— Ну вот, а еще в кино собираешься!..
— А я вышла из техникума, мне тепло показалось. Забежала домой и — к тебе… «Путь к причалу» идет!
— Эта, что ли? — И Максим засвистел тихонечко:
Уйду с дороги,
Таков закон:
Третий должен уйти!..
— Кон-нечно! А ты уже видел?
— Нет, по радио передавали…
Максиму снова вспомнилась Станислава. Зойка не походит на нее. Курносая, маленькая… но с нею проще.
— Ты знаешь, Зоя, я устал маленечко, да и есть хочется. Ты посиди погрейся, а я в магазин схожу. Чайник вон, кстати, поставь… А насчет кино подумаем. Годится?
Зойка оттолкнулась ладошками от горячей батареи, послушно взяла с электроплитки пустой зеленый чайник и выскочила в коридор. Максим вынул из тумбочки авоську, пошарил в карманах мелочь и, запахнув бушлат, вышел на улицу.
II
Когда он вернулся и открыл дверь своей комнаты, то подумал было, что попал не туда. Конечно, он не мог узнать своего жилища: было здесь что-то такое, что сразу меняло все.
Первое, что бросилось в глаза и что смутило, были Зойкины туфли. Маленькие, тупоносые, с побитыми каблучками, они были небрежно брошены посреди комнаты… А Зойка?
Зойка сидела на его кровати. Забралась с ногами, забилась в угол… Была она в алой кофточке, белоснежная наволочка на подушке резко оттеняла алое, а свет настольной лампы на тумбочке у изголовья постели нарядно освещал всю ее, незнакомо-милую.
Он, ошарашенный, встал в дверях.
— Как ты долго, Максим! — сказала Зойка. — А я уже совсем согрелась…
И она спрыгнула с кровати. Подобрав туфли, в момент надела их и подбежала к Максиму. Поправляя светлые, легкие, под мальчишку стриженные волосы, доверчиво заглядывая в его озадаченное лицо, попросила:
— Потрогай лоб, пожалуйста… Не горячий?
Сама взяла тяжелую Максимову ладонь, притянула к лицу.
— Горячий… — И повторил: — Ну, вот, а еще в кино собралась!
Получилось у него это нежно, по-отечески вроде.
— Давай чай пить!
Странно все-таки относился он к Зойке. Впервые увидел ее около года назад, вскоре после того, как вернулся из армии. До призыва он успел закончить техникум; в кузнечно-прессовом цехе подходящего места не нашлось, и потому впихнули его для начала в бригаду Голдобина, ее отца. В доме бригадира, на богатых именинах, он и познакомился с Зойкой.
После этого встречались они несколько раз, больше случайно. В первый вечер, на именинах, показалась она Максиму тихой скромницей. Неслышно помогала матери в застольных хлопотах. Песни не пела, танцевала не с ребятами, а с подружкой Машей, за которой, впрочем, без устали ухаживал пижон Сенька, но та, в свою очередь, поглядывала на Максима и танцевала потом только с ним.
Позднее, когда они познакомились поближе, а было это после концерта в новом Дворце культуры, Зойка уже не казалась ему тихоней. Она первая сообщила Максиму, что он ей нравится и нравится гораздо больше, чем техникумский Игорь, с которым она «дружила».
Раза два забегала она к Максиму в общежитие, просиживала у него часами, вызывая улыбки-намеки у всезнающей вахтерши Зины. Но были эти совместные часы-сидения безобидны, потому что смотрел Максим на Зойку как на «пацанку», да и к тому же появилась на горизонте Станислава…
— Ой, пирожки! Да еще тепленькие!.. Ешь, Максим!
Это Зойка развернула сверток, принесенный из магазина. Первая взяла пирожок, надкусила…
— С капу-устой!.. А мы сегодня уже ели такие…
— Кто мы?
— Да мы с девчатами в техникуме. У нас весь курс любит пирожки… Да-да!.. Каждый день покупаем. А хожу за пирожками я. Мне уже лоточница знакома. Знает что я приду и приготовит свеженьких. Девчата меня всегда посылают! Павел Петрович пришел сегодня на урок, принюхался и говорит: «Сегодня с капустой у вас пирожки. Верно, Голдобина?» — «Верно!» — отвечаю…
Зойка дернулась, выплеснула чай на скатерть, обожглась и, прижимая пальцы обеих рук к губам, звонко-звонко расхохоталась. Максим, думая о своем, взглянул на нее и тоже улыбнулся.
А она сидела уже как ни в чем не бывало. Шмыгая носом, прихлебывала из граненого стакана; от горячего чая, от температуры раскраснелась вся… И была сейчас совсем домашней, ребенком.
— Орехи есть. Грызи, Зоя, — предложил Максим, когда она отставила пустой стакан, и придвинул надорванный кулек. — Любишь кедровые-то?
— Люблю. У меня и мама любит. Ты не знаешь, они поэтому и с папой познакомились!.. Отец в двадцать седьмом году пришел на стройку наниматься на работу, пришел из тайги и принес большо-ой мешок орехов. Позвал девчат как-то вечером и стал угощать. И мама тут была. Сама она в степях родилась-выросла, казачка уральская, из-под Оренбурга… Кедра никогда не видела! Попробовала разочек — очень ей орехи понравились. А отец заметил и, как только увидит ее, приглашает. Догрызли мешок и влюбились окончательно, поженились!
Максим слушал и не слушал Зойкину болтовню. До чего удивительно не похожа она на отца! Голдобин — длинный, как жердь, сухой. Зойка же — «недомерок». Нос у отца тоже длинный, вислый. А у Зойки по-ребячьи вздернутый. Выручают лишь глаза, широко расставленные, с нежной голубинкой.
Вспомнил Максим о Голдобине и уже не мог отвязаться от мыслей о нем. В последнее время что-то не клеилось у него со стариком. Или старик строже стал, или Максиму надоело ходить «в мальчиках»: все-таки техникум закончил! Но факт: первоначальная ласковость в отношении старика к Максиму вдруг стала таять, как сахар.
— Зоя, Александр Андреевич ничего там обо мне не говорил?
Зойка сразу посерьезнела:
— Н-ничего! А что он должен был говорить?
— Не знаю. Может быть…
— Да нет, ничего. Это я говорила ему…
— Что?
— Хвалила!
— ?!
— За поведение. Что скромный ты! — Уголки чутких Зойкиных губ дрогнули в усмешке. — Ну, сказала, встречаюсь с тобой.
— А он?
— Он ничего на это не сказал.
Максим поднялся и прошелся по комнате. Подумалось зло: «Без меня меня женили!» Зойка тоже встала:
— А что ты заволновался? У тебя случилось что-нибудь с папой?
— Нет, все в порядке.
— Так почему же волнуешься? А-а, понимаю!.. Ну, так обещаю тебе, что больше ни словечка!
Вскоре она засобиралась. Максим пробовал удерживать, но, очевидно, не так напористо, и она ушла. На прощание подала руку, маленькую, горячую, подала и быстро сердито отдернула.
После ее ухода осталось у Максима двойственное чувство: злость на то, что она безосновательно сочла его «своим» и болтает об этом дома, и сминающее эту злость неосознанно приятное воспоминание о том, что пережил, войдя тогда в комнату и увидев Зойку…
Он долго еще, пока не пришел Сенька, бродил по комнате, тихо насвистывая. Иногда останавливался перед окном и с бездумной сердитостью разглядывал себя в блестящей черни стекла.
Пришел Сенька. Деревянно застучал у порога стылыми ботинками, на голове у него была чья-то мохнатая шапка.
— С кого снял? — безразлично поинтересовался Максим.
Сенька не ответил. Сбросив пальто, он сразу же прошел к своей койке и начал разбирать постель.
— Хлебнул, что ли?
— Н-не!..
Разобрав постель, скинул ботинки, разделся. Потом сидел на кровати, уткнув подбородок в колени и ожесточенно разминая красные пальцы на ногах.
— Деньги отослал?
— Отослал.
— А чего такой… грустный?
Сенька опять не ответил. Тогда и Максим взялся за одеяло, на котором еще недавно грелась Зойка…
— С Машей поругался?
Сенька и тут не сразу ответил. Неожиданно выпалил с болью:
— Дрянь она, твоя Машка!
— Ну-ну!.. — протянул Максим и ничего больше не спросил. К другу в такие моменты лучше не приставать. Придет время — сам расскажет.
III
Голдобин устал. Целый день старался он у тяжелого гулкого молота, резко напрягая немолодые уже мускулы, чтобы в момент перевернуть клещами раскаленную поковку…
Голдобин делал дело и устал.
Он сутулится сейчас на табуретке в углу чистенькой кухни, положив на колени зачугуневшие, с промытыми ссадинами ладони, привалясь плечом к краю стола, где расставлена сытная снедь, и отдыхает. Цепкие думы, весь день донимавшие его в цехе, постепенно уходят, уступая место другим заботам.
— А где же Зойка? — спрашивает он вслух.
Никто не ответил: жена на заводе.
От окна через приоткрытую форточку доносятся озорные ребячьи вскрики. Заревела соседская Танюшка: полетела, наверное, с горки… Голдобину же вдруг показалось, что плачет Зойка. Что за наваждение!.. Зойка взрослая, ей не десять, как Танюше, а двадцать скоро.
Зойка — сейчас главная забота.
Она младшая. Василий и Лиза уже на ногах… Работают. У Василия — он остался после армии в Белоруссии — семья. Лиза тоже замужем. Муж ее — учитель, славный парень. Живут в Перми своим домом: хорошо!..
А вот Зойка? Что с нею будет? С младшими всегда хлопот больше… Разница сказывается, что ли: родители старые, а они совсем молоденькие? Трудно бывает договориться… Да и вообще трудно с нынешней молодежью. Умные все, «эрудиты», — сказал один писатель, который выступал в цехе. Старый писатель, седой и в очках, ему верить можно…
Что с Зойкой будет? Окончила школу. Желал Голдобин, чтобы пошла она в университет: в семье, кроме учителя, ни одного нет с высшим образованием… Не попала в университет Зойка. Сидела дома, «тунеядствовала». Потом месяц-другой работала в механическом табельщицей… Прошлое лето решилась в техникум. Учится. А вот, чтобы рада была, не видно.
Маленькие детки — маленькие бедки… С Танюшкой соседу легко, а ему с Зойкой? Был случай, когда пришла дочка домой и… не в себе. Дверь ей открыла мать. Сообразив в чем дело, испуганно ойкнула. Потом спохватилась, провела ее на кухню, плотно, чтобы не услышал Голдобин, прикрыла двери туда и в спальню. Он насторожился. Донесся неестественный Зойкин смешок — не поймешь, смеется или плачет. Голдобин встревожился. Поворочавшись с закрытыми глазами, поднялся и, натянув пижаму, прошлепал на кухню.