— Ну-ка садись, рассказывай, как живешь, хлеб жуешь? — схватив Тамару под руку и усаживая на диван, потребовал он. — Все рассказывай, давно мы с тобой не сидели!..
Тамара пожала плечами:
— Что рассказывать-то? Не знаю я…
— Сын как? Сама как? Мужик твой что поделывает?
Тамара, все еще растерянная, сказала две-три фразы и замолчала. Не знала, что дальше говорить. Поставничев рассмеялся:
— Ладно уж!.. Я тебя, знаешь, по какому делу позвал? Посоветоваться хочу. Курасова думаем в партию принимать… Как считаешь?
Тамара вскинула на парторга удивленные глаза. Чего, чего, а этого они никак не ожидала. Беспартийная она и какое может иметь отношение к таким делам!..
— Чего смотришь? Ну чего? Давай свое мнение. Ты жена ему, знаешь лучше других, вот и докладывай!
Тамара продолжала молчать, сидела уткнувшись локтями в коленки и не поднимая головы. Будь этот разговор неделю назад, она бы ответила коротко, что-нибудь вроде: «Ваше дело — вы и решайте!» А сейчас она сидела и молчала. В коленках от нажима острых локтей (похудела за последнее время) стало уже больно.
— Так стоит принимать?
— Стоит.
— А я вот думаю, что не стоит…
— Почему? — Тамара теперь даже испугалась. Хватит Павлику и той беды, что она натворила… — Что вы? Обязательно надо!..
— Дома-то у него непорядок!
— Не он виноват…
— Кто же тогда?
Поставничев уже не шутил. Голос у него стал строгим. И даже когда он поднимался с дивана и, нервничая, прошелся по кабинету, где столы по-прежнему застланы выцветшими лозунгами, даже хромота его показалась Тамаре значительной, сразу напоминавшей о схватках старого кузнеца с металлом.
— Я виновата. Честное слово, я! Вот послушайте…
Обо всем рассказала Тамара. Обо всем, без утайки… Поставничев слушал внимательно, но чувствовалось, что многое ему уже известно. Он сидел напротив на стуле и время от времени согласно кивал — тогда Тамара замечала розовую прогалинку в седом его ежике. Занервничал снова он только в том месте рассказа, где речь пошла о «пчелке»: Тамара не удержалась и, кроме семейных дел, посвятила парторга и в эту историю.
— Н-не-годяй! — загремел он стулом. — Авторитет пошатнулся, так вот на чем решил выехать! Ну-ну!..
Успокоившись, попросил:
— А теперь расскажи, что это за «пчелка» твоя… На вот листочек — рисуй!
Набросать «пчелку» на бумаге — дело пустячное, гораздо труднее было выдумать ее… Через несколько минут эскиз лежал перед Поставничевым.
— Так, так, понятно… Дальше? Оч-чень интересно!.. Послушай-ка, Курасова, — неожиданно оторвался он от листка. — А приспособление-то знакомо мне. Муж твой показывал, он уж и внедрил, кажется… Да-да точно! Вместе с Чекиным внедрял…
— Павлик?!
Что такое? Тамара и не понимала, и понимала что-то… и все-таки…
Неужели Павлик видел эскизы, спрятанные под линялой клеенкой? И неужели ее «пчелка» работает?.. Конечно, «пчелка» работает. Неделю назад Тамара сама видела, как старик Чекин, поблескивая круглыми очками, устанавливал приспособление на станок Сеньки Лобанова. Тогда еще, вспомнив Гопака, Тамара чуть не застонала от досады… А Чекин? Старик сказал ей: «Я, Антипина, зуб на тебя не держу, за статью твою… Правильная статья». Да, так сказал. Только к чему это? Пораженная тем, что ее, уже как разведенку, назвали девичьей фамилией (не догадалась глупая, что просто перепутал старый человек!..) Тамара так и не вдумалась в смысл чекинских слов… А значит, он ее «пчелку» устанавливал, значит, сказал ему Павлик!..
Поставничев остановился против задумавшейся, забывшей обо всем Тамаре:
— Сомневаешься, Курасова? Можно доказать!..
Он вышел из комнаты, и долго его не было. Вернулся вместе с Павлом. Увидев жену, Павел вздрогнул, задержался на мгновение в дверях, но тут же, просияв улыбкой, шагнул ей навстречу.
— Что же ты молчал? — спросила она тихо.
— Так ты же, Томка, не разговаривала со мной!..
— Эх ты! Павлик мой…
Редко, очень редко плачет Тамара. Она «кержачка», она всегда стеснялась слез… Но что поделаешь, если так горячо на сердце, горячо и хорошо?
Так бывает, когда полюбишь снова.
Много, много еще пройдет времени, пока забудет Тамара пережитую историю. А может, и никогда не забудет… Глупая была: людям не верила… Думала: улыбка ее нужна людям, не любят, мол, хмурых. А они любили… Любили и глаз с нее не спускали все время. Попала в беду — выручили.
Вот какие они — люди!..
ВЕСЕННИЕ МЕСЯЦЫ
I
Толкнув ладонью железную дверь, Максим вышел в ветреный сумрак. Ожидая Сеньку, придержал дверь; из узкого проема в последний раз сегодня пыхнуло на него огненным жаром кузницы.
Выскочил Сенька, жалкий пижон, в коротком пальто и без шапки.
— Пошли?
— Пошли! — Максим пропустил его вперед и, сунув озябшие руки в карманы бушлата, зашагал следом по узкой, протоптанной в снегу тропинке.
Ветер был резок, сек лицо стеклянной пылью. Мгновениями ветер стихал, и тогда неожиданно по-весеннему теплело.
Вышли на главный заводской проезд — широкий, с асфальтовыми тротуарами, по которым спешили сейчас люди, — втиснулись в поток, и тот понес их к проходной.
Не дойдя до проходной, свернули у последнего корпуса, над первым этажом его синела вывеска столовой. Сенька задержался:
— Зайдем?
— А на что? — усмехнулся Максим. — Получу, пойдешь…
— А ты?
— Я не хочу.
Обогнули здание с торца, — там над дверью были другие вывески: «Почта» и «Сберегательная касса», — и вошли туда.
В тесном — повернуться негде! — и мрачноватом по-зимнему помещении почты-сберкассы никого из посетителей не было. Максим, присев к столу, заполнил разграфленный красным листочек и протянул его в оконце.
— Люся! — сказал он. — Выдай мне мои сбережения.
В оконце просунулось круглое веснушчатое веселое лицо:
— Здравствуйте, Крыжков! Вам сбережения? Пожалуйста…
Крутнулась деревянная вертушка, и снова — девичьи глаза с беззаботным солнечным отливом.
— Что же это вы весь вклад выбираете, а? Оставьте… на развод!
— А у него еще и свадьбы не было! — хохотнул Сенька.
Максиму не хотелось смеяться. Он молча взял требование и тут же у окошка переписал, оставив «на развод» рубль.
Хлопнула входная дверь за спиной, Максим обернулся и увидел Станиславу.
Да, это была она — красивая, стройная, в шубке пепельного меха. И строгая, даже здесь, не на работе. Узнав Максима, кивнула без улыбки и прошла к почтовому окошку. Вынула из сумки пакет: «Заказным, пожалуйста!..»
Максима окликнула Люся:
— Вот вам на свадьбу, Крыжов! Проверьте!..
Максим смутился, украдкой взглянул на Станиславу: слышит. Торопливо передвинул всю пачку Сеньке:
— Иди, ешь свой компот.
И почувствовал: Станислава смотрит на него серьезно, заинтересованно.
А Сенька, ничего не заметив, схватил руку Максима и сказал растроганно:
— Спасибо! Через получку отдам… Годится?
— Да ладно-ладно!..
Станиславы уже не было.
Сразу за проходной открылась Крыжову круглая заводская площадь. Была она пустынна: смена уже прошла. Матово белели фонари на железных опорах; внизу о железо бестолково билась поземка, подметая искрящуюся, как лед, брусчатку.
За темной трибуной у стенда с сатирической газетой заметил Максим людей. Выпуск, наверное, был свежий, но Максим не подошел: было не до того.
Он пересек площадь, шагая не споро, раздумывая о своем, вышел затем на проспект, скрытый от ветра каменными громадами домов. До общежития отсюда квартала три…
Думал он о Станиславе… Глаза у нее большие, серые и почему-то недоверчивые. Почему?
До этого Максим видел ее лишь на работе, в теплом уюте парткомовской библиотеки, вечно занятую писанием каких-то бумаг, но, казалось ему, не очень озабоченную этими самыми бумагами… И всякий раз восхищался ее красотой — строгой, тонкой, ее манерой держаться и разговаривать, так не похожей на манеры здешних девчат и женщин…
А вот сегодня увидел ее не в библиотеке. Совсем случайно. В сберкассу он редко заходит. А тут зашел: из-за Сеньки. Друг нынче сел на мель основательно. Двадцать пять рублей из февральской зарплаты отослал сестре, «на зубок» осиротевшему до рождения племяннику, да еще — в Бугуруслан, матери… Как тут не выручишь!
А Станислава, говорят, была уже замужем… И снова собирается. За инженера заводоуправления Вольковича, седого красавца, неприятного Максиму.
Уйду с дороги,
Таков закон:
Третий должен уйти!..
Поймав себя на том, что́ насвистывает, Максим усмехнулся.
Нелепое здание общежития, построенное местными конструктивистами лет тридцать назад, желто горело огнями. Поминутно хлопали массивные, как в министерстве, двери, выпуская и впуская в дом молодых жильцов.
Максим кивнул с порога пожилой, закутанной в полушалок вахтерше Зине и стал подыматься по лестнице — широченной, с медными шишечками на перилах. Только сейчас он почувствовал, как устал за день.
— Здравствуй, Максим!
— Здравствуй!..
На площадке второго этажа ждала его Зойка Голдобина. Максим чуточку растерялся: он шел и думал о Станиславе, пришел, а дома — Зойка.
— Ты меня ждешь? — спросил он на всякий случай.
— Тебя.
— Тогда заходи!
— Н-нет!.. В кино хочется, Максим!
Зойка стояла перед ним — юная, совсем школьница. Стояла и, по-детски светло улыбаясь, смотрела ему в лицо снизу.
— Так зайдем ко мне! — Максим повернул Зойку за остренький локоток, и она, легко упираясь, все-таки пошла.
В комнате Зойка сразу же пробежала к окну и прижалась к батарее, грея ладошки. А Максим, тоже не раздеваясь, присел к столу, смяв рукавом пластмассовую скатерку.
— Недавно пришла?
— Только что. Очень замерзла!