Ему было тоже невесело. Случается же так: настроится человек с утра на работу, проснется чуть свет, вскочит, обожжет ладони прохладными гантелями — нальются мускулы силой, потом втиснет голову под ледяной кран — работает голова! Одним словом, почувствует себя человеком. И кажется ему: горы свернет сегодня!
И вот, пожалуйста!..
Убивая время, Максим с Сенькой заглянули в красный уголок. Пустынен он днем. Маленькая крашеная трибуна задвинута в угол, а большие часы с трещиной на стекле трудятся, отщелкивая тоскливые минуты.
Сенька, рассеянно оглянув плакаты на стенах, остановился перед одним. На широком глянцевом листе водочная бутыль перекрещена черным. Сбоку крупными буквами напечатано: «Алкоголь — это медленная смерть».
Сенька молча вынул карандаш и приписал внизу: «А мы и не торопимся!»
Максим засмеялся.
V
Голдобина и начальника цеха Климова с утра вызвали в партком.
Климов, грузный, старый, отросшая седина из-под кепки торчит, как перья, дорогой ворчал: «В цеху запарка, металла нет, а тут еще бегай!..»
Голдобин вышагивал рядом молча. Раз вызывают, значит, надо: старик знал дисциплину.
Климов, как пришли в партком, с порога — секретарю:
— Борис Иваныч! Стоим сегодня. Металла нет. Что там в литейном? Я к директору…
— О том и разговор предстоит. Садитесь. А Рогачев где? Да? Не вовремя!.. Ну ладно!
Борис Иванович Рублев начинал вместе с Голдобиным, позднее был начальником сборочного, а теперь — секретарь.
Времени он не поддается. Голдобин с каждым годом все костлявее, а Рублев — в ногах крепче, в плечах шире, такого не свалишь! С Климовым они больше схожи: и видом, и обстоятельностью в характерах.
Сели в кресла, Рублев — напротив, положив кулаки на стол перед собой. Глядит в упор: на одного, другого, а глаза усталые, несветлые.
— Вот что, друзья!.. — начал неспешно. — Звал вот зачем. Партком был вчера. Обсуждали пересмотр норм. В сторону повышения, понятно. Но добровольно. Кое-где на заводах провели уже… Повторяю: добровольно! Посмотрите, какие резервы есть. Главное, чтобы народ осознал, сам навстречу пошел!..
Рублев говорил, а Голдобин, слушая, поначалу никак не мог уразуметь: он-то при чем! Догадался: посоветоваться пригласили, как старого кадрового… От этого на душе тепло разлилось, приятно стало. Не так уж часто Борька Рублев, как-то незаметно закончивший институт и далеко шагнувший, балует Голдобина своим секретарским вниманием…
— А к тебе, Александр Андреич… — повернулся Рублев к Голдобину, — такая просьба. Надо поговорить с бригадой и выступить первым, инициатором как бы! Ты у нас человек известный, кадровый рабочий и…
Нет, действительно, не ошибся Голдобин. Ценят его и на большое дело сватают. Мгновенно вспомнилось, как ровно двадцать лет назад, в сорок втором, его однажды вот так же вызвали, правда, не в партком, а к директору, и предложили выступить инициатором соревнования за экономию. Не подкачал тогда Голдобин!
— Не с нас бы начинать, Борис Иванович, — хмуро возразил Климов. — С механического надо! У них выработка каждого на виду, да из станочка и побольше выжмешь: там резец перезаточил, оснасточку придумал, а у нас что!
Рублев пристукнул кулаком легонько:
— Не прибедняйся! Захотите, все сделаете — знаю!
— Да и живем мы сейчас неважно… Металла не хватает! В чем там дело, не пойму!
— Вчера Гнездилова слушали на парткоме. У него в литейном не слаще твоего… Комбинат подвел — раз! А главное… — Рублев перегнулся через стол, заговорил доверительно: — Главное — с нормами напортачили. Директор дал приказ на повышение. Базу не подготовили — заработки полетели! Отсюда недовольство, дисциплина упала. Приказ пришлось отменить… Потому и говорю сейчас с вами! С другого конца начинать нужно, чтобы народ понял… Ну так как ты решил, Александр Андреич?
— Я согласен! — выдохнул Голдобин.
— А ты помоги ему, Климов! — Рублев мотнул головой в сторону Голдобина. — С технологами поговори, собрание проведите… Я сейчас вас еще теоретически подкую!
Рублев набрал телефонный номер и сказал в трубку: «Станислава Васильевна? Мне бы еще экземплярчик той брошюры… Хорошо!»
Пока ждали, молчали. Через минуту-две в кабинет вошла женщина, затянутая в голубое и в туфлях на «шпильках». Она положила брошюру на стол перед Рублевым и вышла. Тот, протянув брошюру Голдобину, строго наказал:
— Прочти обязательно!
Старик сунул ее в карман, подумав: «Потом погляжу!»
VI
В цех он пришел возбужденный. Крепко встряхнув каждому руку, сказал:
— Скоро металл дадут. Будем робить. А сейчас разговор есть… Потолкуем чуток. — Минуту помолчал. — Есть предложение, ребята. — Заговорил Голдобин с улыбкой, немножечко виноватой. — Пересмотреть нормы.
— Соскучились!
Крутнув худой шеей, Голдобин кольнул взглядом Красавчика.
— Дело вот в чем. Нынче мы сами должны пересмотреть нормы, не техотдел, а мы. Использовать, так сказать, свои резервы… Понятно?
Первым согласно покивал Ветлугин, работавший с Голдобиным давно и привыкший верить каждому его слову. Снова отозвался Красавчик, самый молоденький в бригаде. Он выкрикнул:
— Поддержим, Александр Андреевич!
У Максима вроде тоже не было причин возражать бригадиру, и он готов был подать голос, но, взглянув на Сеньку, осекся. Сенька определенно скис. Стоит, повесив голову, задумался о своем…
Максим догадался, о чем, понял его. Принять предложение Голдобина — означало пойти на сокращение заработка, пусть даже на первое время, а Сенька и без того в цейтноте. Отлично понял его Максим. И еще подумал: разве так это делается?..
И промолчал.
— А ты, Крыжов? — спросил Голдобин, и в голосе его Максим почуял сначала обидное удивление, а потом и угрозу. — Поддерживаешь?
«Метод убеждения в действии…» — подумал Максим. И сказал:
— Не пойдет, Александр Андреевич… — и, помедлив: — Я понимаю, бригада передовая. Нам, значит, и карты в руки — инициаторами быть… Только зачем так, с кондачка?..
Голдобин резко выпрямился, сразу перестав казаться сутулым. Неширокий лоб его рытвиной перечеркнула морщина. Ему редко возражали в бригаде, и слова Крыжова сейчас, после разговора с Рублевым (о рублевском предупреждении он забыл), сию же минуту вывели из себя:
— Ты знаешь, Крыжов, я в парткоме был. Ты это должен понимать, сам в партию вступаешь… — начал он спокойно и тихо. Начал… и сорвался: — Да, ясно, не понимаешь! Ты сопляк!
Теперь взорвало Максима. По лицу его это не было заметно, оно лишь чуточку побледнело. А вот с руками он ничего поделать не мог: руки сжимались в кулаки.
У него хватило сил сдержаться. Сунув кулаки в карманы спецовки, он, не обращая внимания на испуганного Красавчика, на побледневшего Сеньку, зашагал к бытовке.
— И уходи!.. Совсем! — услышал он брошенное вслед Голдобиным.
VII
В то утро Максим все-таки вернулся к молоту и еще несколько дней работал в бригаде, но потом ушел. Ушел, потому что становилось все труднее и труднее. Старик даже не смотрел в его сторону. Возможно, было ему и не до Крыжова. Предложение насчет добровольного повышения норм шумно подхватили сначала в кузнице, а потом и в других цехах. Старика подняли до небес, как случалось это и раньше, неделю-две приглашали на разные собрания и заседания, где он непременно выступал. В газетных заметках упоминали членов бригады, но фамилия Максима всегда почему-то выпадала. Он оказался как-то не у дел…
И решил уйти, хотя невольный виновник всего Сеня Чурилев уговаривал его не делать этого: «Что имеем, мол, не храним, потерявши — плачем!..» Сначала, правда, надеялся: все образуется, старик поймет, что он, Крыжов, был все-таки прав…
И сейчас Максим втайне надеялся, что поступит Голдобин по справедливости, гнев сменит на милость, позовет, поговорит.
Нет, упрямый оказался старик. Шли дни, а он вел себя, как будто и не было Крыжова…
Конечно, Максим мучился. Правда, и ел, и пил, и в шахматы играл, и даже спал как обычно, но чувствовал себя, не как обычно. Раза два пробовал напиться — не получалось. К горлу подкатывал тошнотворный комок, и губы не разжимались. Чурилев, все время вертевшийся возле друга, уговаривал:
— Да выпей ты! Что ты, как девочка!
Максим мотал головой, мычал, отвернувшись, выдыхал воздух и, наконец, говорил:
— Не могу-у!..
Забыл, похоже, флотские привычки.
— Давай лучше сыграем!
Со стола убиралось все лишнее: графин, Семеновы учебники, электрический вентилятор, купленный тем же Семеном, вынималась из тумбочки гремучая коробка с шахматами, расставлялись фигуры, и в тесной комнате поселялось великое молчание.
Семен сидел верхом на стуле, по-медвежьи облапив гнутую спинку, и долго раздумывал над каждым ходом. Максим ждал и постепенно терял интерес к игре: возвращался мыслями к Голдобину и случившемуся.
Странно, невзлюбил он вдруг белого шахматного короля. Хотя тот и именовался «белым», но был выкрашен в рыжий цвет, и эта рыжесть напоминала бригадира. А рыжий был неуязвимым, его нельзя было поразить, как пешку, туру, как даже ферзя. Рыжий до конца монументально возвышался на поле боя…
Голдобин был тоже неуязвим. Его мастерство, слава ветерана, тридцать лет назад строившего на болоте завод, а затем все эти тридцать работавшего в кузне, дали ему право быть неуязвимым. Ордена, Почетные грамоты и почетные звания-должности надежно подпирали голдобинский монумент.
И теперь, когда Максиму доставались «черные», ему безотчетно хотелось поразить именно рыжего короля.
В один из этих дней в общежитие позвонила Зойка. И это было неприятно: «Голдобина!».
— Максим, ты дома?
— Дома.
— Поедем завтра в кино? В город.
— Нет! — отрезал он неожиданно грубо. Неожиданно для самого себя.
Зойка подождала секундочку и молча положила трубку.
Сенька спросил, когда Максим поднялся снизу: