— А все можно было сделать по-человечески, Александр Андреевич!.. Норму повысить — не самоцель. Верно ведь?
— Не понял.
— Ну что такое взять и повысить норму? Вынуть из кармана рубль и отдать его государству. И что из этого? Попроси государство, и так дадут, никто не откажет. Только государству не рубль этот нужен, оно не бедное. Производительность нужна, вот что! В этом цель! Значит, прежде чем шум подымать и за рублем в карман лезть, нужно было подготовить почин этот. Резерв посмотреть, точный план составить, а не так с бухты-барахты!..
— Составляли же план! — хмуро оправдался Голдобин, а в памяти в это мгновение — разговор в парткоме, с Рублевым, с Климовым…
— Бумажный план!.. Да еще и не в этом дело, Александр Андреевич. Начинать надо было не с нас, а с механических цехов. Я разговаривал с ребятами оттуда. Кое-кто мог бы на пятьдесят — не на десять, а на пятьдесят! — процентов норму свою повысить. Однако не повысили, приберегли! Там надо было начинать, Александр Андреевич. И тоже по-человечески, с разговором…
— Ну, а вот решили с нас начинать, с меня! — выпрямляясь на стуле, ухмыльнулся Голдобин.
— Почему же?
— Потому что новатор я. Всегда новатором был!.. — внушительно объяснил Голдобин.
Александра, перетиравшая тарелки на свободном конце стола и слышавшая последние слова, заметила насмешливо:
— Хвасту-ун!..
Зойка, помогавшая ей, весело хихикнула, а Голдобин вдруг понял, что сказал сейчас глупость. И выдал себя. С ног до головы выдал. Он даже побагровел, и сердце заколотилось, как утром, на демонстрации. Только утром настроение было хорошее, а сейчас совсем не то…
— Зойка, включи-ка телевизор, — попросил он, — праздничный концерт посмотрим.
XVIII
Максима вызвал к себе начальник цеха Климов.
— Пойдешь, Крыжов, в свою старую бригаду.
— К Голдобину?
— Вместо Голдобина. Заболел Александр Андреевич.
Максим, размазав пот на лбу, усмехнулся:
— Получше не нашли кого?
Климов поглядел тяжело:
— Не балуй, Крыжов!..
— Я и не балую, Иван Васильевич! Просто мне удивительно: то вы мне не доверяете, то вот, пожалуйста!..
Климов грузно откинулся на спинку стула:
— На партбюро намекаешь? По-моему, о том договорились! А завтра утром приходи и принимай бригаду.
В тот же день, встретив Зойку, Максим спросил:
— Как отец?
— С каких пор отец тебя интересовать стал?
— Да вот, вместо него работать предлагают… Временно, конечно.
— Иди! По-моему, и он хотел этого…
— Гнев на милость?
— Не знаю.
Они разговаривали в крохотном сквере у трамвайной остановки «Заводоуправление». Сквер обычно пустовал, ожидающие трамвая толпились на узкой бетонной полосе напротив и не могли никого и ничего видеть из-за кустистой зелени.
— Погуляем?
— Да не знаю…
— Собрался куда-нибудь!
— Нет, а ты?
— Я к подружке. Хочешь вместе? Да пойде-ем!..
Максим молчал, раздумывая…
Накануне он получил письмо из Владивостока. Станислава писала:
«Максим, здравствуйте! Вряд ли Вы ждали письмо от меня. Но пишу его только для того, чтобы по-доброму закончить наши отношения. Вы слишком тепло и искренне ко мне отнеслись, поэтому я чувствую необходимость объяснить и свое поведение, и свое отношение к вам.
Вы сделали мне предложение тогда, когда на смену потрясению и горю первого времени после разрыва с мужем и смерти мамы там, в Вашем городе, пришло успокоение и одиночество. То одиночество, в котором бываешь особенно недоверчив и чувствителен к любому сочувствию.
Что я Вам нравлюсь, я поняла сразу. Поняла, что Вы искренне хотели помочь мне… Но я всегда любила одного человека, своего мужа. Ваше человеческое сочувствие и Ваша доброта, и влюбленность, которые вылились в этом: «Я вас люблю. И выходите за меня замуж», — покорили. Я ведь понимала, что только действительно любя человека, можно вот так, не оглядываясь на ребенка и мои прежние отношения, да и разные там слухи, сказать такие слова.
И все это было так по-мужски сильно и по-человечески добро, что не хотелось отказываться, жаль было терять Вас, сильного и доброго в моем-то одиночестве и затерянности, хотя я и знала, что люблю другого. Но с тем человеком, казалось мне, навсегда было порвано… Почему? Это длинная и только мне и мужу понятная история…
Виновата была я. Я и ушла, хотя любила.
Теперь мы снова вместе, и я поняла главное: жить надо по большому счету, не размениваясь…»
— Пойде-ем! — снова попросила Зойка.
— Пойдем! — согласился Максим.
Так Максим попал к Арсентьевым.
В маленькой квартирке на третьем этаже ему понравилось. Белизна и уют, книги на широких полках в комнатах и коридоре напомнили детство. Правда, в семье учителя Крыжова не было такой красивой и легкой мебели, но тогда ее вообще не было.
Максим познакомился с Лариком, и он, рослый, чубатый, простецкий в обращении, тоже понравился. Разглядев в углу комнаты тяжелые гантели, Максим вытащил их, взвесил на руке и сказал одобрительно:
— Ничего!
Ларик спросил с мягкой усмешкой:
— В бригаду возьмешь?
Максим ответил:
— Могу.
И подумал: да, сейчас он вправе взять в бригаду кого захочет…
Познакомился он и с Ниной Степановной. Она вошла в комнату быстрой, мягкой походкой — маленькая, полная и в очках. Протянула Максиму прохладную после умывания ладонь.
— Это Максим, Нина Степановна! — запоздало вмешалась Зойка. — Я вам говорила о нем.
— Очень приятно, Максим, что зашли.
Нина Степановна сняла очки, и Максим хорошо разглядел ее светлые, с отливом лесной голубики глаза. Они тепло улыбались.
— Значит, вы Максим и есть! — повторила, пристально вглядываясь в его лицо: — очень приятно, что зашли… А фамилия ваша как?
— Крыжов, Максим Крыжов.
— Вы никогда не жили в Черемшанке?
— Я? Воспитывался там в детдоме. А еще раньше…
— Вы сын Сергея Сергеевича?
— Вы знаете отца?
Нина Степановна тихо и нервно рассмеялась. Увлажнились глаза ее. Она быстро-быстро заговорила, приблизив свое близорукое лицо к лицу Максима, неверяще касаясь пальцами его пиджака:
— А как же, а как же, милый Максим!.. Я знаю не только Сергея Сергеевича, но и вашу маму, да и вас, мой дорогой, помню. Ваши родители были моими очень близкими, очень-очень хорошими друзьями.
У Максима пьяно, как после горячей смены, закружилась голова. Он стоял, опустив тяжелые руки, перед маленькой женщиной, и ему уже казалось, что он тоже узнает ее.
— Мне бы хотелось поговорить, Нина Степановна…
— Обязательно, Максим. Я вот управлюсь, и мы с вами поговорим. Обязательно. Извините меня!..
Максим допоздна засиделся у Арсентьевых.
Слушал Нину Степановну. Прихлебывая из тонкого стакана чай, она рассказывала об отце:
— При нем детский дом стал, как говорили тогда, образцовым. А все потому, что Сергей Сергеевич любил и понимал детей. Чаще он был добр с ними, а это очень важно. Там нужна была именно доброта — не наигранная, не сделанная, а большая, от большого сердца. У вашего отца, Максим, было такое сердце — большое и доброе. Он умел…
— Зато с ним… не по-доброму!
Максим глухо ударил твердой ладонью по столу, как муху прихлопнул. Нина Степановна грустно кивнула:
— Не с ним одним, дорогой Максим… И во всем, что нес в себе Сергей Сергеевич, оказался прав он, именно он, а не те, кто в свое время плохо поступил с ним.
От Нины Степановны Максим многое услышал сегодня — и об отце, и о маме, и о ней самой… Правда, к его представлению о родителях — в детдоме помнили обоих и часто рассказывали мальчику — прибавилось не так уж много. Но Нина Степановна была их близким другом, и сейчас сумела сделать так, что он смог остро и полно, родственно почувствовать отца и мать. И даже то, что сама Нина Степановна была их другом, а значит, и тоже родственной душой, помогло ему лучше понять тех, кого давно уже нет в живых.
— Я тоже за доброту… но и за справедливость! — Максим встал и прошелся по комнате, сунув кулаки в карманы брюк. Он чувствовал, что мог быть откровенным сейчас с этой женщиной, пришедшей из детства, его детства, и даже присутствие Зойки, с которой он еще ни разу не говорил серьезно, не мешало ему.
— Говорите, говорите, Максим! — подбодрила его Нина Степановна. Она отодвинула на середину скатерти стакан и блюдце, неумело вытянула из пачки папиросу, вторую за весь вечер, и зажгла. В неровном свете спички прорезались на ее лице тонкие морщины, прежде скрытые уютным полумраком комнаты. — Слушаем вас!..
Максим начал рассказывать о пережитом за последнее время. Он не жаловался (это было бы ни к чему здесь, да и недостойно), не искал себе оправдания (хотя вины за собой не чувствовал по-прежнему), не высказывал злого своего отношения к старику Голдобину (щадил Зойку; понимая и зная многое, она сидела за столом с напряженным лицом, и в широко раскрытых глазах ее пряталось тревожное ожидание). Он просто искал причины происшедшего с ним.
— Почему мне не поверили? — спрашивал он, весь подавшись вперед, почти касаясь вспотевшим подбородком белой скатерти. — Почему, Нина Степановна? Не понимаю я. Никак не понимаю! Все же были свои. С ними вместе мы работаем в цехе, знаем друг про дружку все-все, будто в одной деревне выросли. И вот дали же по морде… За что?
— Успокойтесь, Максим! — Нина Степановна, протянув через стол руку, коснулась теплыми пальцами его руки, тут же легко поднялась и, сделав несколько шагов по комнате, прислонилась спиной к стене.
— Ну, не нужно отчаиваться, милый мой. То же, кстати, сказала бы вам и мама ваша — я-то уж знаю ее. Как я поняла из вашего рассказа, никакого страшного недоверия к вам нет. Просто люди подошли к вам строже, чем, может быть, стоило… Это, во-первых. А во-вторых, они же, эти самые люди, и идут вам навстречу. Вот бригадиром вас выдвинули. Думаете, это просто так? Н-нет! Вы же были правы, Максим, как я поняла. Да-да, правы! В нашей жизни, вы знаете, есть еще немало этих… атавистических, остаточных явлений… Последствий культа, как мы говорим. Они глубоко спрятаны, они в характере людей, которые в общем-то даже, и не повинны в этом. Нужно время и нужны большие усилия, чтобы изменить эти характеры… И я говорю не только о стариках.