Вдруг Зойка услышала фамилию Максима… Насторожилась. Спрашивала громко мать:
— И чего ты прилип к Крыжову? Чем он виноват? Поругался с тобой, так ты и запомнил, мстишь теперь? Парень с чистой душой заявление подал, а вы? Сидорчука вон без всяких приняли, а ему, думаешь, партия нужна? Карьера твоему Сидорчуку нужна! И-эх, старый ты, старый!.. Хорошему парню дорожку затенили.
— Да никто не затенил, — буркнул отец. — Пусть сначала уважать кого следует научится!
— Ишь ты, уважа-ать! Уважать одно, знаю, тебе другое надо. В тебе культ сидит, вот что!..
— Что-о?
— Ничего.
В кухне установилось грозовое молчание. Вот-вот оно прорвется громом, молнией, бурей, и не так-то легко будет усмирить бурю. Зойка прислушалась, затаив дыхание. Часики на руке, прижатой к подушке, отстукивали громкие секунды. На кухне же было тихо.
Зойка бесшумно, котенком, спрыгнула с дивана, в одних чулках подбежала к двери. Откинув толстую штору, выглянула в коридор.
Мать стояла у окна спиной к Зойке. А отец? Зойка взглянула на него и теперь уже по-настоящему испугалась. Отец навалился боком на стол и тяжело дышал.
«Папа!» — хотела позвать она, но тут обернулась мать, пристально посмотрела на мужа и спросила тихо:
— Ты что, отец?
Вмешалась Зойка:
— Сердце, папа? Да?
Она бросилась в спальню, торопливо перебрала в тумбочке пузырьки с лекарствами, нашла «зеленинские», еще что-то с трудным названием и снова к отцу.
Потом отец лежал на диване, где только что маялась Зойка, а сама она с матерью оставалась на кухне. Александра Тимофеевна, виновато помаргивая покрасневшими веками, вполголоса каялась:
— Забываю все, что болеет, не сдерживаюсь. С ногами все хуже и хуже. Теперь вот и сердце еще…
— А что вы о Крыжове говорили, мама?
— В партию Крыжов подавал, а отец против выступил. У отца-то нашего авторитет! Ну, того и обидели, поворот дали. Очень переживает парнишка… Ты ведь знаешь его?
Зойка кивнула, слегка покраснев.
— Жалеешь?
— Жалею.
— Нервный отец стал. Совсем больной. Нельзя ему работать… Ну-ка подойди к телефону, звонят!
— Сейчас.
Зойка побежала в комнату. Сорвав трубку и прикрыв ладошкой рот, ответила: «Слушаю…»
Спрашивали Голдобина, и голос был страшно знакомый. Зойка сказала, что отец болен, подойти не может… И вдруг узнала: «Максим! Забыв предосторожности, громко позвала в трубку:
— Максим! Ты слышишь меня? Это я, Зоя!.. Слушаешь!
На другом конце провода ответили не сразу. Наконец, донесся спокойный голос Крыжова: «Здравствуй…»
XV
Как-то, еще осенью, возвращаясь поздно вечером домой, Максим с улыбкой наблюдал за одним из прохожих. Пожилой дядька в расстегнутом пальто, не разбирая дороги, ступал прямо в подсвеченные фонарями лужи и все время что-то бормотал себе под нос. Максим шел вровень с ним квартала два и слышал:
— Я докажу!.. Я все равно докажу!..
Был он, вероятно, под хмельком, но к концу совместного пути, вникнув в бормотание, Максим понял, что дело-то, в общем, не в винных парах: человека обидели, где-то на собрании крепко покритиковали.
Максиму тогда было смешно. А нынче он и сам поймал себя на том, что разговаривает вслух, обходясь без собеседника.
Впрочем, были и собеседники. На другой день после собрания он разговаривал с Кабаковым. Кабаков, обняв его за плечи, провел мимо груды затухающих поковок в застекленную конторку мастера и там один на один спросил:
— Переживаешь?
Максим понурил голову и не ответил.
— Понимаю, обидно очень. Конечно, помешала тебе эта история с Голдобиным. Не Голдобин, а «история», подчеркиваю.
— Старик счеты сводит.
— Не думаю.
— Думай не думай, а факт!
Утешал и Сеня Чурилев. С ним Максим был откровеннее. И про Станиславу все выложил.
— Какая она, Сенька, знал бы ты! — вздыхал он поздно вечером, сидя на своей койке в общежитии. — И красавица, и умница, главное… не чета нашим!
— Ну, что красавица, сам видел! А умная, потому что образование.
— Не в образовании дело, да и учится еще! От рожденья она такая. Понимаешь?
— Понимаю. — И, помолчав, сочувственно утешал: — Ничего, наладится у тебя все, Максим. И то, и это.
Собеседником был и Голдобин. С ним, незримым, спорил Максим, когда бродил по вечерним пустынным улицам и дома, без Сеньки.
— Мудрым себя считаешь, Александр Андреич, а понять не можешь! — уминал он кулаком воздух перед собой. — Не можешь! Я же хотел добра, хотел лучше сделать… А ты не понял, и мне тебя не переубедить. Такой уж характер у тебя, и воспитание, видать, такое. Тебе сказали, и ты делаешь, а подумать головой некогда. Эх ты, мудрец!..
И дальше:
— Ведь я же прав. Провалилось дело-то, почин твой. Шумнули, а толку ни на грош! Теперь ты на мне отыгрываешься. Вроде бы такие, как я, виноваты в твоей неудаче. Да, неудаче, хотя ты и Рогачев боитесь признаться в этом!
И дальше, уже о самом больном:
— Не приняли меня… Нет, ты все-таки мудр, старый! Знаешь: дай мне партийный билет, я в сто крат сильнее буду. И вряд ли тогда бы… Так?
Голдобин не отвечал.
Он глядел на Максима тяжелым, непримиримым взглядом и молчал.
А Максиму хотелось, чтобы он ответил. Очень хотелось, чтобы старик ответил.
Тогда он взял да и позвонил Голдобину на квартиру. Но ответил не он.
XVI
Максим и Зойка сидели в парке на скамейке. Мало кому пришло бы в голову сидеть вот так: в пустом, еще не открытом парке, ежиться от холода. А они сидели.
— Посмотри, как красиво! — говорила Зойка, показывая на горизонт, на поздний закат. И Максим соглашался:
— Красиво!
Недавно ему было совсем плохо. Даже, когда забредя в телефонную будку на площади и набрав знакомый номер, он услышал Зойкин голос. Он сразу узнал этот голос и первым движением его было бросить трубку. Потом Зойка сказала, что хочет с ним встретиться. В полутемном будочном стекле напротив он увидел отражение хмурой своей физиономии.
А теперь улыбался, слушая Зойку.
Некрасивого, она, казалось, просто не замечала. Не видела ни грязного после талой воды асфальта, ни замусоренных аллей, ни старого киоска, крест-накрест заколоченного досками — ничего. Не замечала даже холода…
Положив локоть на спину скамьи, Максим обнимал девушку за плечи, а в ладони согревал ее пальцы.
И вдруг она заплакала. Заплакала обиженно и беспомощно, Максим отпустил ее.
— Что с тобой?
— Ты… грубый! — проговорила Зойка. И повторила упрямо. — Ты грубый. Я не хочу, чтобы так со мной… У тебя были другие… И Станислава… Я знаю…
— Ну, Зоенька!.. — протянул Максим и умолк, не зная, что сказать.
Они долго молчали. Уже стемнело и чуть заветрило. Заколотил голыми ветками тополь над головой. Почернела проколотая зеленой звездой легкая дымка облака на горизонте.
— Ты не сердись, Максим!
— Я не сержусь.
— Не сердись. Ты же лучше всех, я знаю. Я вот недавно познакомилась с одним студентом — Димой. Из консерватории, скрипач. Он мне много рассказывал про голубые города, про все…
Максим усмехнулся.
— Не-ет… Он, правда, хороший, этот Дима. Но ты лучше.
Зеленая звезда на горизонте подмигивала Максиму, туманя глаза радостью. Но он сдерживал радость, пугаясь, что сменит ее тоска последних дней.
— Я почему-то очень тебе верю.
— А другие… — вырвалось у него. — Другие почему-то не верят!
— Кто?
Максим не ответил.
— Ну, почему ты не хочешь сказать? — Зойка схватила его за руку, просительно заглянула в лицо. — Скажи-и!..
Что он мог сказать ей, девочке?
— В другой раз, Зоя!
— Я же догадываюсь, Максим! Мой отец, партбюро… Так?
Он удивился ее словам, но промолчал.
— Ну, пожалуйста, Максим!..
— В другой раз! — с твердой решимостью сказал он. — Сегодня не нужно.
А кто-то совсем недавно говорил ему эти же слова…
— Пойдем, Зоя! — минуту спустя попросил он и, поднявшись, протянул девушке руки.
XVII
С утра у Голдобина настроение было прекрасное. Накануне на торжественном вечере во Дворце посадили его в президиуме за красный стол, сидел он там строгий и красивый, бритое, проглаженное радостью лицо его было видно всему заводу. Все, казалось ему, обращали на него внимание. Когда в докладе директор упоминал его фамилию, Александр Андреевич старался не показывать виду, но руки его, большие, длинные, с пальцами, утолщенными и загрубевшими на концах, вздрагивали от волнения.
То было накануне. А сегодня с утра получилось совсем уж здорово. Разбудил его звонкий марш из включенного на всю мощь радиоприемника: постаралась Зойка… Она же и принесла в спальню подарок — электробритву. Дорого внимание любимой дочери. Старшие дети вниманием и подарками отца не баловали… Не до подарков было.
Голдобин опять развеселился, упершись левым кулаком в подушку, он правой рукой ласково обхватил девушку за плечи, притянул к себе:
— Спасибо!.. Чего расстаралась? Не рождение же у меня!..
— Рабочий праздник, папа! — проговорила Зойка, вывертываясь из жестких рук старого кузнеца. — А ты у нас… знаменитый рабочий!
Голдобин вспомнил и совсем растаял, загордился, забыв, что в подштанниках, вылез из-под одеяла, пошел к этажерке, где лежала врученная ему на торжестве грамота: решил похвастаться. Остановил его насмешливо-строгий голос Александры:
— Куда это, старый черт, в исподнем собрался? Взрослой дочери-то постыдился бы!..
Голдобин застыл на полдороге, застеснялся, а потом бочком-бочком двинулся обратно к постели. Зойка, рассмеявшись, выбежала из спальни. Александра, празднично приодетая в бордовое, «молодое» платье, тоже было исчезла, но через минуту показалась снова, бережно неся на вытянутых руках новенькую, расшитую по рукавам и вороту просторную украинскую рубаху.
— Чего это вы сёдни? — скрывая радость, ворчал Голдобин. Он едва оправился от крепкого жениного поцелуя. — Как с ума посходили: подарки разные!..