— Проходите, Максим!
И Максим перешагнул порог.
В желтом коридорном свете успел он заметить лишь ободранные сундуки вдоль стены да корыто на гвозде — и это никак не увязывалось со Станиславой, женщиной, по его представлению, совсем из другого мира. И то, что минутой позднее он увидел в ее комнате — обстановку далеко не роскошную! — тоже не очень-то увязывалось со Станиславой. Пусто. Посередине круглый стол, а на нем под низкой лампочкой грудой книги. Перед его приходом Станислава, очевидно, что-то писала: перо рядом с ученической «непроливашкой» влажно блестело.
— Я не помешал, Станислава?
— Помогли даже! — засмеялась она, заглядывая в зеркало. Я так устала сегодня… Да раздевайтесь вы, пожалуйста!
Повесив на гвоздь пальто, Максим прошел к столу, с любопытством тронул раскрытый том: «Творчество Достоевского…»
— Решила подогнать немножко, к сессии! Да уже очень скучно стало!
— Университет?
— Да, передала документы сюда… В ваш. А начала во Владивостоке, тоже на заочном.
Действительно, ни черта он не знал о Станиславе. Приехала она сюда из такой дали, с Востока… А почему?
— Долгая история, — поморщилась Станислава. — Не хочется рассказывать!
— Ну, а все-таки, Станислава! — настаивал он, понимая, что это и не очень-то тактично. — Расскажите!
— Потом, Максим! А сейчас… Хотите чаю?
— Не стоит, Станислава! — Максим вспомнил Зойку и как в последний раз чай с нею пил и предложил вдруг: — Чаю не стоит, а может быть?.. Я могу…
— В аэропорт, да?
Максим уловил шутку и поднялся, чтобы одеться. Станислава жестом задержала его:
— Ходить не нужно. Если хотите, у меня есть.
И достала из-за дивана початый коньяк. Максима почему-то не обрадовало это обстоятельство: нехорошо немножко, нечисто стало на душе.
— Только вот больше ничего нет! — развела руками Станислава. Мелькнули в легких рукавах худенькие локти.
Максим молча выложил на стол купленную по дороге плитку шоколада.
Она не удивилась. Осторожно взяла шоколад и, держа его в одной руке, на ладони, как бы взвешивая, а другой опершись на спинку стула, прочитала медленно и тихо:
Я не знаю,
Что такое «независим».
Мы зависим от случайных
Слов и писем,
От чужого
Невнимательного взгляда,
От тяжелой
Плитки шоколада…
Максиму даже не по себе стало от этих медленных, как капли, падающих слов.
— Это… ваши стихи, Станислава?
Она подняла серьезное лицо:
— Нет, не мои, Максим. Я писала хуже.
— А чьи же?
— Одной женщины. Прочитала недавно ее стихи и о ней. И запомнилось.
Она еще что-то говорила о стихах и о той женщине, а Максим молча смотрел на нее, любуясь и думая. «Кто же ты такая, Станислава?» — спрашивал он мысленно, а вслух не спрашивал: все равно не ответит, отшутится, посмеется. И он сказал нарочито весело, затем только, чтобы поддержать этот не совсем уверенно завязавшийся разговор:
— Почему же вы бросили писать стихи, Станислава? Я не верю, что у вас бы не получилось!
— Почему «не получилось бы»? Просто не получилось! — рассудительно поправила она.
Вот так они и разговаривали, как люди совсем малознакомые. Станислава не открывалась больше, не пускала в себя. А Максим наблюдал лишь и думал.
Потом кто-то забарабанил в наружную дверь. Сын!.. Станислава, будто ждала, вскочила, помчалась открывать.
Володя, конечно, уже предупрежденный, вошел в комнату важно, но карие его глазенки на раскрасневшейся рожице, туго стянутой меховыми ушами, горели любопытством. От дверей сказал:
— Здравствуйте! — И представился солидно: — Владимир.
— Здравствуй, Володя! — серьезно ответил Максим и, подойдя, протянул руку.
Володя понравился ему. Парнишка очень живой. Был у него крохотный нос в веснушках. Освоился мальчик молниеносно. Через пять минут буквально «прилип» к гостю, не отходя от него ни на шаг. Станислава сделала сыну одно-другое замечание, но он не унимался. Так и не отходил от гостя. Потом с грохотом вытянул из-под кровати старый чемодан с игрушками, похвалился крокетом и вдруг — мать в эту минуту вышла из комнаты, — с самого дна чемодана, из-под игрушек, вытащил поломанную фотографию.
— Что это у тебя там? — заинтересовался Максим, протягивая руку.
— Это мой папа! — шепнул Володя, оглядываясь.
На снимке был изображен морской офицер, капитан третьего ранга. Белый чехол фуражки резко оттенял черноту бровей.
Вошла Станислава, и Максим спрятал фотографию под стол, а потом незаметно — не подводить же человека! — сунул ее Володе.
Станислава, кажется, ничего не заметила. Нет, заметила! — понял Максим, — и догадалась. Она чуточку-чуточку покраснела и сразу, скрывая смущение, отошла к зеркалу.
«Что в том особенного? Почему она так?» — подумал Максим.
Скоро Володю отправила спать. Мать постелила ему на диване, он поворочался, путаясь в простынях, и заснул. Максим, пока мальчишку укладывали, так и не мог решить: пора или не пора ему уходить; взял с этажерки книгу, тот же самый том о Достоевском и листал его.
Станислава, освободившись, подсела к столу. Подперев узкой ладонью щеку, задумчиво глядела на Максима.
— Так расскажите же, Станислава! — тихо попросил он, не подымая головы от книги.
— Что, Максим? Вам, по-моему, и так все ясно. Не правда ли? Ну, была семья, муж… Не стало семьи. Кто виноват? Не знаю. Может быть, я… Не нужно об этом! — И сразу переводя разговор на другие рельсы: — А что вы там изучаете? Понимаю! — И с каким-то ожесточением: — Критикуют бедного Достоевского? Нельзя писать о страдании, да? А если…
Было в голосе Станиславы что-то такое… Сейчас или засмеется, или заплачет.
— Ну почему же нельзя писать? — серьезно возразил Максим. — Ведь пишут же…
И брякнул вдруг неожиданно для себя:
— А вы много страдали, Станислава?
— Я? Нет, Максим. Я только, только…
И Максим с ужасом заметил на ее глазах слезы.
— Станислава! — Он тяжело навалился на стол, весь потянулся к ней. Сказал утешающе: — Станисла-ава! Ну, разве можно?
Лучше бы не говорил он так! Станислава вдруг резко отвернулась, упала лицом в ладони, прижатые к спинке стула, зарыдала. Володя беспокойно шевельнулся во сне. Максим вскочил, обежав стол, крепко и нежно взял ее за плечи. Она затихла, не дрожала, худенькие плечи ее, ощутил Максим, налились жаром. Он наклонился и осторожно поцеловал ее в теплые волосы. Шепнул.
— Станислава!..
Было счастливое желание помочь, отдать ей все.
— Станислава, я люблю вас… И выходите за меня замуж!
Сказал, как в студеную реку бросился… Перед глазами перегнутый портретик капитана третьего ранга. А рядом, в двух шагах, разметавшийся на простынях Володя. Но, главное, рядом Станислава!
О том, что Максим сказал ей сейчас, он не думал еще вчера, не думал еще час, полчаса назад. А сказал и понял, что это — решение. Оно подготовлено всем-всем передуманным за этот весенний месяц. Решение окончательное.
Перед уходом они еще говорили об этом.
— Я не могу, Максим, ничего тебе сказать сегодня, — говорила Станислава, ласково и прямо глядя ему в глаза. — Я подумаю и скажу. Хорошо?
— Согласен.
И он, договорившись встретиться через день в городе, стал собираться.
Напоследок еще раз оглянул комнату… Туманное зеркало в углу, голая лампочка над столом. На столе в узкой бутылке так и не допитый коньяк и надломленная с угла «тяжелая» плитка шоколада.
И Станислава. Навсегда запомнил ее такой, до боли красивую в то мгновение, любимую… Бережно обнял ее, и она подалась вся, бросив руки ему на плечи. Поцеловал в покорные губы. Пьянея от счастья, подумал: «Жена моя!..» Рванулся поцеловать снова, но руки ее вдруг запротестовали, отталкивая. «Не н-надо, Максим!» Станислава отвернула лицо, и он, не понимая, отпустил ее. «Почему?..»
Нет, она уже с прежней улыбкой, ласковой и благодарной смотрела на него. Только в серых глазах растерянность, смятение…
Такой и запомнил.
XI
В конце смены Максима разыскал мастер Кривобок и, требовательно дернув за рукав, сообщил:
— Четырнадцатого, Крыжов, партийное собрание. Так ты будь готов. Все документы, какие говорил тебе, подготовь к завтрему.
И отбежал от молота, мелькнув в пролете синей кепкой, блином осевшей на седой, крепко всаженной в крутые плечи голове. Кривобок, несмотря на солидный возраст, все бегал. В партбюро цеха был он, кажется, самым энергичным человеком.
Прошумел гудок, упал в последний раз молотовый боек, с грохотом вышибив из запламеневшей поковки белые искры, и Крыжов нехотя бросил на земляной пол тяжелые клещи. Машинист Вася Горюнов, успевший уже сгонять к будке с газированной водой и залпом опрокинуть там искрящийся в солнечном луче стакан, поторапливал:
— Быстрее, Макс! Опоздаем!..
— Не пойду я…
— Да ты что?
Крыжов, улыбаясь, покачал головой:
— Нет, Вася, не могу сегодня.
— А билеты? — заорал Василий: за билетами на новую кинокартину бился он в очереди часа два.
— Девчат прихвати!..
Прибрав инструмент и сунув на ходу руку рассерженному Горюнову, Максим скрылся в душевой. Здесь сегодня он задержался дольше обычного: свирепо, до красноты растирал мочалкой усталое тело; смывая мыло, шпарил себя горячей водой.
От крыжовской кабинки подымались клубы пара. Кто-то, длинный и сутулый, проходя мимо и ступив в кипятковую лужу, выругался. Ополоснув намыленное лицо, Максим всмотрелся и с трудом узнал Голдобина. Был тот худ до костлявости, бугристые мышцы на руках и ногах резко просинены венами. Отметил про себя: болен старик… Расширение вен — профессиональная у кузнецов болезнь: тяжелая работа, все на ногах… И впервые, кажется, с того времени, как старик выгнал его из бригады, у Максима шевельнулось к нему доброе чувство. И еще жалость. Притих, не гоготал от удовольствия и не плескался, чаще и чаще посматривая на Голдобина, обстоятельно продиравшего пальцами рыжеватые, в мыле, волосы на голове. Завершив мытье и не ответив на приветствие молодого голого соседа, Александр Андреевич пошел одеваться.