— А я тебе что говорила! — воскликнула Женя, когда однажды Тамара, отведя ее к облупленным железным шкафам, громоздящимся в углу цеха, раскрыла наконец душу. — Я что говорила? Не нравится — брось его! Найдешь мужчину приличного вполне и себе пару. Нашла же я Ивана Евгеньевича!.. А о первом и не жалею…
— А мне своего жалко, Женечка. Хоть и не люблю больше, а все одно жалко…
— Жалко, так не бросай! — передернула плечиком Женя. — И переживать тогда не стоит!
Как всегда, Женя была невозмутима. В угольно-черных, облепленных мохнатыми ресницами глазах ее свет был ровный-ровный и чуть холодноватый.
«Как все просто и ясно у нее!» — с тоской подумала Тамара, и ей стало стыдно, что сама-то она все мечется и мечется, чего-то ищет, на что-то надеется, чего-то ждет. А нужно быть тверже и решительнее. Надумала раз — значит, надо сделать.
«Сделать!..» Это просто сказать. Просто сделать было, кажется, только Жене. А Тамаре трудно, очень трудно. Неписаный кержацки-строгий устав Чуртанки останавливал ее, останавливало и то, как отнесутся в цехе. Она, конечно, мало прислушивалась к мнению своих заводских, но возможное суровое осуждение остужало чуточку.
В те лихие дни, мучаясь поисками ответа на безжалостный вопрос, поставленный жизнью, Тамара все же не удержалась и однажды, в особенно тоскливом настроении бредя по расцвеченной закатом улице Ильича, завернула к Гопаку.
Иван Евгеньевич в майке, розовый и влажный, — только что из ванны — широко распахнул перед нею брякнувшую цепочкой дверь.
— Ва-а, Томочка! Давненько же не была, давне-енько!
— Я на минуточку, Иван Евгеньевич! Здравствуйте. Я только…
— А почему на минуточку? Да посиди со стариком…
Легонько придерживая Тамару за талию, Гопак провел ее в большую комнату, где в этот июньский вечер распахнуты были все окна и пламенел в солнечном закате мохнатый ковер, усадил на тахту. Сам он, продолжая балагурить, покрутился еще некоторое время по комнате, отыскал и натянул на влажную майку пижамную куртку, молниеносно настроил радиоприемник, сделал еще что-то и, наконец, сел; сел рядом, промяв хлипкие пружины так глубоко, что Тамару, как под горку, покатило к нему…
И тут случилось неожиданное. Ощутив добрую силу рук, подхвативших ее, почувствовав, как никогда, остро крутую перекипь уважения и любви к этому человеку, Тамара совсем по-женски, беззащитно уткнулась ему в грудь.
— Вот и славно, Томочка! — еле слышно шепнул Гопак. Правая рука его с зажатой в пальцах едкой папиросой вдруг больно сдавила ей плечи, а левая властно и непристойно легла на колено.
— Что вы? — вздрогнула Тамара. Сделав резкое усилие, она отстранилась, соскочила с тахты; изумление в широко раскрытых потемневших глазах постепенно сменялось страхом. «Что вы?..»
Ей, никогда не трусившей, сейчас и в самом деле стало страшно. Не за себя, нет. За свою веру в Ивана Евгеньевича. Она смотрела на него, растерянного и красного, — под цвет полосок на пижаме — и не узнавала. Другой человек, казалось, сидел перед ней, другой, похожий на неприятного актера Орехова, на кого-то еще…
Гопак протянул руку — Тамара молча отодвинулась к окну. Иван Евгеньевич встал — Тамара, уже совладавшая с собой, тихо приказала:
— Сидите!..
Гопак не послушался, не сел. Он снова вдруг стал прежним Иваном Евгеньевичем: откинув назад взлохмаченную голову, хохотал:
— Испуга-алась-то как!.. Ой, не могу! Девчонка еще, ну совсем девчонка!..
— Не нужно так делать, — сдвинув строгие бровки, попросила Тамара. — Я ведь… не за этим с вами!
— Знаю, Тамара. Извини меня… И не думай плохо!
Посерьезневший Гопак сделал все, чтобы Тамара забыла про обиду. Она хотела уйти тотчас же, но помешала Женя, внезапно нагрянувшая. Уходить было нельзя, нельзя было и подавать виду. А Иван Евгеньевич, как ни в чем не бывало и будто бы продолжая прежний разговор, распинался:
— Слышишь, Женюрка, я думаю, у Тамары впереди — большая дорога! Молодость, талант! Это что-нибудь да значит. Верно?
Женя промолчала, а Тамара все же нашла силы спокойно возразить:
— Куда мне! Образование не позволит.
Гопак ласково рассмеялся:
— А разве я тебе не говорил? Ученых много — умных мало. Не в образовании, выходит, дело.
Позднее — за чаем, тянувшимся мучительно долго, — Иван Евгеньевич, жестикулируя, доказывал, что в наше время быть простым рабочим гораздо почетнее, интереснее и… выгоднее.
— Ра-бо-чий! Кто это такой? Хозяин жизни! Все — для него, все — к нему на поклон… Чувствуешь? Разве сравнишь какого-нибудь инженеришку с нашим братом? Его и критикуют на всех собраниях, и по шапке могут дать. А рабочего тронь? Н-ни, боже упаси!..
— Рабочий-рабочий!.. — передразнила Женя, все молчавшая до этой минуты. — Не особенно-то надейся на свое «почетное» звание, могут и тебя по шапке!
Она намекала на выговор. Тамара поняла это, заметив, как нахмурился сразу Иван Евгеньевич и как недобро блеснули его цыганские глаза: «Ничего. Мы еще посмотрим!..» И эта быстрая перемена в нем снова неприятно поразила.
Всю дорогу домой — шла ли она потухшей теперь уже главной улицей, мчалась ли в пустом, грохочущем трамвае, высунув навстречу ветру разгоряченное лицо, — оставшийся где-то в глубине души осадок не проходил. Снова и снова думала она о переменчивом Иване Евгеньевиче, странной Жене и, конечно, о Павлике.
XVII
Решительный разговор с Павлом все же состоялся… И начал он.
Однажды, придя со смены и не скинув даже в сенцах спецовку, Павел протопал прямо в комнату.
— Слушай! — неожиданно зло, хриплым голосом бросил он еще с порога. — Что у тебя с Гопаком? Мне надоели сплетни!..
— Ничего… — Тамара, штопавшая у окна Юрчины чулочки, не подняла головы. На порыжелом полу рядом увидела она сапоги подошедшего Павла, а совсем близко, на уровне глаз — большие, вздрагивающие руки.
— Я не верю, Томка… Понимаешь, не вер-рю! Но я хочу знать…
Сердцем Тамара понимала: Павлу сейчас больно, очень больно. И в ее силах было облегчить страдания мужа… Но грубый тон, который тот взял сначала, и эти сжатые кулаки запретили сердцу жалеть. Она промолчала.
— Значит, правда!.. — медленно, с усилием выдавил Павел.
— ?!
— Дело твое, Тамара, но имей в виду: Юрча в любом случае останется со мной.
— Нет.
— Отдашь.
— Дур-рак!..
Тамара не выдержала и раскричалась. Неестественно выпрямившись, запрокинув голову назад, она кричала, что Павел «испортил ей жизнь», что если бы не он, она давно бы «стала человеком». В другое время она поморщилась бы, увидев со стороны такую сценку, но тогда… Тогда она ничего не замечала. Горе, настоящее горе от сознания, что жизнь рушится и не совсем даже понятно, почему, заполнило ее и на какие-то мгновения лишило рассудка.
Павел, весь побелевший вдруг, молча, ни разу не перебив, выслушал жену. Потом также молча он вышел из комнаты. Тамара, уже несколько пришедшая в себя, со страхом прислушалась к тому, что делалось в спальне. Вот со скрежетом выдвинулся ящик комода, вот скрипнула крышка сундука… «Уходит?» Сейчас, не смотря на злость свою, даже ненависть к Павлу, она уже боялась конца. И только когда грохнуло со звоном железное кольцо в калитке, она чуть-чуть успокоилась: «Вот и все!».
XVIII
В последующие дни Тамара тоже оставалась спокойной. Ее даже не трогало ворчание старой Фроси, которой снова пришлось сидеть с Юрчей.
— Все умом своим хочешь жить, девка! — пилила она. — А другой раз и чужого призанять не мешает… Взяла шалыгана-то в дом, ни словечка никому — и пожалуйста! Он вон сделал тебе ребеночка, а сам в кусты… Ты хоть глянь, не унес ли чего. Облигации-то проверь!..
— Да будет вам, тетя Фрося! — устало отмахивалась Тамара. — Надоело уже, честное слово!..
— А ты слушай, слушай, чего говорят. Ефросинья худого тебе не советует!..
Нет, слишком уж спокойной стала Тамара. Скорее безразличной ко всему. Образовалась в ее сердце мучительная пустота, которую заполнить, казалось, ничто не могло. Единственное, что волновало еще — «пчелка»…
О «пчелке» Тамара думала часто. И много надежд связывала с нею. Думалось, что одобрит «пчелку» сначала Женя Гопак, после БРИЗ, а потом уж и… Что потом — Тамара не знала. Но мечталось ей, что именно это «потом» и будет лучше всего. Будет здорово!.. Может так случиться, что признают люди в «кержачке» не просто молоденькую токариху, которая, правда, работает и неплохо, но звезд с неба никак не хватает, а талант. И хоть на немножечко она приблизится тогда к Гопаку, и жить будет так же, как он — красиво, ярко…
Порой казалось Тамаре, что осуществление мечты ее близко.
И тогда она начинала надоедать Жене, все еще не давшей отзыва о «пчелке».
— Ой, Женечка, нет моих сил больше ждать! — жаловалась она, поймав Гопачку где-нибудь в цехе. — Скоро ли?
— Скоро, скоро, товарищ рационализатор! Сама же понимаешь: премьера — ну, буквально на носу!..
— Ивану Евгеньевичу дай посмотреть, если самой некогда…
Женя вздыхала:
— Занят. Очень занят сейчас Иван Евгеньевич. С директором у него отношения испортились… и что-то делать надо, выправлять как-то положение! Хотела я его в деревню за яичками послать, да и то пришлось отложить… Очень, в общем, занят.
— А как же быть?
— Да не беспокойся ты! Я обязательно посмотрю. Смыслю же я в этом! — Женя кокетливо улыбнулась, показав чудесные голубоватые зубки. — А потом… Потом, помнишь, говорили на последнем собрании, что молодые технологи должны взять шефство над молодыми рационализаторами. Не так ли?
— Конечно, Женечка, я понимаю… Ты так-кая хорошая! Да… да…
Недели через две Женя вернула, наконец, чертежи «пчелки».
— Ничего! Грамотно сделано, поздравляю! — сдержанно похвалила она.
— Правда? — вся вспыхнула, засияла обрадованная Тамара. — Правда, Женечка?..
Женя не улыбнулась в ответ. Она вдруг замолчала, словно обдумывая что-то. У Тамары в предчувствии недоброго тревожно замерло сердце.