— Но ведь можно лучше!..
— Эх, не понимаешь ты, Томка!..
— Понимаю. Не дура!
— Не-е… — поморщился Павел. — Ты-то у меня не дура! Это я не так выразился. Ты все понимаешь, только… В общем, давай спокойно поговорим, разложим по пунктам…
— Нужны мне твои пункты!
— Ладно, ладно! Так, во-первых, Гопак работает уже лет двадцать, значит, кое-что подкопил. Во-вторых… Во-вторых, он необезноживал, как я, и полгода в постели не валялся…
— Да знаю я!..
— А, в-третьих, Гопак, так сказать, поставлен в особые условия: числится работягой, а имеет отдельный кабинет. Только секретарши не хватает… Погоди-погоди, и четвертое есть! Дай досказать!.. В-четвертых, он не прочь подхалтурить: наладить, скажем, товарищу телевизор, и не постесняться взять за это гроши…
— Неправда! — пристукнула кулачком Тамара. — Все, все ты наговариваешь на Ивана Евгеньевича!.. Все твои пунктики ничегошеньки не стоят. Да-да!..
— Тише-тише!
Тамара снизила голос до шепота, но остановиться, замолчать не могла. Даже шепотом она, казалось, кричала. Злые, несогласные слова выливались непрошенно и обидно для Павла. Она сознавала, что говорит грубо, резко, что не нужно бы так говорить, и все же упрямо продолжала. Гопак работает двадцать лет? Ну и что! Он пережил эвакуацию, и у него вторая семья, второй дом!.. Иван Евгеньевич берет деньги с товарищей? Нет! Помогал же он бескорыстно ей, Тамаре!..
— Ты узнай, узнай его поближе! И поучись у него!.. Иван Евгеньевич так-кой, так-кой человек! Не то, что твои Переметовы, не то, что ты! Ты даже в ясли своего сына устроить не можешь, — руки мне развязать. А знаешь, чтобы я тогда могла сделать, знаешь? Ничего ты не знаешь!..
Тамара все больше распалялась, пока угрюмо молчавший все время Павел вдруг не рассмеялся и не махнул рукой:
— Да ладно уж, убедила… Будет на сегодня, а?
Он подошел к жене, сжал в ладонях ее сильные горячие плечи.
— Уйди-и, Павлик!..
— Ну, будет, Томка, будет! Послушай, что я тебе скажу… — его мягкие ласковые губы, касаясь вспыхнувшей вдруг Тамариной щеки, настойчиво шептали что-то и… успокаивали.
…К часу ночи в курасовской избушке на курьих ножках установился полный мир. Надолго ли?
XV
Мелкие в летнюю сушь воды Каменки сыплются и сыплются непонятно откуда. Впрочем, чужаку непонятно… А Тамара знает: во-он с тех дальних гор!.. Они кряжисто осели на землю и жарят-жарят на солнце каменистые плешины.
Здесь, у подножия оплывшего Буран-Камня, речушку видно всего шагов на двести; пенясь, выныривает она из-под комковатого обрыва, бойко всплескивает на рыжих валунах и — раз! — и скрывается за прибрежным кустарником.
И куда петляет речушка, Тамара тоже знает. Нет здесь для нее тайн. Ее дед — старатель — ходил-переходил эти берега: кайлил в камнях глубокие шурфы. Когда он совсем стал стар и не работал уже, все равно часто бродил по глухомани, нахваливая внучке редкостной красоты места…
Нет здесь тайн для Тамары. Здесь ее дом. Светлая кипень горной речушки, прозрачные, прошитые солнцем дали — все это ее владения, здесь она царица!..
Реченька-речка,
Чистая водица… —
тихонько пропела Тамара, и сама не заметила, как сложились в песню бездумные слова:
Ой, болит сердечко
У твоей царицы.
Она осторожно ступила в холодную воду и, балансируя, вдавливая босыми ногами в дно скользкую гальку, побрела к близкому противоположному берегу. На бледном татарском лице ее, на голых руках, на цветах дешевенького платья играли водяные блики. Пахучий ветер, шевеля прибрежный пихтарник, ударял в лицо, высушивая капельки пота на лбу, туже обтягивал платье, отчеркивая по-прежнему остренькие груди и круглые коленки.
Реченька-речка,
Чистая водица…
Добредя до ржавого, в брызгах, валуна, Тамара остановилась и, поправив разметанные ветром волосы, вынула из кармашка сухой обмылок. Приступив на валун, она с удовольствием намылила загорелые щиколотки, розовую, чуть припухшую от уколов подводных камешков пятку и, вздрагивая почему-то, протерла слежавшиеся в тесной туфле пальцы; под ногтем большого — черное пятнышко: неделю назад Тамара, снимая со станка увесистую деталь (ту же самую — 024 786!), уронила ее себе на ногу… От валуна разлетелись брызги, и на светлых бровях, в ямочке упругого подбородка чаще и чаще оседали прохладные капли. Попала вода и на платье: влажные пятна быстро расползались по застиранным цветам, приятно холодили тело.
«Выкупаюсь!» — решила Тамара. Не раздумывая больше, она сбросила платье, майку и, придавив их поднятым со дна камнем, оставила на валуне.
— Ой, хорошо-о! — всхлипнув, засмеялась она, ощутив голыми плечами, грудью, всем легким и свободным телом и солнечное тепло, и мягкий ветер, и щекочущие прохладные брызги.
— Я твоя цари-ица!..
Царица Тамара!.. А кто же Демон? Ее Павлик? Тамара на миг представила косолапого нехитрого мужа в роли Демона-искусителя и весело фыркнула. А Иван Евгеньевич? Женщина призадумалась, стаяла с губ бездумная улыбка… Нет, у Гопака своя Тамара! Настоящая красавица, не чета… Тамара наклонилась к воде, но так и не разглядела себя в солнечной кипени.
И все же… И все же он, Иван Евгеньевич, ее «искуситель»! Появился он, и перевернулась жизнь у Тамары. Не так стала думать, работать не так. Мечтать стала!..
Искуситель, Демон… Да какой же Демон! Это же совсем из другой оперы! Не было у царицы Тамары Демона. Нет его и у Тамары Курасовой…
За спиной зашуршала галька. Женщина вздрогнула, спрятав в ладони маленькие груди, резко обернулась:
— Вы? Как… не совестно!
На берегу, затолкав кулаки в карманы парусиновых брюк и выпятив живот, покачивался актер Орехов.
— Юрий Арнольдович, как не стыдно!
— У вас чудесный загар, Томочка! Почему вы сердитесь?
У Тамары закружилась голова. Она сорвалась в гневе, закричала, как недавно в цехе на тихоню наладчика:
— Убирайтесь! Или я…
Брови Орехова изумленно поползли вверх, к жиденькой шевелюре:
— Напрасно вы, Томочка! Напра… Ухожу-ухожу! — замахал он пухлыми руками.
Вот так и бывает. Все было хорошо: и солнце, и веселая дорога сюда на «Победе», и то, что Павлик, наконец, не отказался провести время с Гопаком — Тамаре даже удалось отправить их вдвоем на шихан… И все испорчено.
Поспешно одеваясь, Тамара кляла на чем свет стоит и Орехова, и себя за грубость, и все, все…
«Зачем только Иван Евгеньевич, Женя водятся с такими! — с горечью думала она и потом, выбираясь по тропинке, усеянной шишками-растопырками, на поляну, где «разбили лагерь» Гопаки. — Что они в нем нашли! Арти-ист!»
— Тама-ара!..
С шихана, скользя подошвами по шлифованным дождями и ветрами каменьям, торопливо спускался Павел.
— Отшила? Ну и молодчага! — тяжело, с хрипотцой дыша, сказал он. — Я все видел, но опоздал. Не опоздал бы — так прямо с обрыва этого брюханчика!..
— Опять следишь за мной? Хорошо-о же!.. Где Иван Евгеньевич?
— Там! — Павел небрежно махнул рукой на шихан. — На солнышке греется… Разбежались мы с ним!
— К-как разбежались?
— Ну так, обыкновенно… Разругались. Во мнениях не сошлись. Я ему одно, он мне другое. Наорал еще!.. В общем, разругались. Я ему все высказал…
— Что?
— Все. И про тебя. Ты не думай, что если я молчу, так ничего не вижу и не знаю. Я все знаю. Мне твоя Фрося уши прожужжала! И Женя тоже сегодня намекнула…
— Что?!
— С Гопаком у тебя…
— Павлик!..
Павел даже вздрогнул: так резко и зло оборвала его Тамара. Отведя шершавой ладонью колючую сосновую ветку, он испуганно вглядывался в исказившееся лицо жены, в сухие, зло прищуренные глаза любимой. Он протянул укоризненно и даже как-то по-детски:
— Ну, чего ты, Томка!..
— Уйди!.. Не хочу тебя видеть!
— Ну, То-омочка!..
Оттолкнув мужа, — колючая ветка больно резанула ее по щеке, — Тамара стремглав бросилась к поляне.
XVI
После выезда на Каменку семейная жизнь Курасовых пошла совсем наперекосяк. Супруги не разговаривали. Теперь даже дома они старались видеться как можно реже. Если наблюдать за ними со стороны — смешно (недаром на Чуртанке говорят: «Чужое горе — людям смех»). А Тамаре и Павлу отнюдь не было весело.
Павел ходил туча тучей. Коричневые от загара и копоти скулы обострились и обручем подпирали хмурое лицо. Тамара же стала необыкновенно рассеянной. Она выбегала из кухни за чем-нибудь и вдруг останавливалась посреди комнаты, не могла вспомнить: зачем пришла?.. Однажды, купив в цеховом буфете бутерброды, она не взяла сдачу с пяти рублей, и пожилая буфетчица Разгуляева потом с ног сбилась, разыскивая «беленькую такую татарочку»…
Семейная жизнь стала черной, полной недоверия. Сколько так может продолжаться? И Тамара надумала: «Ну его, пусть уходит! Чем так жить, лучше одна буду… Не я первая, не я последняя! А Юрчу выкормлю, воспитаю… Достанет сил!»
Надумать-то надумала, но сказать Павлу все же не решалась. Посоветоваться бы ей с кем! Раскрыть бы душу свою до донышка! А перед кем? Не было рядом такого человека. Не станешь же с Переметовым говорить или с Симкой Тарабеевой! Не будет от того толку: все Павлика дружки… С Иваном Евгеньевичем если? Неудобно, да и не до этого ему — неприятности. Он так и не сдал в срок второй вариант электроискрового станка, и ему объявили в приказе по заводу выговор. Тамаре до слез было жалко своего большого друга, она в тот день специально бегала к нему в мастерскую, но не застала.
В конце концов, посоветовалась с Женей Гопак. За последние дни Тамара как-то больше сблизилась с нею. Не потому, что Женя стала понятней ей или ласковей, а потому, что отсветы Тамариных симпатий к Ивану Евгеньевичу падали и на жену его. Павлик говорил про какой-то Женин намек, но это казалось неправдой: не будет же она лить грязь на своего мужа!.. Тамара постаралась забыть об этом и даже доверила ей эскизы и расчеты «пчелки», над которыми промучилась все лето. Гопаку отдать их она постеснялась. И все по той же причине: не хотелось в трудное время беспокоить лишний раз. А вот Жене отдала. Отдала в надежде, что та (технолог все же!) посмотрит «пчелку» и вынесет приговор: быть или не быть?