— Да вот уж решили, вас не спросили! — кокетливо вскинула рыжеватенькие брови Александра.
Голдобин проворчал по привычке:
— Уж вы спросите!
— Зойка! — позвал он. — На демонстрацию собираешься?
Зойка откликнулась из прихожей:
— Собралась уже, папа. Ждут меня, извини!
— А ты, что, тоже на демонстрацию? С колонной? — удивилась Александра. — Бюллетенишь же!.. Да и сколько лет не ходил!
— Пойду! — упрямо сказал старик.
Часом позже, попив чаю с вареньем, шагал Александр Андреевич к своей колонне. Где-то уже близко гремел медью оркестр. Холодный ветер рвал в лоскутья звонкие марши и гнал их вместе с серебристыми обертками от эскимо по широким улицам. Город кипел звуками. Кое-где в квартирах успели спозаранку включить радиолы и приемники, и музыка из окон сплеталась с маршами на улицах.
Настроение у Голдобина было по-прежнему приподнятое. Ему нравилось идти по знакомым улицам, не узнаваемым сейчас. Они были расцвечены кумачом и улыбками людей, отрешившихся сегодня от всех забот, печалей, житейской суеты. Люди улыбались друг другу, солнце отражалось на их лицах, и все это делало улицы еще праздничнее.
Колонну свою он разыскал с трудом. Подошел к самым дверям «итээровского» общежития, где накануне был назначен сбор, увидел нарядную толпу с букетами искусственных белых роз, но никого из знакомых не разглядел. Тронулся было дальше, осторожно обходя шумные группки, но услышал рядом:
— С праздничком, Александр Андреевич! — Оглянулся: Калганова. Она стояла перед ним маленькая, как девочка: седая голова глухо повязана пестрым платком, а сухие губы растянуты в обрадованной улыбке.
Голдобина остро кольнуло воспоминание о последней встрече с Калгановой у «окна сатиры». Вспомнил и о невыполненном обещании: не поговорил с ее заблудшей дочкой.
— Тоже собралась на праздник, Елена? — скрывая смущение, нарочито весело спросил он и легонько взял женщину за локоть. — Пойдем-ка, поищем наших.
— Да уж так тошно одной дома, Андреич… На людях все же праздник.
— А Машка где? — рассеянно спросил Голдобин, продираясь через толпу.
— Уехала дочка.
— Куда?
Калганова не ответила. Он почувствовал неладное и, замедлив шаг, обернулся.
— Куда уехала-то, спрашиваю?
— Да… забыла, Андреич, как называется, — виновато, с запинкой сказала Калганова. — Качкинар…
— Качканар! Это хорошо!
Хотел расспросить, но подошел Коробов и бесцеремонно огрел его по спине ладонью-лопатой.
— Эх, калина-малина, денек-то какой! — с веселой хрипотцой выдохнул он. — Поздравляю с маем, Андреич, и тебя, Елена. Что это вы парой, а? Сма-атри, Андреич!..
Широкое лицо Коробова, давнего приятеля Голдобина, темно пунцовело, видно, успел с утра. Прижимая лапищей галстук, Коробов кричал:
— А я вот оди-ин! Может, пивка выпьем, а?..
Калганова тихо сказала:
— Пойду я…
Голдобин кивнул. Но тут же остановил ее:
— Не скучай в праздник-то! Мы с Александрой дома, забегай после демонстрации!
Калганова отошла, растаяла в толпе, Голдобин же, положив ладонь на плечо Коробова, предложил:
— Поищем сперва наших…
— А кого ж искать, Андреич? Все здесь. Вот она, наша колонна!..
Голдобин и не заметил, что добрался уже до своих. Мало-помалу стал узнавать знакомых. Увидел Кабакова, скромно стоявшего за кругом танцующих парней и девчат, в представительном мужчине — в габардиновом пальто и зеленой шляпе с ленточкой — узнал секретаря партбюро Рогачева; издали помахал ему рукой главный технолог завода Игорь Фокич Скорняков. Еще Голдобин узнал двоих-троих и не мог не отметить про себя, что за те годы, пока он не ходил на демонстрацию в своей колонне — обычно ему давали пропуск на трибуну, многое изменилось. Много новых людей пришло на завод — молодежи больше. Ее-то, оказывается, плохо знал «кадровый» Александр Андреич.
И тут он увидел Зойку. Она стояла с Крыжовым, сцепив пальцы обеих рук на его локте и подняв курносое лицо, что-то лепетала, жмурясь на солнце.
«Вон как! — ахнул Голдобин и сразу забыл о Коробове, стоявшем уже в очереди к столику с пивом и пирожками. — Это как же они?..»
А «они» и не видели старика. Рожица у Зойки так и сияла счастьем. Голдобин не мог и припомнить, когда он еще видел ее такой.
— Андреич!.. Голдобин!.. — крикнул от столика Коробов и потряс над головой бутылкой. — Поспевай сюда!..
Голдобин повернулся и туча тучей двинулся к столику.
— Дочку встретил, Андреич? — щуря красные глаза, хитро поинтересовался Коробов. — А Крыжов-то жених ей? Нич-чего парень!..
Не отвечая, Голдобин налил себе в картонную посудинку, выпил залпом и, не протерев взмокшие усы, плеснул вторую.
— Пить захотелось! — шумно передохнув, оправдался он. — А пить мне нельзя — мотор барахлит… — и постукал кулаком по груди, там, где сердце.
— Ну, и не надо тогда! — согласился Коробов. — Давай-ка, пошли наши-то!..
А сердце и впрямь болело… Догнал Голдобин свою колонну, а идти в ногу с молодыми трудно. Силился, крепился, вида не показывал, но, в конце концов, сдался. Едва повернула колонна к круглой заводской площади, уставленной мачтами с трепетным кумачом наверху, не выдержал Александр Андреевич: откачнулся от строя… Мерно подышал через нос, успокаиваясь, горько сплюнул в начищенную ради праздника урну и потихоньку побрел домой.
К вечеру Голдобину стало лучше. Днем он лежал, а к вечеру поднялся: праздничную рюмочку принять, если жена позволит…
В большой комнате за столом, крытым крахмальной скатертью, в дальнем конце сидела Елена Калганова, а напротив нее Александра. Перед ними на блюде аппетитно распластался пирог со снятой верхней коркой; белые рыбьи куски переложены фиолетовыми кружочками лука. Стоял и графинчик с водкой. Женщины уже выпили по махонькой и, раскрасневшись, разговаривали.
— Пируете, старые? — посмеялся Голдобин, усаживаясь и наливая себе стопку.
— Что нам, малярам! — неловко отшутилась Калганова. — Мужики пьют, а нам, что, глядеть?
Голдобину было приятно видеть ее повеселевшей.
— Еще раз с праздничком! — чокнулся он с женщинами и со вкусом выпил, бросив в рот фиолетовый кружочек.
— Ты бы не пил, отец. Болеешь ведь…
Голдобин будто не слышал.
— Так чего пишет Маша-то?
— Одно письмецо пока получила. Достается, видать, там…
— Ничего-о, молодая! — утешил Голдобин. — Поначалу всем трудно. Пусть самостоятельно ходит, учится! — и, помолчав, подумав, сообщил жене:
— А сегодня, Шура, я Зойку встретил на демонстрации. И, знаешь, с кем?
Та не сдержала улыбку:
— С кем же?
— С Крыжовым. С тем самым, из-за которого ты меня тут…
Александра не удивилась.
— Ну что ж, хороший парень Максим.
Голдобин кивнул и нахмурился.
И когда час спустя после ухода Калгановой появилась Зойка с Максимом, старик уже не удивился. На лице у Максима было написано: «Пришел я… ну и что?»
Поздоровались мирно.
— А мы на пруду были, на лодке катались, — объяснила Зойка, усаживая Максима за стол, — и страшно есть захотели!.. Максим, ты не стесняйся, накладывай, накладывай себе!
Максим, очевидно, все-таки стеснялся; неловко двинул рукой и рассыпал соль. Александра сказала:
— К ссоре! — и подозрительно глянула на мужа.
Зойка сказала:
— Предрассудки, мама! — и почему-то притихла.
Максим не отошел даже после водки, сидел и молчал. Молчал и Голдобин, но не уходил из-за стола. Не пил, не ел, а сидел, чего-то выжидая. Когда Максим покончил с пирогом и вытянул из кармана платок, старик пододвинул ему стопку бумажных салфеток. Спросил, наконец, незначащее:
— Ну как поживаешь, Крыжов?
Максим ответил, натянуто улыбаясь:
— Нормально. Новостей особых нет… А те, что есть, тебе известны, Александр Андреевич.
И скривил губы. Голдобин понял. Все эти минуты он сидел, глядел на парня и думал. Мысли его располагались примерно в таком порядке: «Совсем чужой человек. Пацан… А покоя из-за него нет. Въехал в его, голдобинскую жизнь, как паровоз… В цехе из-за него портишь нервы. Дома тоже неприятности. Зойка тому виной? Нет, не похоже. Никто он ей пока, да и будет ли…»
— Так, так!.. — проговорил вслух. А когда жена и Зойка вышли из комнаты, спросил напрямик:
— Ты, что, все в обиде на меня?
— А как ты думаешь, Александр Андреевич?
— Думаю, что обижаться нечего. Я прав был.
— Не во всем.
— В чем не прав?
— С самого начала. Я же говорил тогда, на партбюро.
— Помню, что-то там о формализме. И до сих пор не признал ошибку?
— Не признал.
— Вон как ты!.. — сожалеючи покачал головой Голдобин. — Тебе говорят, а ты все на свой лад. Гордый! — И отрубил убежденно: — Значит, правильно тебя наказали!
Заметил, что Максим с силой вдавил локти в скатерть, даже стол скрипнул. Помолчав, спросил как можно спокойнее:
— Ну в чем все-таки я не прав, по-твоему?
Максим, глянув исподлобья, не сразу разомкнул крепко сжатые зубы.
— Сначала скажу, в чем не прав я… Горячиться не следовало мне, раз! Из бригады бежать не следовало, два! В-третьих, нужно было настоять, чтобы спор наш с тобой вынесли на собрание… Люди поняли бы!
— Уверен?
— Да!.. Ну, а теперь, в чем ты не прав, Александр Андреевич! С тем самым твоим «почином» партком поступил все же формально. Если уж инициатива снизу, так пусть она будет снизу. Поговори сначала с рабочими. Люди не дураки, поймут, надо — сделают! К чему эти команды!
— Оратор ты… Не любишь команды?
— А кто их любит! Ну, ладно, если еще команда дельная…
— А тут?
— Какая же дельная, если провалился почин. Пошумели, пошумели, а теперь и не вспоминают.
— Две тысячи экономии по цеху — шум? Эх, Крыжов, Крыжов!..
Не сдавался старик, хотя давно уже сам себе признавался, что напортачил: «Поспешишь — людей насмешишь!..» И болезнь у него за последнее время тоже небось взыграла от переживаний этих… И люди теперь, казалось ему, поглядывают на него косо. Недаром радовался, что помянули вчера на собрании добрым словом… Могли и не помянуть… А Крыжов, похоже, утешает…