова захлопнула кастрюлю, а еще подумав, отнесла ее в холодные сени.
Муж на это ничего не сказал, но по лицу было заметно, что ему жаль напрасных своих трудов. Он только кашлянул глухо и еще сосредоточеннее занялся игрушкой.
— Павлик! — присев на табуретку позвала Тамара.
— Ну?
— Знаешь, Павлик? Я больше так жить не могу… — Она колупнула шляпку гвоздя на табуретке, подняла голову и… встретила насмешливо-удивленный взгляд Павла.
— Понимаешь ты… Понимаешь, Павлик, не так мы живем… Очень уж как-то серо, невесело!
— Ну-ну!..
— Подожди, не перебивай, пожалуйста! А посмотри, как живут, к примеру…
— …Гопаки?
Белесые Тамарины брови вскинулись в изумлении. Но тут же она продолжала воинственно:
— Хотя бы!.. И не смейся, пожалуйста! Разве это плохо? Скажи: плохо? Он такой же, как и ты, а живет по-другому…
— Значит, не такой, раз живет по-другому…
— Не глупи, Павлик!
— Да потише ты! — нахмурился он, кивнув на дверь, за которой спал Юрча. — Разбудишь!
— Я же тихо.
— Слышу!.. Кстати, и ты послушай. Говоришь: плохо живем. Так? Что мы… голодом сидим? Раздеты-разуты?